"Англия на выезде" - читать интересную книгу автора (Кинг Джон)

Глава 9

Билл Фэррелл не мог заснуть. Он встал с постели и пошел на кухную, где налил себе еще одну чашку чая. Там еще оставались два бисквита, так что он достал их. Сомнения не давали ему покоя. Ведь он старик, ему сложно ломать привычный образ жизни. Единственный раз, когда он был за пределами страны, приходился на службу в армии. Он пересек Ла-Манш, сражался, убивал и вернулся назад. Теперь его племянник хотел, чтобы он прилетел через весь мир к нему в Австралию. Фэррелл боялся, что он слишком стар для столь дальней дороги, но не хотел расстраивать парня, особенно после того, как тот заказал билет, а дочь оформила визу. Родственники говорили ему «поезжай», но ему не хотелось. Лондон был его жизнью. Что, если он умрет там? Он не хотел, чтобы его останки отправляли домой через океан в какой-нибудь коробке.

Они с племянником всегда были близки, почему — он и сам толком не знал. Отец Фэррелла умер, когда ему исполнился только год, от туберкулеза, и он не помнил его. Отца ему заменили его дядья. Каждому нужен пример для подражания. Может быть, поэтому так к нему относился и Вине, парень из другого поколения Мальчикам нужен мужчина, чтобы подавать им пример. Ты получаешь направление и следуешь в этом направлении всю оставшуюся жизнь. Он вспомнил о своих дядьях и посмотрел на картину на стене, на которой была изображена монахиня с лампой. Он не вспоминал о дядьях много времени. Он допивал чай и жалел, что осталось так мало бисквитов. Он был рад, что вспомнил о своих родственниках сейчас.

У него было три дяди со стороны матери, все они воевали в Великой Войне. Они постоянно были в его мыслях во время высадки в Нормандии, и он сказал себе тогда, что ничего более страшного, чем то, что испытали они, с ним случиться не может. Он ясно помнил те свои мысли, но понятия не имел, что ждет его впереди Они называли Первую мировую войну Великой по количеству убитых и искалеченных людей. Мужчин, женщин и детей. И животных тысячи мертвых, гниющих лошадей, с копошащимися во внутренностях червями. Это было далеко не так величественно, как говорили те, кто провозглашал эту войну Войной До Конца Всех Войн. Речь сержанта и музыка оркестра, парни приносят присягу и целуют библию.

Мобилизация проходила на волне эмоционального подъема кайзер представлялся этаким злобным монстром, третировавшим английский образ жизни, традиционный прусский враг далеко на востоке, возникший на горизонте. Сержант улыбался и похлопывал английских парней по плечу, призывая дружно встать на борьбу против извечного врага. Он апеллировал к английской истории и играл на любви молодых людей к приключениям, атмосфера того времени была искусно создана людьми, управлявшими государством и угодливыми средствами массовой информации. Фэррелл читал, что это звучало здорово, и его дядья попались на ту же утку. Они были желторотыми юнцами и не знали жизни.

Дядей Фэррелла звали Стэн, Гилл и Нолан. Они жили в Хоунслоу но их мать, бабка Фэррелла, была владелицей паба в Грэйт Бедвине, деревеньке в Уилтшире. Когда он был ребенком, то смотрел на своих дядей, бывших взрослыми мужчинами, и хотел быть, как они. Они всегда были добры к нему, и даже сейчас он улыбнулся, вспомнив, что они говорили и делали. Когда он подрос, то захотел узнать о Великой Войне. Он слышал, что Гилл и Нолан сражались на Сомме, а Стэн — в Германской Восточной Африке, но они никогда не касались подробностей. Они старались не говорить много о таких вещах, и большую часть их испытаний Фэррелл узнал много позже. Кое-что ему рассказывали его тетки, а когда он сам прошел через войну, то получил ответы на свои вопросы. Он стал, как они, таким же, как они. Многого он так и не узнал, но теперь, по крайней мере, он представлял, что к чему. Конечно, он никогда не узнает, о чем они думали и что в действительности ощущали, потому что Сомма была самым настоящим адом на земле. Фэррелл знал какие-то факты, так сказать, основную канву, но никогда не сможет почувствовать то, что чувствовали они. Может быть, только сейчас, многие годы спустя, да еще там, в катере, когда он пытался это понять. В любом случае, это помогло ему, когда он попал в Европу.

Стэн был рубаха-парень, душа семьи. Фэррелл улыбнулся, вспомнив рассказ своей матери о нем. Это было еще когда она училась в школе. Она сидела в классе, шел урок, когда внезапно раздался сильный удар в дверь. Учительница вышла посмотреть, кто там, но обнаружила только гнилую картофелину. Обернувшись, она посмотрела на мать Фэррелла и спросила: что, Стэн еще дома? Он уезжал сражаться в африканские джунгли, но все еще кидал картошку в двери класса.

В душе Стэн всегда был бунтарем, хотя и выбрал карьеру солдата. Он поступил во флот, так как хотел путешествовать и посмотреть мир. Это был способ многое увидеть, раздвинуть горизонты. Но Стэн подхватил малярию, и его демобилизовали. Болезнь стала причиной всех его несчастий. Он не сдавался, однако, потому что хотел вылечиться и вернуться на службу. Он выпил бутылку хинина и два дня провалялся в коме. Он поклялся, что выздоровеет или умрет. Когда он вышел из комы, уцелев после своей шоковой терапии, он был здоров. Никто ничего не понимал, доктора разводили руками. Стэн вернулся, и на комиссии все признали, что он здоров, но поскольку ранее он болел малярией, то по правилам не мог быть принят обратно. А поскольку в настоящий момент малярии у нею не было, то он больше не имел права на пособие.

Все трое изменились после войны, после сидения в окопах рядом с гниющими трупами своих товарищей, крысами, копошащимися на этих трупах, кровью, дерьмом и лишениями окопной жизни, или, как в случае со Стэном, изнурительных сражений в джунглях. Тысячи потеряли зрение в результате применения химического оружия. Каждый, кто воевал, в душе стал неизлечимо болен, и Фэррелл понимал, что и с ним произошло то же самое. Когда он был ребенком, ему приходилось видеть особенно тяжело пострадавших, людей типа Бэйтса. Их мозг был погребен под тяжестью ужаса того, что им пришлось видеть и пережить.

Нолана война поразила в самое сердце, но особенно — бордели. Он был искренне верующим, был спиритуалистом, как друг Фэррелла Альберт Мосс незадолго до смерти. Очереди из английских солдат, стоящие перед публичными домами, врезались в память Нолану на всю оставшуюся жизнь. Женщины в борделях, лежащие на спине в ожидании очередного пьяного солдата, пришедшего за быстрым сексом перед тем, как немецкая пуля отправит его домой, заражать девчонок сифилисом. Он никогда не имел дела с проститутками. Нолан был спокойным парнем, любившим свою страну, и стал садовником после войны.

Во Франции Нолана обвинили в краже, и ему пришлось провести шесть месяцев на гауптвахте. Военная тюрьма была нелегким испытанием, особенно в то время, когда знать не знали о каких-то правах человека. Это было время, когда офицер мог даже пристрелить солдата за малейшую провинность. Просто легализованное убийство, за которое даже сейчас они не испытывают угрызений совести. Просто позор, лишний раз доказывающий, с каким презрением истеблишмент относится к тем, кто выполняет за них всю грязную работу. Потом они нашли действительно виновного. Нолана освободили без всяких извинений. Шесть месяцев в гарнизонной тюрьме за то, чего ты не делал, и все будут относиться к тебе как к вору. Стэн и Нолан всегда чувствовали, что к ним относятся в армии плохо.

Когда их мать, бабка Фэррелла, умерла, они сами несли гроб кладбище, а на могилу положили венок. У них не было денег на надгробие. Если бы не венок, могилу наверняка кто-нибудь перекопал бы. Будучи ребенком, он представлял себе те цветы на могиле. Интересно, какого они были цвета? В его голове снова возникла та безымянная могила. Сумерки и запах сырой земли, священник, стоящий над вырытой ямой и произносящий правильные слова, и она, невидимая, но оставшаяся в памяти, пока не умрут ее дети и не сменятся поколения, и однажды она будет забыта навсегда.

Гилл нарисовал картину в 1915 г., незадолго перед тем как отправиться на войну. Сейчас она висела на стене в гостиной Фэррелла. Рамка была дешевой и рассыпалась на части, но рисунок пока держался. Бумага пожелтела со временем, но четкие карандашные линии и искусно наложенные тени производили впечатление. Гилл нарисовал монахиню со склоненной головой и фонарем в руке. Голова, изображенная как бы в профиль, была покрыта капюшоном. Это была задумчивая, грустная картина, внизу он поставил свое имя и дату. В ранние утренние часы Фэррелл, страдая от бессонницы, часто сидел здесь и смотрел на картину. Ему было интересно, как ее рисовал Гилл — по памяти, или это было вдохновение. Может быть, он хотел нарисовать свою смерть, и эта фигура должна была увести его к свету, но тем не менее он выжил. Он не погиб в Великой Войне.

Годы спустя Гилл нарисовал еще две картины. Они были написаны водяными красками, и Фэррелл повесил их рядом с монахиней. На каждой была изображена ваза, полная цветов. Они были разных оттенков, разные цветы, но обе картины были по-детски счастливыми. Гилл нарисовал их в 1933 г., спустя годы после восстановления мира. Через шесть лет началась новая Мировая война, и теперь уже его племянник отправился сражаться с немцами, новыми врагами, возникшими на прежнем месте. Фэррелл любил эту Монахиню и цветы.

Новое поколение, отправившееся воевать, снова было зелеными юнцами, такими, как Билл Фэррелл, искателями приключений. Говорят, что история ничему не учит, и он согласен с этим, но на этот раз монстр действительно был монстром. Вторая мировая война была другой. Когда Фэррелл увидел концентрационные лагеря, он понял это. Его дяди сидели в окопах, пулеметный огонь и шрапнель косит людей. Они никогда не забудут это и не смогут прогнать прочь свои воспоминания. Может быть, поэтому они и не пытались этого сделать. Фэррелл знал, что таков порядок вещей. Он никогда не сможет избавиться от того, что ему пришлось пережить. И он не сможет объяснить это Бобу Уэсту. Поэтому его жена была чем-то особенным. Одной из причин. Она видела настоящий ужас и прошла через вещи много хуже тех, через которые прошел он сам. Оба они многое поняли. Даже сейчас Фэрреллу было жаль своих дядей и их погибших приятелей. Наверное, для них все было даже хуже, потому что тогда не было особой причины для бойни.

Стэн говорил Фэрреллу, что станет богатым или повесится. Он говорил матери Фэррелла, что тот похож на него, и мать всегда соглашалась. Фэррелл никогда не был богат и, очевидно, не станет вешаться. Он жил так, как мог. Были тяжелые времена, но в целом они всегда были счастливы.

Он вспомнил застолье, устроенное в его честь, когда он вернулся из Европы. Это было хорошее время, и ему пришлось сделать усилие, чтобы вспомнить катер, на котором они производили высадку. И оно вернулось, то ощущение, грохот выстрелов и осознание того, что путь к победе будет устлан телами десантников. Они восхищались десантниками, храбрецами, принимавшими на себя первый удар. Но они все были примерно в одном положении. Все солдаты были готовы драться. Там были парни, пережившие Дюнкерк, была задета их гордость. Они должны были хорошо отплатить немцам.

Фэррелл не хотел вспоминать детали, но они крутились в голове. Море штормило, и он ощущал запах говна. Фэрреллу не было плохо, и он почувствовал себя сильнее оттого, что это случилось не с ним. Парень, стоявший за ним, тихонько молился, до слуха Фэррелла донеслось несколько всхлипов. Парни покрепче громко ругались и говорили о том, как они уделают немцев, когда доберутся до них. Там был один тип по имени Манглер, подонок, дома у него были проблемы с полицией, но солдатом он был отличным. Он хотел убивать и калечить немцев, говорил, что ждет — не дождется, когда все начнется; несмотря на то, какими английских солдат показывали в фильмах, они были обычными людьми, как и все вокруг. Фильмы изображали англичан наивными жертвами, но они были мужчинами, как те, другие.

Они занимались сексом и пьянствовали. Они дрались и употребляли наркотики. Большинство наркопритонов было тогда в Ист-Энде. Но все это было на заднем плане, личным делом каждого. На Пиккадилли и в Сохо было полно проституток — накрашенных куколок и секс-клубов. Секс-пати для людей, оторванных войной от привычной жизни. Все было, но они держали это при себе. Все знают что это было. Но не нужно говорить об этом слишком много. Это не английский путь.

Гарри забыл о фильме, как только вышел из кинозала. Он уже не думал о фильмах про войну, потому что скоро они должны были прибыть в Хоук, и он отправился в дьюти-фри купить что-нибудь. Боковым зрением он заметил заблеванных Spice Girls и поспешно отошел в сторону; они были свежевымыты и свежепричесанны, заняты своим хихиканьем и не увидели его. Круговорот вещей в природе; Гарри обратил свой взгляд на цены. Нужно было срочно что-то заточить, он никак не мог сделать выбор, когда на плечо опустилась чья-то тяжелая рука (сейчас он обернется и увидит полицейского, который скажет, что он арестован). Он быстро обернулся и столкнулся с кукольными грабителями, занятыми подрезанием джина и водки. Хайстрит и Биггз обслуживали себя сами. Оба в слюни; экономят денежки.

— Бар под завязку, там, наверное, сотни две англичан, — прокричал Биггз. — Все пьяные, я думаю, что без неприятностей не обойдется. Обстановка понемногу накаляется.

— Если так все начинается, то что будет дальше? — отозвался Кен. — На этом пароме повод долго искать не нужно.

Прежде чем Гарри успел ответить, они уже свернули в сторону, спотыкаясь и подталкивая друг друга, ведут себя как парочка сопливых пионеров. Гарри решил оставить шоколад в покое. Он посмотрел на продавщицу; она вроде ничего не заметила, будучи занята, отпуская кому-то блок папирос. То, как ведут себя Хайстрит и Биггз, приведет их к вязьме. Здесь камеры, и должны быть секьюрити. Гарри был трезв и отправился в бар. Он хотел бы уже быть на суше и вовсе не мечтал о том, чтобы разгуливать рядом с парочкой мелких воришек. Он окончательно заебался. Тот фильм был полным говном. Почему бы им не поставить что-нибудь вроде «Жестокого моря»? Джек Хоукинс в Северной Атлантике. Да, это ужасно, пересечь Ла-Манш, избежав торпед немецкой подводной лодки, и потонуть из-за неплотно задраенного люка.

Скопище людей и вещей распространяло вокруг массу запахов. Все они смешивались в одно целое — запах сосисок и ветчины из буфета, бензина и машинного масла из автохранилища, выпивки из бара, парфюмерии из дьюти-фри, мочи и блевотины из сортиров, плюс пот всех этих мужчин и женщин, собравшихся вместе Он прошел через турникет и отправился в бар, надеясь найти Картера и остальных. Скоро они будут в Амстердаме и поселятся в отеле поблизости от красных фонарей. Гарри мечтал провести ближайшие два дня, наслаждаясь шмалью, холодным лагерем и какой-нибудь голландской королевой красоты. Но не сегодня. Он хотел закинуть шмотки в отель, найти бар, в котором можно спокойно выпить и дунуть.

КТО ВЫ, КТО ВЫ, КТО ВЫ ТАКИЕ, ЕБ ВАШУ МАТЬ … КТО ВЫ ТАКИЕ, ЕБ ВАШУ МАТЬ?

Это было первое, что он услышал, зайдя в бар, и Гарри увидел, что часть пассажиров начинает нервничать и отходить в противоположном направлении. Он уже видел все это раньше. Вытянутые, шокированные, испуганные лица добропорядочных среднеевропейцев, столкнувшихся лицом к лицу с цветом английского хулиганья. Они столкнулись с Экспедиционным Корпусом, и то, что они увидели, им явно не понравилось. Захватчики были пьяными, шумными и постепенно становились все более агрессивными. Короткие стрижки, татуировки, джинсы, куртки, разбитые стаканы, песни, Юнион Джеки и Святые Георги заставляли нервничать франца-иностранца. Гарри засмеялся. Может быть, это просто добрый юмор, но песня действительно не выглядела слишком дружелюбной, и он подумал, кто бы это мог быть.

ПРИВЕТ, ПРИВЕТ, МЫ — ПАРНИ ИЗ ПОРТСМУТА.

Вот и ответ.

ПРИВЕТ, ПРИВЕТ, МЫ — ПАРНИ ИЗ ПОРТСМУТА.

Он кивнул.

И ЕСЛИ ТЫ ФАН «САУТГЕМПТОНА», СДАВАЙСЯ ИЛИ УМРИ, МЫ — ПАРНИ ИЗ ПОРТСМУТА.

Портсмутские парни всегда ездили за сборной. Если они пересекались с мобом «Миллуолла» или «Саутгемптона», это всегда означало хорошие шансы, что поездка добром не кончится. Услышав ответный заряд, он заинтересовался, кто это — «Миллуолл» или «Саутгемптон».

СОСАТЬ, ПОМПИ, ПОМПИ, СОСАТЬ.

Гарри вошел как раз вовремя: «Саутгемптон» и «Портсмут» встретились на небольшом участке, внезапно превратившемся в танцпол. Их было примерно по десять человек, и все нефутбольные люди отхлынули в сторону вслед за Гарри, пытаясь уйти с линии огня. Несколько бутылок с лагерем приземлились за стойкой, брошенные другими пьяными англичанами, наслаждавшимися зрелищем с задних рядов, так что работникам бара пришлось броситься на пол. Еще одна бутылка угодила прямо в ряд бутылок с виски, бутылки и стаканы разлетелись вдребезги с оглушительным звоном. Он заметил, как Гэри Дэвисон и еще двое из его моба, не теряя времени шустрят с кассой, возникнув откуда-то сбоку. Туда-сюда, как скаузерс. Все это произошло в считанные секунды, находиться здесь трезвым было дико, дико и смешно, даже несмотря на всю ненависть, с которой прыгали друг на друга «Портсмут» и «Саутгемптон», персональную ненависть, вскормленную историей и бесконечными битвами на дерби, плюс подогретая лагерем кровь. Гарри приступил дальше, какой-то чел перелетел через стол, и двое парней начали окучивать его по ребрам и голове, впряглись приятели чела, другие англичане начали крушить стулья и столы в углу бара. На заднем плане Гарри заметил флаг Билли Брайта с надписью CHELSEA на поперечной полосе и самого Билли, который возился со своим магнитофоном, уссываясь, и пытался подобрать подходящий к случаю саундтрек, но никак не мог найти нужную кассету. Когда Гарри посмотрел влево, он увидел там похожие флаги, висевшие на окнах — SWINDON, ARSENAL, WEST BROM было написано на поперечных красных полосах, и огромный Юнион Джек, надпись на котором гласила KENT LOYALISTS. Гарри разглядел все это в считанные мгновения, махач распространялся по бару, другие англичане продолжали спокойно пить, не мешая оппонентам с южного побережья выяснять отношения, клубы портовых городов сражаются на море, разлеталось все больше столиков, звон бьющихся стаканов смешивался со звуками зуботычин и пинков. Юнец в кожаной куртке с короткострижеными светлыми волосами, спотыкаясь, пятился назад, на щеке — достаточно серьезно выглядящий порез, кровь льет ручьем, остановился, видно, в шоке, двое зрителей дают ему платок остановить кровотечение. Гарри посмотрел нa paнy и покачал головой.

С обеих сторон были раны и синяки, никому не удалось погнать противника, возникла минутная пауза, во время которой стороны переводили дыхание, выкрикивая оскорбления, стюарды попытались вмешаться и разрядить обстановку, но только сами попали под горячую руку. Остальные англичане ждали развития событий, зная, что это личные дела, но в то же время это не есть хорошо, поскольку если они не будут все вместе, то в Европе у них не будет шансов. «Саутгемптон» и «Портсмут» должны забыть раздоры и объединиться. Гарри это очень хорошо понимал, во всем виноват стресс, вызванный пересечением пролива, и на минуту он представил, а что, если все англичане вместе прыгнут на стюардов, этих типов в белых рубашках, захватят паром и сами приведут его к берегу. Но момент уже был упущен, и какое-то подобие спокойствия было восстановлено.

Томми Джонсон и остальные парни шли к выходу, Том смеялся, говоря, что лучше побыстрее свалить с парома, а не проводить в Хоуке несколько часов вместе с матросами и теми недоумками, которые сейчас глазеют на махач и которых потом будет допрашивать полиция. На хуй надо, сказал он Гарри, на хуй надо, и они двинулись прочь. Гарри обернулся, бар был разбит, флаги сняты и унесены. Том тащил пьяного Фэйслифта, тот таращился на «Вест Хэм», один из которых был точной копией Фэйслифта, и его оттаскивал некий эссекский вариант Тома.

Гарри шел следом за остальными парнями. Когда они прибудут в Хоук, голландские полисы будут ждать. Им не нужны неприятности. Голландия — либеральная страна, но только пока дело не касается полисов. У них хватает своих хулиганов, чтобы смотреть на это сквозь пальцы, и они давно перестали воспринимать англичан как добродушных эксцентриков. Хорошо бы пересечь Ла-Манш без потерь, но Гарри понимал, в чем дело. Это следствие того, что они — островная раса. Ла-Манш — внутри каждого из них. Естественный барьер, отделяющий Британию. Если бы Гитлер смог нейтрализовать RAF, то преодолел бы его. Но Люфтваффе не смогли сделать этого, и небольшой участок воды сохранил Англии свободу. Гарри помнил эти фильмы. У них нет границ, только с Шотландией и Уэльсом. Неудивительно, что европейцы изобрели фашизм, ведь им все время приходится сражаться, чтобы сохранить свою индивидуальность среди искусственных границ.

Английским парням сложно пересекать Ла-Манш, естественно, им необходима выпивка, чтобы облегчить процедуру, естественно, они немного потеряли контроль, естественно, континентальный лагер крепче и сильнее бьет в голову, но это уже не имело значения. Старые враги подходили к выходу, и дисциплина была восстановлена. Они пересекли пролив, это было время эмоций, они оставили последнюю нить, связывавшую их с домом, перед тем как оказаться на чужой, опасной земле, полной людей, ненавидящих англичан. Гарри понимал, что они другие, но все-таки ему больше, чем остальным, нравилась Европа. Он понимал, что происходит с парнями, и надеялся, что они расслабятся в Амстердаме. Заграница поможет успокоить воспаленные мозги, и Гарри не мог больше ждать.

— Действовать по-английски — это значит закрыть глаза и броситься в самый омут. Когда нос катера уперся в дно, события стали развиваться очень быстро. Наши мысли метались в беспорядке, когда мы достигли берега, и я попытался сконцентрировать их на своих дядьях. В первый раз в своей жизни я мог действительно ощутить то, что ощущали они. Это была невыполнимая задача, но это помогло мне успокоиться. Я пытался дышать глубже, и это сработало. Я думал, что я один такой слабый, но, видимо, все парни чувствовали то же самое. Быть храбрым — значит испытывать страх, но победить его. Даже сейчас я с трудом в это верю, ведь, в общем-то, я был довольно трусливым. Но мы делали то, что было нужно. Шум был ужасным, я старался отрешиться от него. Какой-то человек кричал, но не в нашем катере. Я хорошо помню момент высадки, бледные лица стоящих плечом к плечу людей. Я не хотел думать о том, что произошло с тем человеком, я пытался забыть о своих чувствах и мыслях. Я хотел быть храбрым, и я буду храбрым, когда момент наступит, и он наступил, нос катера с глухим ударом стукнулся о дно, и это означало, что все началось. Этот момент был самым важным в моей жизни. Металлический люк выдвинулся вперед, и мы столкнулись лицом к лицу с реальностью, побережье было пересечено рядами колючей проволоки и других укреплений, взрывы снарядов оставляли глубокие воронки, а вокруг бушевало море. Мы знали, что должны высадиться как можно скорее, и в миг я ощутил, что действительно хочу почувствовать песок своими ногами. Там, в катере, мы были все равно что утки, сидящие на воде. Мы долго ждали, и теперь словно электрический разряд пробежал по нашим телам. Одно хорошее попадание могло уничтожить всех нас разом. Сержант знал это лучше остальных. Теперь мы были в ярости и хотели убивать. Мы хотели стереть этих нацистов с лица земли. Внезапно я понял, что не боюсь, потому что вся энергия ушла на то, чтобы высадиться на берег и добраться до врага. Мы хотели убивать этих людей и сделать свою работу. Я кричал, и ненависть сделала меня сильным. Я умел контролировав ненависть, занятия боксом помогли мне. Мы лавиной стремились вперед, и ощущения были непередаваемыми. Выброс адреналина, призванный спасти твою жизнь, когда она в опасности. Снаряд угодил в катер и едва не перевернул его, и это было как инъекция наркотика. Мы сражались, чтобы устоять на ногах. Битва за выживание, потому что выживание — это все, выживание одного и выживание племени. Сержанту не пришлось пускать в ход свой автомат, потому что наш отряд быстро двигался вперед, сквозь воду, и вот уже мы по колено в воде. Должно быть, это было здорово, почувствовать дно под ногами, хотя я не помню хорошенько Я быстро посмотрел по сторонам, пляж был песчаным, впереди находились вражеские укрепления, а море было полно катеров, борющихся с водой людей, летели немецкие пули, разрывались гранаты, и осколки сеяли хаос в море и на берегу. Один осколок просвистел справа от меня, снеся голову другому солдату, кровь струей ударила в воздух, вода Ла-Манша окрасилась в красный цвет, и я почувствовал комок в горле, но проглотил его, пара секунд ушла у меня на то, чтобы снова собраться. Кто-то нечаянно толкнул меня в спину, но я не мог отвести глаз от обезглавленного солдата, который сделал по инерции еще пару шагов, прежде чем рухнуть вниз, будто камень. Я почувствовал, что падаю рядом с ним. Я барахтался в воде, набежавшая волна накрыла меня с головой, я ощутил соленый привкус во рту, морская вода вместе с соплями текла из носа. В какой-то миг мне вдруг почудился привкус крови, и я подумал, что задет пулей или осколком. Но я был невредим и поднял голову над водой. Образ того солдата все не выходил у меня из головы. Я представил, каково это, быть разорванным на куски, даже не успев добраться на врага, и это сделало меня еще злее, я вспомнил о своей матери и семье, разбомбленных лондонских улицах и Дюнкерке, о том, что пережили мои дядья, сражаясь с немцами, об отце Джонни Бэйтса, в одиночестве скулящем в темноте, словно пес. Я не собирался быть одной из бесчисленных жертв войны, чье имя будет высечено на монументе на церковном кладбище и забыто. Ни в каком варианте я не собирался оставаться гнить на дне Ла-Манша. У меня есть дела дома, и я хотел вернуться. Я заставил себя подняться; кто-то протянул мне руку. Я продолжал бежать вперед. Моя форма промокла, но я не чувствовал сырости, просто из-за воды я стал тяжелее. Наконец я выбрался на берег. Твердая земля вернула мне силы. Я был одним из тысяч, потенциальным именем на монументе, но все было в моих руках, я хотел еще увидеть маму, она заставила меня обещать, что я вернусь. Она не хотела потерять меня в какой-то идиотской войне. Это не может случиться с ней, ведь она провела долгие годы в тревоге за своих братьев, и я должен вернуться, как они. Воспоминания сделали мои мысли кристально ясными. Вокруг меня — кошмар, но рядом со мной — мои товарищи. Мы вместе, против извечного врага. И эти парни не оставят меня в беде. Тогда я не думал об этом, я просто это знал, потому что если на земле есть ад, то мы попали в самое пекло. Немецкие пули убивали англичан, бой не был чистеньким, бескровным делом. Не было правил. Не слишком много милосердия. Это была чертовски кровавая бойня. Людей разрывало на части, руки и ноги разлетались в разных направлениях. Одному парню осколком разворотило живот, и он обнаружил свои кишки на песок рядом с собой, теплые и скользкие, как черви. Кровь была красной; едва засохнув, она чернела. Я упал на песок и вскочил, почувствовав под собой чью-то оторванную руку. Мы бежали в атаку, на ходу стреляя в направлении врага. Я не видел их, но видел, что делают их пули и гранаты. Непрерывный гул самолетов раздавался сверху — RAF атаковали немецкие позиции, взрывы тяжелых снарядов, падавших где-то за пределами видимости, уже перестали гулкими ударами отдаваться в наших головах. Авиация и флот вдохнули в нас надежду, и в этот момент мы впервые действительно поверили, что можем уделать этих ублюдков. Мы продолжали двигаться на врага, когда осколок внезапно угодил в пах Билли Уолшу. Прямо по яйцам, и он упал с пронзительным кривом. Я посмотрел на его рану, там все было черное, обрывки формы и куски кожи смешались в одно целое. Немцы отстрелили ему член и яйца. Там практически ничего не осталось. Но кровотечение продолжалось, и я должен был помочь. Я позвал на помощь, но никто не откликнулся. Повсюду лежали раненые, и я не знал, что делать, поскольку Билли был в шоке, и я боялся, что он умрет от потери крови. Я попытался остановить кровотечение руками, но в этот момент кто-то плашмя упал на нас сверху. На какие-то доли секунды я задержал руку Билли в своей и подумал, во что теперь превратится его жизнь, жизнь без мужского достоинства. Наверное, он предпочел бы умереть; я не знал, что делал бы я на его месте. Может быть, я прикончил бы его прямо там, пустив пулю в лоб, но не было времени думать, так как сержант скомандовал «вперед». Я отпустил руку Билли и поднялся. Мы были тезками, но мне повезло больше; я вытер окровавленные руки о песок. Он кричал, заглушая звуки выстрелов. Мы медленно продвигались вперед, потом остановились. Цепь лежавших солдат вела огонь, и я какое-то время делал то же самое. Я не знаю, как долго это продолжалось, но уши оглохли от шума. Может быть, я обоссался. Я не уверен. Должно быть, это была просто морская вода. Я надеялся, что я не обоссался. По крайней мере, со мной никогда этого не случалось раньше. Остановка была не в радость, потому что она давала время подумать и посмотреть вокруг на изуродованные тела, части тел и то, что от них осталось. Там повсюду была кровь. И тот ее запах со мной по сегодняшний день. Тошнотворный, приторно-сладкий; запах смерти. Я посмотрел кругом и понял, что меня прежнего больше нет. Что я никогда уже не буду тем парнем из паба, который любил выпить и пошутить. Я не был создан для таких вещей. Никто из нас не был создан для них, но мы были мужчинами, мы победили страх и взяли под контроль свои чувства, и когда мы достигли врага и перерезали проволочные заграждения, мы толпой ринулись вперед, крича и выкрикивая ругательства, крепко спаянная людская масса, захлебывающаяся кровью и готовая убивать. Я поранил руку, когда перелезал сквозь колючую проволоку, но даже ничего не почувствовал, продолжая бежать вместе с остальными.

Не знаю, как долго мы сражались. Это было долго и мерзко. Мы преодолели пляж, и за ним нас ждали немецкие солдаты, они выскакивали из своих пылающих укреплений, где пламя жгло тела их товарищей. Мне кажется, они были более испуганы, чем мы. Ни одного из них лично я не боялся. Рукопашная — лучше, чем все остальное. Лучше погибнуть в рукопашной, чем быть подстреленным в самом начале. Рукопашный бой сейчас был в самый раз для меня. Я хотел драться с ними лицом к лицу. Долгие годы мы сидели дома, со страхом ожидая вражеского нападения, в то время как Гитлер убивал наших женщин и детей, и сейчас у нас появился шанс все исправить. Я чувствовал себя великолепно. Первый раз в тот день, хотя это чувство и не длилось особенно долго. Я сконцентрировался, моя злоба ушла. Это то, чего мы ждали. Без формы немцы были такими же людьми, как мы, но тогда я не думал об этом. Прямо на меня выскочил уже довольно пожилой немец, и прежде чем он успел выстрелить, я проткнул его штыком. Сталь глубоко вошла в самое сердце, мне с трудом удалось вытащить штык. Он закричал, немецкий ублюдок, сталь стала красной и сверкала. Кровь стекала по металлу, я наслаждался убийством. Я или он. Мы или они. Я нанес ему еще один удар в шею, и он упал. Я застрелил еще двух немцев, бежавших передо мной. Один умер сразу, а другой должен был вот-вот испустить дух. Другие немцы обратились в бегство, и мы преследовали их. Манглер и остальные бежали рядом со мной. Повсюду был огонь, то и дело взрывались пылающие машины и грузовики. Дышать было невозможно. Манглер что-то кричал немцам, другие англичане зажали их в угол. Немцы остановились и бросили оружие. Подняли руки вверх. Манглер ударил одного из них прикладом в лицо и прижал к стене, направив штык к его промежности. Он засмеялся немцу в лицо и сказал, что кастрирует его, как они сделали с Билли Уолшем. Немец готов был упасть. С большим трудом сержанту удалось оттащить Манглера. Наверное, тогда мне было все равно, сделает это Манглер или нет, потому что я сам тогда обезумел. Я не уверен. Я думаю, все мы обезумели, потому что на войне ты не можешь не стать сумасшедшим. Убивая людей и видя погибающих друзей. Все человеческое было забыто. Потом все зашьют белыми нитками, раздадут медали и напишут торжественные песни, но я-то знаю, что я чувствовал тогда. Я всегда был честен с самим собой. Полагаю, немцы были счастливы, когда мы оставили их в покое. Хочется думать, что я остановил бы Манглера, начни он делать, что задумал. Наверное. Может быть, он и не хотел ничего делать, хотел просто напугать парня. Да, должно быть, так оно и было. Сработало, потому что немец начал плакать, и его товарищи посмотрели на него с презрением. Мы пошли дальше, бой продолжался. Но резня была на исходе, потому что немецкие солдаты повсюду сдавались. Люди продолжали гибнуть, это было печально, история на пляже повторялась, но теперь уничтожение было более хладнокровным. Все наши чувства были разбиты вдребезги. Шум и вонь какое-то время еще отравляли нам жизнь, но понемногу исчезли. Уши болели, дым застилал глаза. Я увидел то, чего никогда не забуду, может быть, потому что мы были новичками, но человек с оторванной головой и Билли Уолш, потерявший свои гениталии, а потом и жизнь, намертво врезались в память. Впоследствии я много раз становился свидетелем подобных вещей во время боев в Европе, но они уже не вызывали тошноты, просто в голове остался словно какой-то тяжелый ком. Мы захватили плацдарм и теперь могли перевести дух. Кто-то протянул мне папиросу, и я затянулся, хотя и не курил раньше. Это помогло мне осознать, что я жив. Я помню все это ясно, хотя с тех пор и прошло больше чем полстолетия. Некоторые вещи невозможно забыть, и высадка в Европе из их числа. Тогда я надеялся, что это больше не повторится, но я понимал, что это наивно. Это было только начало. Я еще увижу другие вещи, которые поразят меня, но отсюда началось освобождение. Те, кто пережил Дюнкерк, видели кое-что раньше, но и они выглядели опустошенными. Я сидел, курил и смотрел на Манглера. Я был рад, что сержант подоспел вовремя и спас немецкого солдата. Я думал о том, что сделал Манглер, ведь он сопротивлялся начальству. Я думал о пляже, о запахе и цвете крови, застывшем перед глазами. Я с трудом мог поверить, что за двадцать с небольшим минут мы захватили плацдарм. Я не помню, чтобы кто-то из нас бурно радовался, и никто не выглядел особенно счастливым. Что я делал? Что чувствовал? Я хотел бы сказать, хоть это и не по-мужски, что я проронил несколько скупых слезинок. Но я не сделал этого. Я сидел там и вообще ничего не чувствовал.