"Евгений Трубецкой. Три очерка о русской иконе" - читать интересную книгу автора

потому что теперь, после всего того, что мы перетерпели, - мы жить не можем
без этой радости. Мы почувствовали, наконец, как она глубоко выстрадана,
сколько видела икона многовековых терзаний души народной, сколько слез пepeд
нею пролито и как властно звучит ее ответ на эти слезы.
В начале этой осени у нас творилось что то вроде светопреставления.
Вражеское на шествие надвигалось с быстротой грозово тучи, и миллионы
голодных беженцев, переселившихся на восток, заставляли вспоминать
евангельские изречения о последних днях. Горе же беременным и питающим
сосцами в те дни; молитесь, чтобы не случилось бегство ваше зимою... ибо
тогда 6yдeт великая скорбь, какой не было от начала мира и не будет (Мф. 24:
19-21). Тогда, как теперь, в дни зимней нашей скорби, мы испытываем что-то
близкое к тому, что переживала древняя Русь в дни татарского нашествия. И
что же мы видим в результате! Немая в течение многих веков икона заговорила
с нами снова тем самым языком, каким oна говорила с отдаленными предками.
В конце августа у нас совершались всенанродные моления о победоносном
окончании войны. Под влиянием тревоги, охватившей Х нашу деревню, приток
молящихся был иснключительно велик и настроение их было необычайно
приподнято. В Калужской гунбернии,¹⁰* где я в то время находился,
ходинли среди крестьян слухи, будто сам Тихон Преподобный - наиболее чтимый
местный святой, ушел из своей раки и беженцем странствует по русской земле.
И вот я понмню, как в то время на моих глазах целая церковь, переполненная
молящимися, хором пела богородичный молебен. При словах "не имамы иные
помощи, не имамы иные надежнды" многие плакали. Вся толпа разом рушинлась к
ногам Богоматери. Мне никогда не приходилось ощущать в многолюдных
монлитвенных собраниях той напряженной силы чувства, которая вкладывалась
тогда в эти слова. Все эти крестьяне, которые виденли беженцев и сами
помышляли о возможнности нищеты, голодной смерти и об ужасе зимнего бегства,
несомненно, так и чувствонвав, что без заступления Владычицы не минновать им
гибели.
Это и есть то настроение, которым созданвался древнерусский храм. Им
жила и ему отвечала икона. Ее символический язык ненпонятен сытой плоти,
недоступен сердцу, полному мечтой о материальном благополунчии. Но он
становиться жизнью, когда руншится эта мечта и у людей разверзается безндна
под ногами. Тогда нам нужно чувствовать незыблемую точку опоры над бездной:
нам необходимо ощущать это недвижное спонкойствие святыни над нашими
страданием и скорбью; а радостное видение собора всей твари над кровавым
хаосом нашего сущенствования становится нашим хлебом насущнным. Нам нужно
достоверно знать, что зверь не есть все во всем мире, что над его цар ством
есть иной закон жизни, который восторжествует.
Вот почему в эти скорбные дни оживают те древние краски, в которых
когда-то наши предки воплотили вечное содержание. Мы снова чувствуем в себе
ту силу, которая в старину выпирала из земли златоверхие храмы и зажигала
огненные языки над пленным космосом. Действенность этой силы в древней Руси
объясняется именно тем, что у нас в старину "дни тяжких испытаний" были
общим правилом, а дни благополучия - сравнительно редким исключением. Тогда
опасность "раствориться в хаосе", то есть, попросту говоря, быть съеденным
живьем соседями, была для русского народа повседнневной и ежечасной.
И вот теперь, после многих веков, хаос опять стучится в наши двери.
Опасность для России и для всего мира - тем больше, что современный хаос
осложнен и даже как бы освящен культурой. Дикие орды, терзавшие Древнюю