"Иван Сергеевич Тургенев. Дневник лишнего человека" - читать интересную книгу автора

скромным видом, своим уклончивым смирением заслужить снисхождение своей
примерной жены. Маменька моя действительно переносила свое несчастие с тем
великолепным и пышным долготерпением добродетели, в котором так много -
самолюбивой гордости. Она никогда ни в чем отца моего не упрекала, молча
отдавала ему свои последние деньги и платила его долги; он превозносил ее в
глаза и заочно, но дома сидеть не любил и ласкал меня украдкой, как бы сам
боясь заразить меня своим присутствием. Но искаженные черты его дышали тогда
такой добротой, лихорадочная усмешка на его губах сменялась такой
трогательной улыбкой, окруженные тонкими морщинами карие глаза светились
такою любовью, что я невольно прижимался моей щекой к его щеке, сырой и
теплой от слез. Я утирал моим платком эти слезы, и они снова текли, без
усилия, словно вода из переполненного стакана. Я принимался плакать сам, и
он утешал меня, гладил меня рукой по спине, целовал меня по всему лицу
своими дрожащими губами. Даже вот и теперь, с лишком двадцать лет после его
смерти, когда я вспоминаю о бедном моем отце, немые рыдания подступают мне
под горло и сердце бьется, бьется так горячо и горько, томится таким
тоскливым сожалением, как будто ему еще долго осталось биться и есть о чем
сожалеть!
Мать моя, напротив, обращалась со мной всегда одинаково, ласково, но
холодно. В детских книгах часто встречаются такие матери, нравоучительные и
справедливые. Она меня любила; но я ее не любил. Да! я чуждался моей
добродетельной матери и страстно любил порочного отца.
Но для сегодняшнего дня довольно. Начало есть, а уж о конце, какой бы
он ни был, мне нечего заботиться. Это дело моей болезни.
21 марта
Сегодня удивительная погода. Тепло, ясно; солнце весело играет на талом
снеге; все блестит, дымится, каплет; воробьи как сумасшедшие кричат около
отпотевших темных заборов;
влажный воздух сладко и страшно раздражает мне грудь.

Весна, весна идет! Я сижу под окном и гляжу через речку в поле. О
природа! природа! Я так тебя люблю, а из твоих недр вышел неспособным даже к
жизни. Вон прыгает самец воробей с растопыренными крыльями; он кричит-и
каждый звук его голоса, каждое взъерошенное перышко на его маленьком теле
дышит здоровьем и силой...
Что ж из этого следует? Ничего. Он здоров и имеет право кричать и
ерошиться; а я болен и должен умереть-вот и все. Больше об этом говорить не
стоит. А слезливые обращения к природе уморительно смешны. Возвратимся к
рассказу.
Рос я, как уже сказано, очень дурно и невесело. Братьев и сестер у меня
не было. Воспитывался я дома. Да и чем бы стала заниматься моя матушка, если
б меня отдали в пансион или в казенное заведение? На то и дети, чтоб
родители не скучали. Жили мы большей частью в деревне, иногда приезжали в
Москву. Были у меня гувернеры и учители, как водится; особенно памятным
остался мне один худосочный и слезливый немец, Рикман, необыкновенно
печальное и судьбою пришибенное существо, бесплодно сгоравшее томительной
тоской по далекой родине. Бывало, возле печки, в страшной духоте тесной
передней, насквозь пропитанной кислым запахом старого кваса, сидит небритый
мой дядька Василий, по прозвищу Гусыня, в вековечном своем казакине из синей
дерюги,- сидит и играет в свои козыри с кучером Потапом, только что