"Марина Цветаева. Мой Пушкин" - читать интересную книгу автора

обретала величие мифа. Да, по существу, третьего в этой дуэли не было. Было
двое: любой и один. То есть вечные действующие лица пушкинской лирики: поэт
и чернь. Чернь, на этот раз в мундире кавалергарда, убила - поэта. А
Гончарова, как и Николай I-ый - всегда найдется.

- Нет, нет, ты только представь себе! - говорила мать, совершенно не
представляя себе этого ты, - смертельно раненный, в снегу, а не отказался от
выстрела! Прицелился, попал и еще сам себе сказал: браво! - тоном такого
восхищения, каким ей, христианке, естественно бы: - Смертельно раненный, в
крови, а простил врагу! Отшвырнул пистолет, протянул руку, этим, со всеми
нами, явно возвращая Пушкина в его родную Африку мести и страсти, и не
подозревая, какой урок - если не мести - так страсти - на всю жизнь дает
четырехлетней, еле грамотной мне.
Черная с белым, без единого цветного пятна, материнская спальня, черное
с белым окно: снег и прутья тех деревец, черная и белая картина - "Дуэль",
где на белизне снега совершается черное дело: вечное черное дело убийства
поэта - чернь". Пушкин был мой первый поэт, и моего первого поэта - убили.
С тех пор, да, с тех пор, как Пушкина на моих глазах на картине Наумова
- убили, ежедневно, ежечасно, непрерывно убивали все мое младенчество,
детство, юность - я поделила мир на поэта - и всех, и выбрала - поэта, в
подзащитные выбрала поэта: защищать поэта - от всех, как бы эти все ни
одевались и ни назывались...
Но до "Дуэли" Наумова - ибо у каждого воспоминанья есть свое
до-воспоминание, предок - воспоминание, пращур - воспоминание, точно
пожарная лестница, по которой спускаешься спиной, не зная, будет ли еще
ступень - которая всегда оказывается - или внезапное ночное небо, на котором
открываешь все новые и новые высочайшие и далечайшие звезды - но до "Дуэли"
Наумова был другой Пушкин, Пушкин, - когда я еще не знала, что Пушкин -
Пушкин. Пушкин не воспоминание, а состояние, Пушкин - всегда и отвсегда, -
до "Дуэли" Наумова была заря, и из нее вырастая, в нее уходя, ее плечами
рассекая как пловец - реку, - черный человек выше всех и чернее всех - с
наклоненной головой и шляпой в руке.
Памятник Пушкина был не памятник Пушкина (родительный падеж), а просто
Памятник-Пушкина, в одно слово, с одинаково непонятными и порознь не
существующими понятиями памятника и Пушкина. То, что вечно, под дождем и под
снегом, - о, как я вижу эти нагруженные снегом плечи, всеми российскими
снегами нагруженные и осиленные африканские плечи! - плечами в зарю или в
метель, прихожу я или ухожу, убегаю или добегаю, стоит с вечной шляпой в
руке, называется "Памятник Пушкина".
Памятник Пушкина был цель и предел прогулки: от памятника Пушкина - до
памятника Пушкина. Памятник Пушкина был и цель бега: кто скорей добежит до
Памятник-Пушкина. Только Асина нянька иногда, по простоте, сокращала: "А у
Пушкина - посидим", чем неизменно вызывала мою педантическую поправку: "Не у
Пушкина, а у Памятник-Пушкина".
Памятник Пушкина был и моя первая пространственная мера: от Никитских
ворот до памятника Пушкина - верста, та самая вечная пушкинская верста,
верста "Бесов", верста "Зимней дороги", верста всей пушкинской жизни и наших
детских хрестоматий, полосатая и торчащая, непонятная и принятая {*}.
{* Там верстою небывалой
Он торчал передо мной... ("Бесы").