"Стефан Цвейг. Принуждение" - читать интересную книгу автора

правильно, это можно повернуть в любую сторону, понять как угодно. И звучит
коротко и ясно. Можно произнести чрезвычайно решительно: "Я знал свой долг",
- почти как угрозу. Теперь все в порядке. Он опять, нервничая, посмотрел на
часы. Время не хотело двигаться. Было только восемь часов.
Он толкался по улице, не зная, куда деваться. Зашел в кафэ, попробовал
почитать газету. Но почувствовал, что слова мешают ему: там тоже все время
упоминалась родина и долг; это фразы путали весь его план. Он выпил рюмку
коньяку, потом вторую, чтобы освободиться от горечи в горле. Судорожно
измышлял он, как провести время, и снова стал собирать крохи предстоящего
воображаемого разговора. Вдруг он коснулся своей щеки: "Не брит, ведь я не
брит!"
Он побежал к парикмахеру напротив, вымыл голову, постригся, это отняло
еще полчаса. Потом ему пришло в голову, что следует быть элегантным. Это
важно. Они только с бедняками обращаются надменно, на них они накидываются;
но если явиться элегантно одетым, светским, беззаботным, они заговорят
другим тоном. Эта мысль почти опьянила его. Он дал почистить себе сюртук,
купил перчатки. Выбирая их, он долго размышлял. Желтые выглядели вызывающе,
франтовато; светло-серые - это произведет, пожалуй, впечатление. Потом он
опять стал бродить по улице. Перед зеркалом портного окинул себя взглядом,
поправил галстук. У него ничего не было в руках; ему пришло в голову купить
трость, это придаст визиту характер случайности, безразличия. Быстро он
побежал и выбрал себе палку. Когда он вышел из магазина, башенные часы
пробили три четверти десятого. Еще раз он повторил урок. Великолепно. Новая
редакция: "Я знаю свой долг" - казалась ему самым сильным местом. Уверенно,
твердо ступая, направился он к консульству и легко, словно мальчик, взбежал
по лестнице.
Минуту спустя, как только служитель открыл дверь, - его охватил уже
внезапный страх: не окажется ли его расчет ошибочным? Все было не так, как
он ожидал. Когда он спросил чиновника, ему ответили, что господин секретарь
занят, придется подождать. И не слишком вежливо указали на стул в ряду, где
уже сидели трое с озабоченными лицами. Нехотя уселся он и с ненавистью
ощутил, что здесь он вещь, дело, случай. Соседи делились друг с другом
своими маленькими горестями; один из них плачущим и разбитым голосом
рассказывал, что он был интернирован во Франции в течение двух лет, и что
его не хотят ссудить деньгами на проезд домой, другой жаловался, что ему
никто не хочет помочь получить службу, и что у него трое детей. Фердинанд
содрогался от злости; его, оказывается посадили на скамью просителей; он
заметил, что подавленный и вместе с тем раздражительный тон этих маленьких
людей нервирует его. Он хотел еще раз продумать план разговора, но глупая
болтовня не давала ему возможности собраться с мыслями. Охотнее всего он
крикнул бы им: "Молчать, сброд вы этакий!", или вынул бы деньги, чтобы
отослать их домой, но воля его была парализована, и он сидел рядом с ними,
со шляпой в руках, как и все они. К тому же его смущало постоянное движение
взад и вперед людей, то открывавших, то закрывавших дверь, - он опасался,
что кто-нибудь из знакомых увидит его здесь, среди просителей; он вскакивал,
готовый выйти каждый раз, когда открывалась дверь, и снова разочарованно
садился. Ему становилось все яснее, что он должен уйти, быстро бежать, пока
энергия не оставила его окончательно. Он собрался, наконец, с силами и
сказал служителю, стоящему рядом с ним, точно караульный:
- Я лучше завтра зайду.