"Ольга Туманова. Шутка" - читать интересную книгу автора

стихотворении, да она и не задумалась о смысле строк, но упивалась их
музыкой, неопределенной, неясной, со сквозной светлой тоской, с огромным
прозрачным пространством.
"А ведь я совсем не тот, кого она себе ищет", - перечитала Катя фразу,
медленно, вдумчиво, пытаясь представить, кто же мог написать ей подобный
словесный и философский и какой-то там еще шедевр, словно за первым слоем ей
должен был открыться другой, более скрытый, но и более глубинный, а там, кто
знает, хорошо поскрести, так обнаружится и еще один и не один... Но - ничего
не обнаружила. А тот, кого она ждет - его образ так неясен, словно отражен в
далекой воде, и что-то плавает, но только контур и виден, и тот плывет,
меняется... Эдакая смесь из всевозможных литературных героев... поэтов... Но
реальный какой-то парень, возомнивший, что она в нем...
"Чтобы ответить Вам, надо быть уверенным в том, что ты обладаешь такими
качествами, как чуткость, порядочность, благородство. Признайтесь, что это
слишком сложно - решить самому, что же ты из себя представляешь и сможешь ли
сообщить другому, совсем незнакомому человеку что-то новое, повлиять на него
в лучшую сторону", - читала Катя все в том же удивлении, пытаясь вспомнить
хотя бы, кто из ее корреспондентов - ребят мог обращаться к ней на "Вы".
И кто это, интересно, собрался влиять на нее в лучшую сторону? Нет, она
вовсе не считает себя совершенством, она бы не прочь улучшиться, но кто ж
это из ее знакомых считает, что улучшить ее может не... некто, а он, живой,
конкретный?
Чем дальше Катя читала письмо, тем более растерянность, что должна
была, как ей казалось, исчезнуть при первых строках, становилась все глубже,
и, как всегда, одна часть Кати (трудно сказать какая, большая? меньшая?)
внимательно читала, старательно вникая в смысл прочитанного и осмысливая
его, другая же часть Кати думала о чем-то вовсе не связанном с получаемой
информацией: о погоде, о знакомом столетней давности, которого не видала
несколько лет, и не вспоминала о нем столько же, о зимних сапогах, что
приглядела себе на базаре, о том, будет ли сегодня у отца как раз то
настроение, когда надо за ужином как бы вскользь заговорить о сапогах.
Третья часть Кати вообще не думала, а чувствовала, ощущала, испытывала
эмоции, что тоже не всегда были связаны с текстом (например, Катя могла
читать книгу и смеяться, а мама, проходя мимо и рассеяно глянув на обложку,
останавливалась и смотрела на Катю с изумлением: что может быть смешного в
этой книге?). Еще одна частичка Кати, и немалая, жила жизнью героев. Еще
одна - и тоже немалая! - наблюдала за Катей со стороны, словно отлетала от
Кати и поглядывала на нее откуда-то сверху, скажем, с антресолей, иногда
чуть критически и скептически и насмешливо, но чаще вполне доброжелательно,
оставаясь там, на шкафу, вполне Катей довольная, и ее умом, и ее познаниями,
и ее находчивостью, и вообще... Катей.
Была еще бездна всевозможных частичек, но менее существенных.
И сейчас Катя читала и получала удовольствие, ей нравился стиль письма,
не похожий ни на один стиль ее знакомых: не болтовня, пусть и о вещах для
корреспондента важных, но легкая, бегущая, а неспешный, основательный,
спокойный стиль, нравилась рассудительность автора, претензия на мысль, а не
просто так... И в то же время его, стиля, абсолютная простота, лишенная и
вычурности, и красивости. И то, что в письме не было ни помарок, ни грубых
грамматических ошибок, знаки препинания и те все были аккуратно расставлены
по местам. И тем невероятнее было то, что она напрочь забыла о существовании