"Ольга Туманова. Шутка" - читать интересную книгу автора

не распускал вокруг себя мыльные пузыри, столь красивые в лучах солнца,
случайный отблеск чужого горения. И не спорил исключительно лишь для того,
чтобы заинтриговать, заинтересовать своим несогласием. Он не старался и
угодить. Он просто был сам собой, похоже, и не заботясь, какое он производит
при этом впечатление, и это было потрясающе. К тому же Катя все время
помнила, что Володя - добрый и чуткий, и отзывчивый, то есть тот, перед
которым можно откровенничать, не опасаясь язвительной насмешки. Ну, и,
конечно, Катя сразу решила, что Володя умен. То есть наличие у Володи
недюжинного ума было как данность, как заданное условие. А значит он может
понять все, надо только найти слова и точно выразить свои мысли. Ему можно
поведать все свои планы, все свои сомнения, раздумья, посетовать даже на
собственные противоречия и не слишком благовидные поступки и помыслы.
Катя ясно видела глаза Володи: умные, добрые, внимательные, и, глядя в
эти глаза, писала.
Если бы Катю спросили, какого цвета глаза Володи, какой формы, она не
сумела бы ответить на этот вопрос, и, тем не менее, она видела его глаза.
Всякий раз Кате казалось, что поток ее мыслей вызовет у Володи ответное
желание бежать к столу и исповедоваться. Но дни шли, мысли, что крутились
вокруг отправленного письма, стихали, улетали прочь, внимание поворачивалось
к однокурсникам, знакомым, тем, кто был рядом. Образ Володи - благо он был
призрачен (пожалуй, Катя могла сравнить его с фреской в почти разрушенной
часовне, когда стоишь в груде мусора, смотришь на стену, видишь силуэт и
понимаешь, что там - благообразный старец, хотя, если разобраться, на стене
лишь грязь с остатками былой краски), образ Володи скрывался за слоями:
сначала за мыслями, что продолжали витать в голове Кати после того, как
письмо Володе было отправлено, затем за удивлением и обидой, что так долго
нет ответа, но когда Катя уже не помнила, о чем написала Володе, и интересы
ее уже обитали в другой сфере, и она была переполнена французской поэзией
или русской мемуаристикой - тут, как всегда нежданно и неожиданно, приходил
конверт с листочками, исписанными знакомым уже, особым почерком, и обида
исчезает, и мгновенно рождается интерес: что же там, в том конверте, на тех
листках; и письмо всякий раз оказывалось как нельзя более кстати, вовремя:
столько всяких изменений произошло в мире Кати, столько появилось новых
увлечений, мыслей, догадок, рассуждений, впечатлений, что она тут же
бросалась писать ответ, чтобы излить на бумаге все, что теперь интересовало,
тревожило, будоражило ее, и, высказывая свои новые мысли, новые суждения,
она как бы сама в них разбиралась, и то, что тревожило ее своей
неопределенностью, к концу письма становилось ясным, стройным и единственно
возможным, словно, сообщая свои мысли Володе, Катя, чтобы Володе было
понятнее, наводила в своих мыслях порядок, раскладывала по каталогу,
расставляла по нужным ячейкам, а попутно анализировала, отбрасывала
устаревшее, неинтересное, утверждала нечто вновь (иногда в процессе письма)
созданное. И всякий раз, читая его письмо, поражалась: если она металась,
искала, ошибалась, воспламенялась и разочаровывалась - он, казалось, был все
тот же, сделанный однажды и навсегда, эдакий прочно слепленный монолит, не
подверженный ветрам и веяниям.
Его письма всегда были в спокойной манере, без ерничанья, с чуть
заметной улыбкой старшего над проказами и эмоциональностью младшего, но без
умничанья, без всемирных обид и глобальных разочарований - Володя жил в
каком-то прочном мире, где ничего не только не рушилось, но и не менялось