"Стефан Цвейг. Амок" - читать интересную книгу автора

Стыдиться я разучился в этом собачьем одиночестве, в этой проклятой стране,
которая выедает душу и высасывает мозг из костей.
Вероятно, я сделал какое-то движение, так как он вдруг остановился.
- Ах, вы протестуете... понимаю. Вы в восторге от тропиков, от храмов и
пальм, от всей романтики двухмесячной поездки. Да, тропики полны очарования,
если видеть их только из вагона железной дороги, из автомобиля, из колясочки
рикши: я сам это испытал, когда семь лет назад впервые приехал сюда. О чем я
только не мечтал - я хотел овладеть языками и читать священные книги в
подлинниках, хотел изучать местные болезни, работать для науки, изучать
психику туземцев, как говорят на европейском жаргоне, - стать миссионером
человечности и цивилизации. Всем, кто сюда приезжает, грезится тот же сон.
Но за невидимыми стеклами этой оранжереи человек теряет силы, лихорадка - от
нее ведь не уйти, сколько ни глотать хинина - подтачивает нервы, становишься
вялым и ленивым, рыхлым, как медуза. Европеец невольно теряет свой моральный
облик, когда попадает из больших городов в этакую проклятую болотистую дыру.
Рано или поздно пристукнет всякого, одни пьянствуют, другие курят опиум,
третьи звереют и свирепствуют - так или иначе, но дуреют все. Тоскуешь по
Европе, мечтаешь о том, чтобы когда-нибудь опять пройти по городской улице,
посидеть в светлой комнате каменного дома, среди белых людей; год за годом
мечтаешь об этом, а наступит срок, когда можно бы получить отпуск, - уже
лень двинуться с места. Знаешь, что всеми забыт, что ты чужой, как морская
ракушка, на которую всякий наступает ногой. И остаешься, завязнув в своем
болоте, и погибаешь в этих жарких, влажных лесах. Будь проклят тот день,
когда я продал себя в эту вонючую дыру.
Впрочем, сделал я это не так уж добровольно. Я учился в Германии, стал
врачом, даже хорошим врачом, и работал при Лейпцигской клинике. В
медицинских журналах того времени много писали о новом впрыскивании, которое
я первый ввел в практику. Тут я влюбился в одну женщину, с которой
познакомился в больнице; она довела своего любовника до исступления, и он
выстрелил в нее из револьвера; вскоре и я безумствовал не хуже его. Она
обращалась со мной высокомерно и холодно, это и сводило меня с ума -
властные и дерзкие женщины всегда умели прибрать меня к рукам, а эта так
скрутила меня, что я совсем потерял голову. Я делал все, что она хотела,
я... да что там, отчего мне не сказать всего, ведь прошло уже семь лет... я
растратил из-за нее больничные деньги, и когда это выплыло наружу,
разыгрался скандал. Правда, мой дядя внес недостающую сумму, но моя карьера
погибла. В это время узнал, что голландское правительство вербует врачей для
колоний и предлагает подъемные. Я сразу подумал, что это, верно, не сахар,
если предлагают деньги вперед! Я знал, что могильные кресты на этих
рассадниках малярии растут втрое быстрее, чем у нас; но когда человек молод,
ему всегда кажется, что болезнь и смерть грозят кому угодно, но только не
ему. Ну, что же, выбора у меня не было, я поехал в Роттердам, подписал
контракт на десять лет и получил внушительную пачку банкнот. Половину я
отослал домой, дяде, а другую выудила у меня в портовом квартале одна особа,
которая сумела обобрать меня дочиста только потому, что была удивительно
похожа на ту проклятую кошку. Без денег, без часов, без иллюзий покидал я
Европу и не испытывал особой грусти, когда наш пароход выбирался из гавани.
А потом я сидел на палубе, как сидите вы, как сидят все, и видел Южный Крест
и пальмы. Сердце таяло у меня в груди. Ах, леса, одиночество, тишина! мечтал
я. Ну, одиночества-то я получил довольно Меня назначили не в Батавию или