Владимир Березин Женский день

Город Янев лежал перед ними, занимая всю огромную долину. Стекла небоскребов вспыхивали на солнце, медленно, как жуки ползли крохотные автомобили. Снег исчезал еще на подступах к зданиям — казалось, это дневной костер догорает среди белых склонов.

Армия повстанцев затаилась на гребне сопок, тихо урчали моторы снегоходов, всхрапывали тягловые и ездовые коровы, запряженные в сани.

Мужики перекуривали сладко и бережно, знали, что эта самокрутка для кого-то станет последней.

Издали прошло по рядам волнение, народный вождь Василий Кожин махнул рукой, повторили его командиры, отдали команду, и вот теперь волной, повинуясь ей, взревели моторы, скрипнули по снегу полозья — повстанцы начали спуск.

— Батя, а кто строил город? — спросил маленький Ванятка.

— Мы и строили, — отвечал его отец Алексей Голиков, кутаясь в старую каторжную шинель с красными отворотами. — Мы, вот этими самыми руками.

— А теперь, Ляксей Иваныч, этими руками и посчитаем. За все, за все посчитаем, — вмешался в разговоры Шурка, высокий парень, сидевший на санях сзади. Прижав к груди автомат «Таймыр», он, не переставая говорить, зорко всматривался в дорогу. — Счастье наше ими украдено, работа непосильная — на кухнях да в клонаторах, сколько выстояно штрафных молитв в храмах Римской Матери? Сколько мы перемыли да надоили, напололи да накашеварили…

А сколько шпал уложили — сколько наших братьев в оранжевых жилетах и сейчас спины гнут?

Мимо них, обгоняя, прошла череда снегоходов, облепленных мужиками соседних трудовых зон и рабочих лагерей.

— Видишь, сынок, первый раз ты с нами на настоящее дело идешь. И день ведь такой примечательный. Помнишь, много лет назад бабы замучили двух товарищей наших, седобородых мудрецов — Кларова и Цеткина. С тех пор все наше мужское племя чтит их гибель. Бабы, чтобы нас запутать, даже календарь на две недели сдвинули, специальным указом такой-то Римской Матери. Поэтому-то мы сейчас его и празднуем, в марте, а не двадцать третьего февраля. Ну, да ничего. Будет теперь им, кровососам, женский день заместо нашего, мужского. Вот ведь, сынок, кабы не закон о клонировании, так был бы тебе братик Петя да сестричка Сережа. А так что, смогли мы с Александром только тебя смастерить, да…

Близились пропускные посты женской столицы. Несколько мужиков вырвались вперед и подорвали себя на блокпосту. Золотыми шарами лопнули они, а звук дошел до Коленьки только секунду спустя. Потом закутаются в черное их невесты, потекут слезы по их небритым щекам, утрут тайком слезу заскорузлой мужской рукой их матери.

Дело началось.

Пока не опомнились жительницы города, нужно было прорваться к серому куполу Клонария и захватить клонаторы-синтезаторы. Тогда в землянках иневских лесов, из лесной влаги и опилок, человечьих соплей и чистого воздуха соткутся тысячи новых борцов за мужицкое дело.

С гиканьем и свистом помчались по улицам самые бесстрашные, рубя растерявшихся жительниц женского города, отвлекая удар на себя.

Но женское племя уже опомнилось, заговорили пулеметы, завизжали под пулями ездовые коровы, сбрасывая седоков. Минуты решали все — и мужчины, спрыгнув с саней, стали огнем прикрывать тех, кто рвался ко входу в Клонарий.

Вот последний рубеж, вот он, вход, вот Женский батальон смерти уже уничтожил первых смельчаков, но на охранниц навалилась вторая волна нападавших, смяла их, завизжали женщины под лыжами снегоходов. Огромные кованые ворота распахнулись, увешанные виноградными гроздьями мужицких тел.

Погнали наши городских.

Побежали по мраморной лестнице, уворачиваясь от бабских пуль, в антикварной пыли от золоченой штукатурки.

Топорами рубили шланги, выдирали с мясом кабели — разберутся потом, наладят в срок, докумекают, приладят.

Время дорого — сейчас каждая секунда на счету.

К Клонарию стягивались регулярные правительственные войска, уже пали выставленные часовые, уже запели в воздухе пули, защелкали по мраморным лестницами, уже покатились арбузами отбитые головы статуй.

— Ляксей Иваныч, скорей! — торопил Ваниного отца сосед, но вдруг осел, запузырил кровавыми пузырями, затих. Попятнала его грудь смертельная помада.

— Не дрейфь, ребята, — крикнул Алекей Иванович, — о сынке моем позаботьтесь да о жене кареглазой! А я вас прикрою!

И спрыгнул с саней с пулеметом наперевес.

Застучал его пулемет, повалились снопами черные мундиры, смешались девичьи косы правительственной гвардии с талым мартовским снегом и алой кровью.

И гордо звучала песня про голубой платок, что подарила пулеметчику, прощаясь, любимая. Но вдруг раздался взрыв, и затих голос. Повис без сил Ваня на руках старших товарищей, видя из разгоняющихся саней, как удаляется безжизненное тело отца-героя.

Поредевший караван тянулся к Иневской долине в сгущающихся сумерках.

Подъехал к Ваниным саням сам Василий Кожин, умерил прыть своей коровы, сказал слово:

— А маме твоей, Александру Евгеньевичу, так и скажем: за правое дело муж его погиб, за наше, за мужицкое! Вечная ему память, а нам — слава. И частичка его крови на нашем знамени. А бабы запомнят этот женский день!

Ванятке хотелось заплакать, уткнуться в колени маме. Там, в этих мускулистых коленях, была сила и крепость настоящей мужской семьи. Как встретит мама Шура их из похода? Как заголосит, забьется в плаче, комкая подол старенькой ситцевой юбки… Или просто осядет молча, зажав свой черный ус в зубах, прикусив его в бессильной скорби?..

Но плакать он не мог — он же был мужчина. И десять клонаторов-синтезаторов, что продавливали пластиковые днища саней, чьи бока светились в закатных сумерках — это было мужское дело. Коленька, оглядываясь, смотрел на своих товарищей и их добычу.

Для них это были не странные приборы, не бездушный металл.

Это были тысячи и тысячи новых солдат революции.