"Иван Сергеевич Тургенев. Смерть (Из цикла "Записки охотника")" - читать интересную книгу автора

и поглядел ему вслед. Дорога была грязная и ухабистая; мельник ехал
осторожно, не торопясь, ловко правил лошадью и со встречными
раскланивался... На четвертый день он умер.
Вообще удивительно умирают русские люди. Много покойников приходит мне
теперь на память. Вспоминаю я тебя, старинный мой приятель, недоучившийся
студент Авенир Сорокоумов, прекрасный, благороднейший человек! Вижу снова
твое чахоточное зеленоватое лицо, твои жидкие русые волосики, твою кроткую
улыбку, твой восторженный взгляд, твои длинные члены; слышу твой слабый,
ласковый голос. Жил ты у великороссийского помещика Гура Крупяникова, учил
его детей Фофу и Зёзю русской грамоте, географии и истории, терпеливо сносил
тяжелые шутки самого Гура, грубые любезности дворецкого, пошлые шалости злых
мальчишек, не без горькой улыбки, но и без ропота исполнял прихотливые
требования скучающей барыни; зато, бывало, как ты отдыхал, как ты
блаженствовал вечером, после ужина, когда, отделавшись наконец от всех
обязанностей и занятий, ты садился перед окном, задумчиво закуривал трубку
или с жадностью перелистывал изуродованный и засаленный нумер толстого
журнала, занесенный из города землемером, таким же бездомным горемыкою, как
ты! Как нравились тебе тогда всякие стихи и всякие повести, как легко
навертывались слезы на твои глаза, с каким удовольствием ты смеялся, какою
искреннею любовью к людям, каким благородным сочувствием ко всему доброму и
прекрасному проникалась твоя младенчески чистая душа! Должно сказать правду:
не отличался ты излишним остроумием; природа не одарила тебя ни памятью, ни
прилежанием; в университете считался ты одним из самых плохих студентов; на
лекциях ты спал, на экзаменах - молчал торжественно; но у кого сияли
радостью глаза, у кого захватывало дыхание от успеха, от удачи товарища? У
Авенира... Кто слепо веровал в высокое призвание друзей своих, кто
превозносил их с гордостью, защищал их с ожесточением? Кто не знал ни
зависти, ни самолюбия, кто бескорыстно жертвовал собою, кто охотно
подчинялся людям, не стоившим развязать ремень от сапог его?.. Все ты, все
ты, наш добрый Авенир! Помню: с сокрушенным сердцем расставался ты с
товарищами, уезжая на "кондицию"; злые предчувствия тебя мучили... И точно:
в Деревне плохо тебе пришлось; в деревне тебе некого было благоговейно
выслушивать, некому удивляться, некого любить... И степняки, и образованные
помещики обходились с тобою как с учителем одни - грубо, другие - небрежно.
Притом же ты и фигурой не брал; робел, краснел, потел, заикался... Даже
здоровья твоего не поправил сельский воздух: истаял ты, как свечка, бедняк!
Правда: комнатка твоя выходила в сад; черемухи, яблони, липы сыпали тебе на
стол, на чернильницу, на книги свои легкие цветки; на стене висела голубая
шелковая подушечка для часов, подаренная тебе в прощальный час добренькой
чувствительной немочкой, гувернанткой с белокурыми кудрями и синими
глазками; иногда заезжал к тебе старый друг из Москвы и приводил тебя в
восторг чужими или даже своими стихами: но одиночество, но невыносимое
рабство учительского звания, невозможность освобождения, но бесконечные
осени и зимы, но болезнь неотступная... Бедный, бедный Авенир!
Я посетил Сорокоумова незадолго до его смерти. Он уже почти ходить не
мог. Помещик Гур Крупяников не выгонял его из дому, но жалованье перестал
ему выдавать и другого учителя нанял Зёзе... Фофу отдали в кадетский корпус.
Авенир сидел возле окна в старых вольтеровских креслах. Погода была чудная.
Светлое осеннее небо весело синело над темно-бурою грядой обнаженных лип;
кое-где шевелились и лепетали на них последние, ярко-золотые листья.