"Небеса" - читать интересную книгу автора (Матвеева Анна)

ГЛАВА 21. ДИТЯ ЛУНЫ

Рабочий день открылся нудной «летучкой» — то была дань старорежимным традициям «Вестника». Спортивный обозреватель Рафаэль возмущенно скашивал в нашу сторону сливовый глаз. Марина Ивановна тоскливо слушала Рафаэля, Белобокова спала, уложив подбородок на острое копье карандаша, Василий поминутно взглядывал на часы. Наконец пытка закончилась, и мы вышагнули из жаркого кабинета. Вера почти сразу заговорила:

"Ты знаешь, что Зубов уезжает в Москву? Ему дали кресло в каком-то министерстве".

Я представила себе это кресло не в переносном смысле, а в привычно-мебельном: багровый бархат, фигурная резьба подлокотников, крепкие кривые ножки. И Зубов, восседающий в нем, как на троне, поправляет корону, надоедливо сползающую на голубые глаза. Корона ему к лицу, думала я, пытаясь вымостить фантазиями разбитую дорогу, не чувствовать, как разливается по жилам острая, жгучая боль.

Он уезжает в Москву, и это не бегство, но красивый перелет с одной ветки на другую, богатую плодами. Я все еще слышала Верины слова выцветавшие на глазах, как убитые бабочки или рыбы, лишенные воды, они прорастали во мне.

Смешно звучит, и все же… Мне хотелось уберечь Зубова — хоть это походило на жертву зайчика в пользу голодной лисы. Я знала, что Зубов даже не остановится поднять с дороги мое раздавленное тело, но ложилась под телегу с радостью. Я любила Зубова, через запятую преступника, циника, убийцу, меломана, гея, несчастного человека, пожелавшего заделаться богом. Моя любовь не собиралась никуда исчезать. Возможно, со временем, мне удастся поселить ее в глухой чаще или заточить в тюрьме; все же я никогда не смогла бы осознанно вредить депутату, как не смогла бы помогать ему в злодеяниях.

Теперь, когда скандал выплеснулся за края Николаевска и расплывался по стране, я поняла цену мстительности Зубова и его желание остаться в зрительном зале. Так израненные самокопанием драматурги смотрят пьесу с галерки, так Зубов скромно наслаждался чудовищными последствиями своего каприза, перебирая пальчиками газеты — будто нотные сборники в поисках желанного ноктюрна… Быть может, депутат и вправду ставил эксперимент, один из первых опытов грандиозной новой науки, где властвуют человеческие страсти?

…Я звонила домой несколько раз, но дождалась только длинных гудков. Списала на погоду — даже в суровых редакционных стенах припахивало весной, за окном орали птицы, и мама вполне могла пойти гулять с Петрушкой, хотя и не любила "тратить энергию зря". После обеда я погрузилась в подготовку пятничного номера. Только на выходе из Дома печати вдруг вспомнила, что с самого утра не слышала о Петрушке.

Окна были темными, и я подумала, что все спят, хотя на часах — только восемь. Открыла двери ключом, на цыпочках прошла в детскую, привычно наклонила голову в кроватку, чтобы поцеловать крепкое яблоко щечки. Губы мои коснулись холодной подушки — кроватка была пуста.

Танатофобия, с детства освещавшая мне дорогу, сильно истаяла в последние месяцы. Я почти привыкла к мыслям о смерти — из примы-балерины она превратилась в заурядную статистку, и знакомство обесценило величие умирания.

Я выстраиваю барьеры сплетенных слов — барьеры между мною и воспоминаниями: мне, как прежде, страшно воскрешать в деталях ту мартовскую ночь.

Петрушки не было в кроватке. Он исчез из нее, и точно так он исчез из моей собственной жизни.

Проклятое животное — человек, даже в ту жуткую минуту мой первый страх был не за сына, а за себя — я знала, каким кошмаром обернется без него моя никчемная жизнь. Потом пришла вторая волна ужаса, я поняла, что сын — очень далеко от меня, и это не случайное совпадение, а тщательно спланированное похищение.

Я включила свет и снова ударилась взглядом о пустую кроватку. Все милые следы маленького человека безжалостно били мой взгляд — погремушечный клоун заброшен под стул, крохотные штанишки доверчиво раскинулись на спинке дивана, и от подушки, которую я все еще крепко сжимала в руках, пахнет молоком и малиной.

Мама давно не приходила с тренингов позже семи. Подруг, у которых она могла бы задержаться, больше не было — преданность «Космее» требовала слишком частых вливаний энергии, на милое и необязательное общение у мамы просто не оставалось сил.

С детской подушкой в руках я добрела до ванной — в стаканчике гордо реяла единственная зубная щетка, будто флагшток покинутого королевства. Мамины вещи исчезли — не в том количестве, что требовалось для постоянного отсутствия, это подтвердил мой быстрый обыск. Пропали Петрушкины одежки, бутылочки и памперсы, а вот коляска преспокойно стояла в прихожей — раньше я не замечала, как она похожа на гроб. Я включила свет во всех комнатах, словно обезумевший шпион, шарилась в ящиках и на полках, разыскивая подсказку.

Брякнул дверной звонок, я метнулась в прихожую. На площадке стояла всего лишь Андреевна: в чистеньком фартуке, седые прядки волос заправлены за уши.

"Глаша, мама велела передать, что они с Петенькой уезжают на неделю. Она позвонит завтра".

Не было в Андреевне обычного стариковского любопытства: это от меня, должно быть, шла густая волна страха, он клубами вырывался из нашей квартиры, как дым — при пожаре.

Описывать ту ночь трудно — еще и потому, что я плохо ее помню. Кажется, почти сразу позвонила Вере, потом Артему и в милицию. Милицейские голоса вначале были встревоженно учтивыми, но погода в трубке резко изменилась, лишь только прозвучало: ребенка похитила бабушка. "Разбирайтесь сами, мамаша!" — посоветовала дежурная. Потом я честно пыталась успокоиться. Накапала пустырник — фарфоровая чашка ударилась о зубы.

Сидеть дома было невозможно, я выскочила из квартиры: кажется, Андреевна тоже вышла на площадку — я слышала плохо, словно в наушниках. Полупустой троллейбус старательно шевелил усами, прокладывая дорогу к остановке. Был поздний час, но машин не становилось меньше.

…Я никогда не опасалась Бугровой всерьез — как никто не боится всерьез веселых вишнуитов. Даже Сашенькина гибель не научила меня видеть в «Космее» угрозу. Относилась с пренебрежением: о, да! Высмеивала: разумеется! Не понимала, как взрослые люди могут уверовать в трансформацию смерти, путешествия по орбитам, "Путеводную Звезду" и Дитя Луны… Боже мой, Дитя Луны! Мессия, рожденный адепткой «Космеи» и воспитанный по ее законам. Мой Петрушка.

Одинокий пассажир испуганно оглянулся на мой крик.

"Луне придется поискать себе другое Дитя", — думала я, и эти мысли отгоняли страх.

Троллейбус распахнул дверцы: передо мной сияли колонны ДК железнодорожников.

Громадные входные двери были открыты, но в окнах отражалась ночная мертвенность. Внезапно пошел снег — он быстро таял в грязных лужах. Словно бы некто пытался украсить наш мир, но все его порывы грубо отвергались.

На вахтерском месте — пусто.

Обжитое, засиженное жилище опустело, оставив по себе память в виде плохо вычищенных кресел, уцелевших бумажных воззваний, что были приклеены к стенам пластилиновыми шариками. Я бродила меж рядов, зал освещала щедрая луна: в окне виднелась ликующая, сытая физиономия, она воображала себя матерью Петрушки.

Неужели меня мог задеть этот бред? Что можно найти в пустом, выстывшем зале, где все еще пахнет грязной обувью, где светится медным блеском профиль скинутого идола? Уехавший цирк, закрытый рынок, серо-черные следы подошв, усеявших белые спины рекламок…

На обратном пути вахтерша строго посмотрела поверх очков и прихлопнула радио, как надоедливую муху.

"Все закрыто, и нечего тут сновать", — сказала она, вернувшись к своему вязанию.

"Я ищу кого-нибудь из «Космеи», это очень важно…"

Старуха отложила вязание в сторону, очки висели под глазами, держась на честном слове:

"У них аренда окончилась, ищи в другом месте. Кажется, переезжали на Трансмаш".

Я благодарно, униженно кивала, пытаясь победить тяжелую дверь — в детстве мне приходилось дожидаться взрослой помощи. Теперь я снова ослабла, будто ребенок.

"Лучше б в церкву сходила, помолилась!" — крикнула мне бабка в спину.

Я шла, и ревела, и мазала по лицу доверчивые, никому не нужные хлопья снега, они таяли на щеках, и для них это было ненамного лучше, чем затонуть в черной мартовской распутице.

На Трансмаш в это время добраться можно только на такси, а кошелек я оставила дома. Трансмаш с пол-Николаевска размером, где я стану искать Петрушку? Сердце схватывал легкий морозец: заслуга пустырника.

…У моего подъезда темнели две фигуры — высокий мужчина и девушка, она сидела на лавочке, красный огонек сигареты светился, как волчий глаз. Вера! Артем… На секунду мне стало легче.

"Ты уверена, что это так серьезно? — Вера цеплялась за мой рукав, и мы застревали на ступеньках. — Она его родная бабушка — неужели позволит, чтобы с ним сделали такое… В жертву принесут, что ли? Дикость какая!"

"Не в жертву, — я замотала головой. — Все совсем наоборот".

У Артема был пейджер. Пока я вела свой судорожный рассказ, воздух изрешетили громкие, писклявые звуки. Артем посмотрел на экранчик и удивленно вскинул брови:

"Можно позвонить?"

"Я первая", — капризно сказала Вера. Она придвинула к себе наш бывалый аппарат:

"Папа? Да, я, да, все нормально…"

Я зря надеялась, будто они станут мне помогать: нет, всего лишь выслушали. И принялись названивать по своим собственным делам. Я подожгла сигарету, и на кухне появился Артем.

"Вера просит отца подключиться. Он генерал, Глаша, у него большие возможности. Мы обязательно найдем Петрушку".

Я выплюнула сигарету и разрыдалась — лицо разбухало, словно брошенная в воду картонная маска. Артем снова заговорил:

"Мне пришло сообщение от Батыра Темирбаева, я учился с ним и его женой Жанар. Просит срочно позвонить — кажется, с Жанар что-то случилось".

Вера резко растворила двери: "Артем, телефон свободен, отец велел ждать утра. Аглая, хочешь, я останусь у тебя?"

Я не решилась согласиться.

Артем разговаривал с Батыром недолго, и мы с Верой вышли с кухни, когда он положил трубку на рычаги — бережно, как укладывают в кроватку уснувшее дитя:

"Жанар уехала сегодня днем и забрала с собой сына, Тимурчика. Она больше года была в «Космее». Батыр не возражал — никому не было плохо. Да и некогда было Батыру…" — Артем потер глаза руками.

… Жанар оставила записку — ровные строчки ни разу не выехали за воображаемые поля. Они с Тимурчиком уходят в «Космею» навсегда, это будет их подлинный дом, а осточертевший особняк Батыр может оставить себе! Впрочем, Жанар не погнушалась выгрести содержимое домашнего сейфа — и Батыр переживал не только за сына, но и за деньги. Никто не знает, каких стараний и трудов стоило Батыру наполнить эту заводь до краев. Теперь внутри валялись четыре скромные пачки, и Батыр чувствовал себя отброшенным в прошлое на десять лет, когда он, нищий обитатель общаги, лежал на кровати с панцирной сеткой и жадно мечтал о будущем…

Батыр был наделен цепким, паучьим умом и всегда умел четко сформулировать претензии и требования к жизни. Вот почему случайную встречу с человеком по фамилии Зубов студент Темирбаев немедленно отнес к судьбоопределяющим. Он чуял — этот надменный красавец с замашками утонченного извращенца сможет оживить самые смелые мечты Батыра. Картонный домик станет каменным особняком, на пальцах вспыхнут бриллианты, а рядом с ним будет Жанар. Накрепко вцепившись в Зубова, Батыр следовал за ним в самых безумных аферах, предвидя скорое богатство кумира. Попутно казах учился у Зубова цинизму, стилю и беспримерной энергии: он примерил все маски, носимые покровителем, и с каждым днем все яростнее верил в его звезду.

Вскоре Зубов вправду взлетел, а крох с его стола вполне хватало скромному вассалу. Мечты сбывались в порядке строгой очереди: Батыр купил старинный особняк и провел там сногсшибательный ремонт. Потом — свадьба с Жанар, потом — ее любовь: году на третьем, когда уже родился Тимурчик, жена в самом деле полюбила мужа.

Батыр похудел, став похожим на богатого японца, он даже усмехаться умел теперь с восточной жесткостью — специально отработанной перед зеркалом старинной работы. Он нравился себе все больше, и преданность Зубову росла в нем с каждым днем. Батыр выполнял все приказы депутата и все его капризы, в такие минуты он будто бы превращался на время в своего бога — но потом, без сожаления и зависти, возвращался в скромный мир, к горящему камину и любимой Жанар.

Именно Батыр нашел Лапочкина, именно он избавился от него, когда тот посмел шантажировать Антиноя Николаевича. Батыр беспрекословно исполнял волю депутата, не задумываясь, зачем Зубову понадобилось сводить счеты с православным епископом. Батыр помнил всплески странной религиозности Зубова, но даже эта стыдная слабость не отвращала от Зубова — Батыр верил ему как истинному и единственному богу.

И вот теперь бог уезжает. Всем сказано, что в Москву, что целое министерство восторженно ожидает Антиноя Николаевича. Только Батыр, сеявший в городе эти слухи, знал, что в столице депутата точно не будет. И что распоряжения Зубова касательно николаевского имущества выглядят очень странно: они походят более всего на завещание, составленное в больном уме и нетвердой памяти. Самое главное — Зубов не берет с собой Батыра. "Каро мио, мы должны расстаться — или ты хочешь, чтобы я таскал тебя за собой, как беглый каторжник — свои цепи?" Депутат щедро одарил Батыра на прощание и велел "забыть о хозяине до времени, а время наше придет совсем скоро, мой верный пес".

На «пса» Батыр не обижался, он вправду тосковал о хозяине по-собачьи. Теперь, когда Жанар смылась из дома с деньгами и наследником, Батыр чувствовал себя совсем брошенным, умел бы — завыл на луну. Вот тут он и позвонил Артему Афанасьеву. Батыр очень рассчитывал на его помощь, она ведь по его части, правда?

Артем нашелся почти сразу и строго потребовал от бывшего соседа по общаге "сидеть дома и быть на связи".

Человек, сказавший эти слова, мало напоминал прежнего Афанасьева мечтателя с крестиком на шее.