"Эльза Триоле. Луна-парк" - читать интересную книгу автора

картину прощания, ожидающих у крыльца лошадей, слуг...
Лондон, успех, большой свет и по-прежнему глубокое равнодушие. Жюстену
Мерлэну все это было слишком хорошо известно по собственному опыту, он знал,
как показать на экране такой вот салон, где болтают обо всем понемногу и
ухаживают за знаменитостями. Вот здесь-то два избалованных успехом
человека - Литтль Билли и еще один, не менее известный художник - молча
играют в бильбоке... Но прежде чем уйти и как бы продолжая оживленную
беседу, Литтль Билли скажет, к примеру, следующее: "Сегодня я завтракал с
двумя старыми и самыми закадычными моими друзьями... Если бы я заметил под
столом зажженный шнур от бомбы, я бы пальцем не пошевелил, чтобы спасти
друзей, спасти самого себя..." - "Но ведь существует живопись", - возразит
его собеседник. "Живопись существовала", - скажет Литтль Билли. И они
разойдутся. Сцена, пожалуй, может получиться.
А потом - музыкальный вечер в одном из самых знатных домов Лондона...
Жюстен до сих пор еще помнил приемы, которые устраивали в Англии в честь его
отца. Меломаны толкуют о необыкновенной женщине, которая два или три года
назад появилась на музыкальном горизонте, о некоей певице, перед которой
склоняются в экстазе самые великие артисты и коронованные особы, к ногам
которой бросают цветы, драгоценности и сердца, о певице, равной которой
никогда не было и никогда не будет... Имя ее - Свенгали! И так как музыка
еще может - только она одна и может - пробиться сквозь равнодушие Литтль
Билли, он с интересом прислушивается к рассказам о певице, и при мысли, что
когда-нибудь ему доведется услышать этот неземной голос, он решает обождать
с самоубийством.

Жюстен Мерлэн жил "Трильби". Он знал о ней буквально все и в большом и
в мельчайших деталях.
Что из всего этого он введет в фильм? Он начал отбирать. Как же был он
признателен дю Морье за то, что тот показал ему Трильби, ставшую позже
госпожой Свенгали, в тот самый момент, когда она подымается на сцену; ведь
во всем доме Бланш не было ни одной фотографии, и даже зеркала, когда Жюстен
проходил мимо, казалось, опускали веки, чтобы скрыть от него отражение
Бланш...
... Высокая, статная женщина, задрапированная в греческую тунику из
золотой парчи, расшитую алыми крыльями птиц; обнаженные плечи и руки снежной
белизны, голову ее венчала небольшая корона из бриллиантовых звездочек;
роскошные каштановые волосы, поддерживаемые на затылке гребнем, падали до
колен; такую шевелюру можно видеть лишь на витрине парикмахерских у сидящих
спиной к публике манекенов в качестве рекламы какого-нибудь средства для
ращения волос.
Лицо у нее было изможденное, и выражало оно скорее смятение,
противоречащее искусственной свежести красок; по очертания его были так
божественно прекрасны и выражение его столь кротко, столь скромно, столь
трогательно в своей простоте и нежности, что при виде ее человек умилялся
душой. Никогда ни до этого, ни после этого, ни на сцене, ни на эстраде не
появлялась женщина столь великолепная и обольстительная.
Немножко сбивали Жюстена с толку эти длинные каштановые волосы... Бланш
была блондинка, она была вся золото и серебро, и волосы у нее были короткие.
Печально, но ничего не поделаешь, она, несомненно, стрижет волосы. Во всем
же остальном, это она, она Свенгали, она Трильби. Рано или поздно Бланш