"Близкий друг" - читать интересную книгу автора (Ле Фаню Джозеф Шеридан)

Глава 4. Разговор со священником

Мистер Бартон, хоть и начал в последнее время завоевывать репутацию ипохондрика, на самом деле отнюдь ее не заслуживал. Не будучи по природе человеком жизнерадостным, он, тем не менее, обладал, что называется, уравновешенным характером и не был склонен без нужды падать духом.

Поэтому вскоре капитан начал возвращаться к прежним привычкам. Одним из первых признаков душевного выздоровления стали его появление на торжественном обеде у франкмасонов, в чьем достопочтенном братстве он давно состоял. Бартон, поначалу унылый и рассеянный, пил куда больше обычного — возможно, для того, чтобы развеять тайное беспокойство. Разогретый добрым вином и приятным обществом, он, что было ему несвойственно, раз говорился и даже стал шумноват.

В таком непривычно веселом расположении духа он и покинув компанию примерно в половине одиннадцатого; и, поскольку праздничное настроение легко переходит в галантное, ему пришло в голову отправиться немедля к леди Рочдейл и провести остаток вечера в обществе почтенной дамы и ее милой племянницы.

Вскоре он сидел в хорошо знакомой гостиной и оживленно беседовал с дамами. Не стоит думать, что капитан Бартон выходил за рамки, предписанные для чисто добрососедских отношений — он просто выпил немного вина, чтобы поднять настроение, но ни в коем случае не потерял голову и не утратил хороших манер.

В этом приподнятом расположении духа капитан вскоре позабыл смутные предчувствия, которые так долго отягощали его ум и в какой-то степени отдаляли от общества. Но по мере того, как вечер близился к концу и улетучивалось искусственное веселье, навеянное вином, болезненные страхи снова дали знать о себе, и мало-помалу капитан становился таким же мрачным и рассеянным, как прежде.

Наконец он ушел, ощущая всем существом приближение чего-то зловещего, обуреваемый тысячами дурных предчувствий и тем не менее пытаясь в душе бороться с ними или хотя бы делать вид, что он их не замечает.

Именно это гордое презрение к тому, что он считал своей слабостью, и толкнуло капитана на отчаянный поступок, который конце концов привел его к приключению, тому самому, о котором я и собираюсь рассказать.

Мистер Бартон мог бы остановить кэб, но хорошо сознавал, что столь сильное нежелание идти пешком проистекает из чувства, в котором он упорно отказывался признаться даже самому себе: суеверного страха.

Он также мог бы вернуться домой иным путем, обогнув улицу, против которой предостерегал его таинственный корреспондент, но по той же причине отверг эту мысль и с отчаянной решимостью, словно желая ускорить наступление неизбежной развязки, отправился хорошо знакомым маршрутом, туда, где в Памятную ночь начались его страдания. Он твердо вознамерился выяснить, есть ли у его страхов реальная подоплека; если же ее нет, окончательно доказать их иллюзорность. По правде говоря, даже лоцман, ведущий корабль под дулами вражеской батареи, не исполнен столь суровой решимости выполнить задачу, как та, что овладела в тот злополучный вечер капитаном Бартоном. Затаив дыхание, он шел по безлюдной улице, на которой его преследовало некое злокозненное существо; всеми силами скептицизма, всеми доводами разума он был бессилен разубедить себя в этом.

Капитан ровным шагом торопливо шел вперед, едва дыша от напряженного ожидания чего-то ужасного. Однако на этот раз его не преследовали призрачные шаги за спиной; пройдя без приключений три четверти пути, он решил, что наваждение наконец оставило его, и почувствовал себя увереннее. Впереди показалась череда мигающих масляных ламп, обозначавших многолюдные улицы.

Однако ему недолго довелось поздравлять себя с избавлением от напасти. В сотне ярдов позади него прогремел ружейный выстрел, над головой просвистела пуля. Первым побуждением капитана было броситься в погоню за убийцей; однако по обеим сторонам дороги, как я уже говорил, выстроились фундаменты неоконченных домов, за ними тянулись пустыри, усеянные за брошенными печами для обжига извести и кирпича и прочим строительным мусором. На улице царила тишина, такая глубокая, словно от сотворения мира ни один шорох не нарушал ее темного неприглядного безмолвия. В тишине не раздавалось ни шагов убегавшего злодея, ни какого-либо другого звука, указывавшего направление, в котором он скрылся, и капитан понял, что любые его попытки в этих обстоятельствах, в одиночку, догнать убийцу обречены на неудачу.

Капитан Бартон находился на волосок от смерти и чудом избежал ее; переполненный смешанными чувствами, он торопливо, однако, не переходя на бег, продолжил путь.

Постояв, как я уже сказал, несколько секунд, капитан пустился в обратный путь. Не успел он пройти и десяти шагов, как перед ним вырос столь запомнившийся ему человек в меховой валке. Встреча была мгновенной. Человечек прежней сбивчивой походкой, с тем же угрожающим видом шагал навстречу. Когда он проходил мимо, капитану послышался яростный шепот: «Жив еще! Жив еще!»

Душевное состояние мистера Бартона начало к этому времени сказываться на его здоровье и внешнем виде, причем настолько отчетливо, что трудно было не заметить произошедшей с ним перемены.

По каким-то причинам, понятным лишь ему самому, капитан не спешил сообщать властям о покушении на свою жизнь; напротив он ревностно хранил эту тайну и впервые упомянул о ней, и то по строжайшему секрету, одному джентльмену, обратиться к которому вынудили его невыносимые душевные муки.

Несмотря на овладевшую им черную меланхолию, капитан Бартон, не имея ни малейшего намерения возбуждать в обществе ненужные слухи об охлаждении в отношениях между ним и мисс Монтегю, был вынужден делать над собой усилие и сохранять на людях бодрый и уверенный вид.

Капитан Бартон столь ревностно хранил в тайне подлинную причину своих страданий и все обстоятельства, с ними связанные, создавалось впечатление, будто он и сам не до конца уверен в источнике своих гонений и что природа его остается загадкой для него самого.

Разум, обращенный внутрь себя, непрерывно преследуемый смутным беспокойством, о котором он не решается поведать ни единой живой душе, неизбежно пребывает в нарастающем день ото дня возбуждении и становится чрезвычайно уязвим для тягостных переживаний, воздействующих на него через нервную систему; человек в таком состоянии обречен все чаще становиться жертвой призрачного видения, того самого, что с первый дней болезни обрело ужасающую власть над воображением несчастного страдальца.

Вскоре после этого капитан Бартон обратился к знаменитому в те дни священнику, доктору Маклину, с которым был немного знаком, и имел с ним весьма необычный разговор.

Когда слуга объявил о приходе мистера Бартона, священнослужитель сидел у себя в университетском кабинете, окруженный трудами по любимой науке — теологии.

Гость держался растерянно и суетливо, вид у него был бледный и изможденный, и доктору сразу пришло в голову, что мистеру Бартону, видимо, в последнее время довелось много выстрадать — ничем иным нельзя было объяснить столь пугающие перемены в его облике.

Капитан Бартон, без сомнения, предвидел, что его визит приведет священника в замешательство; и верно, доктор Малин с трудом скрывал изумление. Обменявшись с хозяином положенными вежливыми приветствиями и парой-тройкой замечаний общего характера, капитан Бартон нарушил возникшее молчание:

— Дело мое, доктор Маклин, вероятно, удивит вас; вряд ли наше неблизкое знакомство послужит оправданием тому, что я явился к вам без приглашения. При обычных обстоятельствах я бы не осмелился побеспокоить вас, однако, прошу, не сочтите мой визит дерзостью; поверьте, у меня есть веские причины обратиться к вам за советом. Вы не станете меня осуждать, когда узнаете, какие страдания выпали на мою долю.

Доктор Маклин, как предписывало хорошее воспитание, остановил поток его извинений. Бартон продолжил:

— Мне придется злоупотребить вашим терпением, однако я вынужден просить у вас совета. Может быть, мне придется злоупотребить не только вашим терпением, но и человечностью… состраданием. Ибо я — великий страдалец.

— Поверьте, сэр, — ответил священник, — если я сумею дать утешение вашей душе и разуму, это доставит мне глубочайшее удовлетворение. Но… понимаете ли…

— Я знаю, что вы хотите сказать, — быстро перебил его Бартон. — Я человек неверующий и, следовательно, не могу найти утешения в религии. Однако не считайте мои убеждения устоявшимися раз и навсегда. Я ощущаю глубокий, очень глубокий интерес к этому предмету. Так уж случилось, что обстоятельства последних дней вынудили меня уделить религиозным вопросам самое беспристрастное внимание, и, поверьте, я открыл для себя много нового.

— Ваши трудности, надо полагать, относятся к постулатам откровения Божьего, — предположил священник.

— Ну… нет… не совсем; собственно говоря, мне стыдно признаться, я даже не обдумал свои затруднения настолько хорошо, чтобы связно изложить их; но… но есть вопрос, который вызывает у меня особенный интерес.

Он снова замолчал, и доктору Маклину стоило немалых трудов заставить его продолжать.

— Дело вот в чем, — сказал Бартон. — Каковы бы ни были мои сомнения в подлинности того, что мы приучены звать откровением Божьим, я глубоко убежден по крайней мере в одном из его положений — в том, что за нашим миром скрывается другой, населенный духами; деяния этого мира, по счастью, скрыты от нас, однако, могут проявляться и в нашем мире; и если это случается, последствия бывают ужасны. Я уверен — точнее, я знаю, — с возрастающим волнением продолжал Бартон, — что Бог — грозный Бог — существует, что за преступлением следует воздаяние и что наступает оно самыми неожиданными и таинственными путями, посредством способов самых непостижимых и пугающих; что существует мир духов — о Боже, какой ценой далось мне это убеждение! — мир злобный, неумолимый, всемогущий, и он меня преследует, терзает адскими муками, на меня обрушилась вся ярость преисподней!

Мало-помалу Бартон пришел в такое возбуждение, что преподобный отец не на шутку встревожился. Быстрая, сбивчивая речь капитана, безумный ужас в глазах являли чудовищную противоположность обычному холодному, бесстрастному самообладанию этого человека.