"Иван Сергеевич Тургенев. Ермолай и мельничиха (Из цикла "Записки охотника")" - читать интересную книгу автора

по-прежнему, возбуждая изумление зрителей искусством, с каким он избегал
опасности просыпать или смешать дробь и порох. Ружье у него было
одноствольное, с кремнем, одаренное притом скверной привычкой жестоко
"отдавать", отчего у Ермолая правая щека всегда была пухлее левой. Как он
попадал из этого ружья - и хитрому человеку не придумать, но попадал. Была у
него и легавая собака, по прозванью Валетка, преудивительное созданье.
Ермолай никогда ее не кормил. "Стану я пса кормить, - рассуждал он, - притом
пес - животное умное, сам найдет себе пропитанье". И действительно: хотя
Валетка поражал даже равнодушного прохожего своей чрезмерной худобой, но
жил, и долго жил; даже, несмотря на свое бедственное положенье, ни разу не
пропадал и не изъявлял желанья покинуть своего хозяина. Раз как-то, в юные
годы, он отлучился на два дня, увлеченный любовью; но эта дурь скоро с него
соскочила. Замечательнейшим свойством Балетки было его непостижимое
равнодушие ко всему на свете... Если б речь шла не о собаке, я бы употребил
слово: разочарованность. Он обыкновенно сидел, подвернувши под себя свой
куцый хвост, хмурился, вздрагивал по временам и никогда не улыбался.
(Известно, что собаки имеют способность улыбаться, и даже очень мило
улыбаться.) Он был крайне безобразен, и ни один праздный дворовый человек не
упускал случая ядовито насмеяться над его наружностью; но все эта насмешки и
даже удары Валетка переносил с удивительным хладнокровием. Особенное
удовольствие доставлял он поварам, которые тотчас отрывались от дела и с
криком и бранью пускались за ним в погоню, когда он, по слабости,
свойственной не одним собакам, просовывал свое голодное рыло в
полурастворенную дверь соблазнительно теплой и благовонной кухни. На охоте
он отличался неутомимостью и чутье имел порядочное; но если случайно догонял
подраненного зайца, то уж и съедал его с наслажденьем всего, до последней
косточки, где-нибудь в прохладной тени, под зеленым кустом, в почтительном
отдалении от Ермолая, ругавшегося на всех известных и неизвестных диалектах.
Ермолай принадлежал одному из моих соседей, помещику старинного покроя.
Помещики старинного покроя не любят "куликов" и придерживаются домашней
живности. Разве только в необыкновенных случаях, как-то: во дни рождений,
именин и выборов, повара старинных помещиков приступают к изготовлению
долгоносых птиц и, войдя в азарт, свойственный русскому человеку, когда он
сам хорошенько не знает, что делает, придумывают к ним такие мудреные
приправы, что гости большей частью с любопытством и вниманием рассматривают
поданные яства, но отведать их никак не решаются. Ермолаю было приказано
доставлять на господскую кухню раз в месяц пары две тетеревей и куропаток, а
в прочем позволялось ему жить где хочет и чем хочет. От него отказались, как
от человека ни на какую работу не годного - "лядащего", как говорится у нас
в Орле. Пороху и дроби, разумеется, ему не выдавали, следуя точно тем же
правилам, в силу которых и он не кормил своей собаки. Ермолай был человек
престранного рода: беззаботен, как птица, довольно говорлив, рассеян и
неловок с виду; сильно любил выпить, не уживался на месте, на ходу шмыгал
ногами и переваливался с боку на бок - и, шмыгая и переваливаясь, улепетывал
верст шестьдесят в сутки. Он подвергался самым разнообразным приключениям:
ночевал в болотах, на деревьях, на крышах, под мостами, сиживал не раз
взаперти на чердаках, в погребах и сараях, лишался ружья, собаки, самых
необходимых одеяний, бывал бит сильно и долго - и все-таки, через несколько
времени, возвращался домой одетый, с ружьем и с собакой. Нельзя было назвать
его человеком веселым, хотя он почти всегда находился в довольно изрядном