"Иван Сергеевич Тургенев. Хорь и Калиныч (Из цикла "Записки охотника")" - читать интересную книгу автора

более трогали описания природы, гор, водопадов, необыкновенных зданий,
больших городов; Хоря занимали вопросы административные и государственные.
Он перебирал всё по порядку: "Что, у них это там есть так же, как у нас, аль
иначе?.. Ну, говори, батюшка, - как же?.." - "А! ах, Господи, твоя воля!" -
восклицал Калиныч во время моего рассказа; Хорь молчал, хмурил густые брови
и лишь изредка замечал, что, "дескать, это у нас не шло бы, а вот это хорошо
- это порядок". Всех его расспросов я передать вам не могу, да и незачем; но
из наших разговоров я вынес одно убежденье, которого, вероятно, никак не
ожидают читатели, - убежденье, что Петр Великий был по преимуществу русский
человек, русский именно в своих преобразованиях. Русский человек так уверен
в своей силе и крепости, что он не прочь и поломать себя: он мало занимается
своим прошедшим и смело глядит вперед. Что хорошо - то ему и нравится, что
разумно - того ему и подавай, а откуда оно идет, - ему все равно. Его
здравый смысл охотно подтрунит над сухопарым немецким рассудком; но немцы,
по словам Хоря, любопытный народец, и поучиться у них он готов. Благодаря
исключительности своего положенья, своей фактической независимости, Хорь
говорил со мной о многом, чего из другого рычагом не выворотишь, как
выражаются мужики, жерновом не вымелешь. Он действительно понимал свое
положенье. Толкуя с Хорем, я в первый раз услышал простую, умную речь
русского мужика. Его познанья были довольно, по-своему, обширны, но читать
он не умел; Калиныч - умел. "Этому шалопаю грамота далась, - заметил Хорь, -
у него и пчелы отродясь не мерли". - "А детей ты своих выучил грамоте?" Хорь
помолчал. "Федя знает". - "А другие?" - "Другие не знают". - "А что?" Старик
не отвечал и переменил разговор. Впрочем, как он умен ни был, водились и за
ним многие предрассудки и предубеждения. Баб он, например, презирал от
глубины души, а в веселый час тешился и издевался над ними. Жена его, старая
и сварливая, целый день не сходила с печи и беспрестанно ворчала и
бранилась; сыновья не обращали на нее внимания, но невесток она содержала в
страхе Божием. Недаром в русской песенке свекровь поет: "Какой ты мне сын,
какой семьянин! Не бьешь ты жены, не бьешь молодой..." Я раз было вздумал
заступиться за невесток, попытался возбудить сострадание Хоря; но он
спокойно возразил мне, что "охота-де вам такими... пустяками заниматься, -
пускай бабы ссорятся... Их что разнимать - то хуже, да и рук марать не
стоит". Иногда злая старуха слезала с печи, вызывала из сеней дворовую
собаку, приговаривая: "Сюды, сюды, собачка!" - и била ее по худой спине
кочергой или становилась под навес и "лаялась", как выражался Хорь, со всеми
проходящими. Мужа своего она, однако же, боялась и, по его приказанию,
убиралась к себе на печь. Но особенно любопытно было послушать спор Калиныча
с Хорем, когда дело доходило до г-на Полутыкина. "Уж ты, Хорь, у меня его не
трогай", - говорил Калиныч. "А что ж он тебе сапогов не сошьет?" - возражал
тот. "Эка, сапоги!.. на что мне сапоги? Я мужик..." - "Да вот и я мужик, а
вишь..." При этом слове Хорь поднимал свою ногу и показывал Калинычу сапог,
скроенный, вероятно, из мамонтовой кожи. "Эх, да ты разве наш брат!" -
отвечал Калиныч. "Ну, хоть бы на лапти дал: ведь ты с ним на охоту ходишь;
чай, что день, то лапти". - "Он мне дает на лапти". - "Да, в прошлом году
гривенник пожаловал". Калиныч с досадой отворачивался, а Хорь заливался
смехом, причем его маленькие глазки исчезали совершенно.
Калиныч пел довольно приятно и поигрывал на балалайке. Хорь слушал,
слушал его, загибал вдруг голову набок и начинал подтягивать жалобным
голосом. Особенно любил он песню "Доля ты моя, доля!". Федя не упускал