"Эрнест Цветков. Досье на человека (Документальный роман о душе) " - читать интересную книгу автора

распираемый жданными и нежданными абонентами. И я тот час срывался и летел,
несся, очертя голову, чтобы приземлиться благополучно в какой-нибудь шумной
компашке, где звонкие голоса сливались с галдящим звоном бутылок, напоенных
горячительным содержимым, где прозрачный хмель неторопливой попойки
царствовал вместе с булькающим коньячком, салатом оливье и ароматными
женщинами, чье поведение столь же легко, как и твое летящее настроение. И на
следующий день встречает тебя тихое утро в обличий длинноволосой нимфы,
гордой обладательницы крепких ляжек, прошедших далеко не в одной постели и
не одно боевое крещение. Ты чмокаешь ее в теплый дремлющий зад и, выбиваясь
из-под шуршащей простыни, устремляешься к серебристо поблескивающему
графинчику, без спешки и сухих судорожных взглатываний наполняешь
прохладной, но жгучей влагой пузатую рюмашку и, ловко подцепив маринованный
груздь, отправляешь все это внутрь себя.
Эти похмельные рассветы имеют свою прелесть и ничего общего не имеют с
тяжелым по-достоевски придавленным похмельным синдромом
коммунально-портвейновой окраски. Ты вновь устремляешься к своей
пробуждающейся белозадой фемине, сопящей и распираемой вожделением, и
погружаешься в ее божественные развратные телеса.
Однажды такой феминой оказалась Рита, сладострастная, упоительная,
исполненная вожделения и бесстыдства, властная брунгильда с ногами,
требующими безропотного поклонения. И я склонился и припал к этим стопам, и
острый каблучок стремительнее стрелы Амура пронзил мое вспыхнувшее сердце. И
я мелко суетился вокруг ее обнаженных коленей и жалобно молил: "О королева
моя, королева!" Впрочем, уже через полчаса мы вдохновенно стонали под одним
одеялом, и этот танец любви ненасытен был и алчен. Как ненасытны и алчны
были и наши следующие встречи, уже наедине. Хотя, разумеется, и веселые
сборища никуда не делись и шли своим чередом, и грибочки не переводились,
по-прежнему матово искрились горы салата оливье и чуть поменьше горки
красной зернистой, и коньячок булькал, как нескончаемый родник. Но это был
уже прекрасный фон, на котором исполняла свою главную партию
вдохновенно-обольстительная Рита с распутными мерцающими очами, как об этом
поется в юношеских прыщавых романсах. Но глаза эти действительно мерцали и
завораживали. От этого взгляда, одного только взгляда, мужские ширинки
раздувались, как щеки филина. А мой пенис пребывал в постоянном
экзальтированно приподнятом состоянии восторженного отрока, воодушевленного
своей заветной мечтой.
И - обрыв. Жизнь сорвалась с накатанной колеи и плавно заскользила в
какой-то немыслимой пустоте.
Бесшумная снежинка залетела в полуоткрытую форточку и растворилась в
сизых табачных наплывах, скопившихся под потолком. В комнате, поскрипывая
кроватью, в полусонном бормотанье ворочается Лизочка, моя нынешняя спутница
жизни, вяловатая особа, с тайной страстью исповедующая декаданс и помешанная
на Бальмонте. Впрочем, есть в этом нечто глумливо сладострастное - задрать
ее бледные ноги в домашних шлепанцах и поиметь в каком-нибудь не очень
подходящем для этого месте, на том же самом, к примеру, кухонном столе.
После этого действительно хочется думать о судьбах человечества и больше ни
о чем другом.
Сейчас, Лизочка, сейчас, родная, душечка моя воздушная, додумаю свою
очередную неврастеническую горькую думу и приду к тебе, к твоему смазливому
и пресноводному взгляду, к твоему прохладному слюнявому ротику и влажному