"Иван Сергеевич Тургенев. Хорь и Калиныч (Из цикла "Записки охотника")" - читать интересную книгу автора

заметил мой новый приятель. - В этой конторе я продал купцу Аллилуеву четыре
десятины лесу за выгодную цену". Мы сели в телегу и через полчаса уже
въезжали на двор господского дома.
- Скажите, пожалуйста, - спросил я Полутыкина за ужином, - отчего у вас
Хорь живет отдельно от прочих ваших мужиков?
- А вот отчего: он у меня мужик умный. Лет двадцать пять тому назад
изба у него сгорела; вот и пришел он к моему покойному батюшке и говорит:
дескать, позвольте мне, Николай Кузьмич, поселиться у вас в лесу на болоте.
Я вам стану оброк платить хороший. - "Да зачем тебе селиться на болоте?" -
"Да уж так; только вы, батюшка, Николай Кузьмич, ни в какую работу
употреблять меня уж не извольте, а оброк положите, какой сами знаете". -
"Пятьдесят рублев в год!" - "Извольте". - "Да без недоимок у меня, смотри!"
- "Известно, без недоимок..." Вот он и поселился на болоте. С тех пор Хорем
его и прозвали.
- Ну, и разбогател? - спросил я.
- Разбогател. Теперь он мне сто целковых оброка платит, да еще я,
пожалуй, накину. Я уж ему не раз говорил: "Откупись, Хорь, эй, откупись!.."
А он, бестия, меня уверяет, что нечем; денег, дескать, нету... Да, как бы не
так!..
На другой день мы тотчас после чаю опять отправились на охоту. Проезжая
через деревню, г-н Полутыкин велел кучеру остановиться у низенькой избы и
звучно воскликнул: "Калиныч!" - "Сейчас, батюшка, сейчас, - раздался голос
со двора, - лапоть подвязываю". Мы поехали шагом; за деревней догнал нас
человек лет сорока, высокого роста, худой, с небольшой загнутой назад
головкой. Это был Калиныч. Его добродушное смуглое лицо, кое-где отмеченное
рябинами, мне понравилось с первого взгляда. Калиныч (как узнал я после)
каждый день ходил с барином на охоту, носил его сумку, иногда и ружье,
замечал, где садится птица, доставал воды, набирал земляники, устроивал
шалаши, бегал за дрожками; без него г-н Полутыкин шагу ступить не мог.
Калиныч был человек самого веселого, самого кроткого нрава, беспрестанно
попевал вполголоса, беззаботно поглядывал во все стороны, говорил немного в
нос, улыбаясь, прищуривал свои светло-голубые глаза и часто брался рукою за
свою жидкую, клиновидную бороду. Ходил он нескоро, но большими шагами,
слегка подпираясь длинной и тонкой палкой. В течение дня он не раз
заговаривал со мною, услуживал мне без раболепства, но за барином наблюдал,
как за ребенком. Когда невыносимый полуденный зной заставил нас искать
убежища, он свел нас на свою пасеку, в самую глушь леса. Калиныч отворил нам
избушку, увешанную пучками сухих душистых трав, уложил нас на свежем сене, а
сам надел на голову род мешка с сеткой, взял нож, горшок и головешку и
отправился на пасеку вырезать нам сот. Мы запили прозрачный теплый мед
ключевой водой и заснули под однообразное жужжанье пчел и болтливый лепет
листьев.
Легкий порыв ветерка разбудил меня... Я открыл глаза и увидел Калиныча:
он сидел на пороге полураскрытой двери и ножом вырезывал ложку. Я долго
любовался его лицом, кротким и ясным, как вечернее небо. Г-н Полутыкин тоже
проснулся. Мы не тотчас встали. Приятно после долгой ходьбы и глубокого сна
лежать неподвижно на сене: тело нежится и томится, легким жаром пышет лицо,
сладкая лень смыкает глаза. Наконец мы встали и опять пошли бродить до
вечера. За ужином я заговорил опять о Хоре да о Калиныче. "Калиныч - добрый
мужик, - сказал мне г. Полутыкин, - усердный и услужливый мужик; хозяйство в