"И.С.Тургенев. Гамлет и Дон-Кихот" - читать интересную книгу автора

ослепления (увы! ей знакомы и другие ослепления), в способности
бескорыстного энтузиазма, презрения к прямым личным выгодам, которое для
бедного человека почти равносильно с презрением к насущному хлебу. Великое,
всемирно-историческое свойство! Масса людей всегда кончает тем, что идет,
беззаветно веруя, за теми личностями, над которыми она сама глумилась,
которых даже проклинала и преследовала, но которые, не боясь ни ее
преследований, ни проклятий, не боясь даже ее смеха, идут неуклонно вперед,
вперив духовный взор в ими только видимую цель, ищут, падают, поднимаются, и
наконец находят... и по праву; только тот и находит, кого ведет сердце. Les
grandes pensees viennent du coeur {Великие мысли исходят из сердца
(франц.).}, - сказал Вовенарг. А Гамлеты ничего не находят, ничего не
изобретают и не оставляют следа за собою, кроме следа собственной личности,
не оставляют за собою дела. Они не любят и не верят; что же они могут найти?
Даже в химия (не говоря уже об органической природе), для того чтобы явилось
третье вещество, надобно соединение двух; а Гамлеты все только собою заняты;
они одиноки, а потому бесплодны.
Но возразят нам: "Офелия? разве Гамлет ее не любит?"
Поговорим о ней - и кстати о Дульцинее.
В отношениях наших двух типов к женщине есть также много
знаменательного.
Дон-Кихот любит Дульцинею, несуществующую женщину, и готов умереть за
нее (вспомните его слова, когда, побежденный, поверженный в прах, он говорит
своему победителю, уже занесшему на него копье:
"Колите меня, рыцарь, но да не послужит моя слабость к уменьшению славы
Дульцинеи; я все-таки утверждаю, что она совершеннейшая красавица в мире").
Он любит идеально, чисто, до того идеально, что даже не подозревает, что
предмет его страсти вовсе не существует; до того чисто, что, когда Дульцинея
является перед ним в образе грубой и грязной мужички, он не верит
свидетельству глаз своих и считает ее превращенной злым волшебником. Мы сами
на своем веку, в наших странствованиях, видали людей, умирающих за столь же
мало существующую Дульцинею или за грубое и часто грязное нечто, в котором
они видели осуществление своего идеала и превращение которого они также
приписывали влиянию злых, - мы чуть было не сказали: волшебников - злых
случайностей и личностей. Мы видели их, и когда переведутся такие люди,
пускай закроется навсегда книга истории! в ней нечего будет читать.
Чувственности и следа нет у Дон-Кихота; все мечты его стыдливы и безгрешны,
и едва ли в тайной глубине своего сердца надеется он на конечное соединение
с Дульцинеей, едва ли не страшится он даже этого соединения!
А Гамлет, неужели он любит? Неужели сам иронический его творец,
глубочайший знаток человеческого сердца, решился дать эгоисту, скептику,
проникнутому всем разлагающим ядом анализа, любящее, преданное сердце?
Шекспир не впал в это противоречие, и внимательному читателю не стоит
большого труда, чтобы убедиться в том, что Гамлет, человек чувственный и
даже втайне сластолюбивый (придворный Розенкранц недаром улыбается молча,
когда Гамлет говорит при нем, что ему женщины надоели), что Гамлет, говорим
мы, не любит, но только притворяется, и то небрежно, что любит. Мы имеем на
то свидетельство самого Шекспира.
В первой сцене третьего действия Гамлет говорит Офелии:

Я любил тебя когда-то.