"Иван Моисеевич Третьяк. Храбрые сердца однополчан " - читать интересную книгу автора

отлично. Можно сказать, красиво умел стрелять! И вскоре от лейтенанта
Третьяка потребовалось показать свое искусство в бою.
Вражеская контратака была внезапной, страшной в своей неотвратимости,
скручивающей твои нервы в жгут. Гитлеровцы шли в рост, лишь слегка, для
удобства действий, пригнувшись, автоматы, воткнутые прикладами в животы,
пока молчали, но были готовы выплеснуть шквал огня. Все ближе и ближе...
У меня, молодого лейтенанта, приникшего к пулемету, - ни страха, ни
сомнений в душе. Во-первых, обучен метко стрелять; во-вторых, сам лично
подготовил к бою "максим", сальники намотал, водичку залил; в-третьих, вот
только что, во время нашей атаки, бил тех же врагов.
Фашисты на таком расстоянии, что надо следить за каждым их шагом.
Прицел установлен точно. Огневая бритва пулеметной очереди резанет их всех
чуть пониже груди...
Гашетки будто притягивают пальцы какой-то силой - так и хочется нажать.
Но еще несколько секунд - пусть подойдут ближе...
Пора?
- Огонь!
Заработал "максим", заговорил с врагом на своем беспощадном, огненном
языке.
Но что это: я секу их слева направо длинными очередями, а они не
падают?! Еще очередь, еще! "Максим" захлебывается в бессильной ярости. А
гитлеровцы все не валятся, как ожидалось, снопами, только отдельные фигурки
сникли, припали к земле, основная же масса движется вперед. Уже бросились
бегом, открыли огонь из автоматов...
Через несколько секунд они могли ворваться в нашу траншею, если бы я не
догадался в последний момент отпустить рукоятки пулемета, не виснуть на них.
И пошел, и пошел косить... Да и другие наши пулеметчики поддержали меня.
Залегли гитлеровцы, потом поползли назад. Большинство из них осталось лежать
на заснеженном поле.
Поздняя, хотя и облегчающая душу догадка осенила меня. Прицел был взят
мною точно, расчеты сделаны правильно. Не учел я должным образом поправку на
психологическое воздействие вражеской контратаки. В момент смертельной
опасности взялся за рукоятки пулемета очень цепко - ведь надежда была только
на "максим". Под тяжестью моих налившихся кровью рук ствол приподнялся. И
хотя я целился, как учили, чуть пониже пояса, чтобы, значит, бить наверняка,
по груди, трассы моих очередей шли над головами гитлеровцев или на уровне
шеи, в самом узком, маловероятном для поражения месте. Вот они и не падали,
перли вперед, как завороженные от огня. Но не они были в тот страшный миг
завороженными, а сам пулеметчик: хоть он вроде и не робкого десятка, а все ж
таки его душу заледенило, его оттренированные движения сковало.
Почему ничего подобного не случалось, когда в училище выполнял
сложнейшие огневые задачи? Да потому, что фанерные фигуры мишенной
установки, они ж... не кусаются. На стрельбище брался за рукоятки пулемета
мягко, изящно, а во время контратаки навалился, зажал - в этом вся разница,
мизерная в градусах угла возвышения цели и громадная по эффективности огня.
А пулемет ни в чем не виноват. Старый добрый "максим" работал честно.
В последующих боях, как уже вскользь упоминалось, мне довелось
командовать ротой и батальоном. Столь же молодыми да неопытными были и
другие наши командиры. Конечно же не обходилось без ошибок, малозначительных
и существенных, тем более что некоторые заученные уставные положения не