"Татьяна Туринская. Чужой, посторонний, родной" - читать интересную книгу автора

- Я так понимаю, что второе. Цель. И цель тут может быть одна -
освободить теплое местечко рядом с тобой. Пожалуйста! Я не держусь за него!
Не такое уж оно и тепленькое, как кажется твоей любовнице. Оно холодное,
голодное и неласковое. Я с радостью уступлю его ей. Одно "но", Конкин: нам с
Аришкой деваться некуда. Так что или ты идешь к своей зазнобе, или ей
придется терпеть наше здесь присутствие. Я не могу увести ребенка на улицу -
осень на дворе, ночи холодные. Впрочем, я бы и летом с ней не ушла. Это ее
дом. А ты катись по известному адресу - ты свободен, ты ничей. По крайней
мере, не мой. Иди, Витя, уходи. Так всем будет лучше.
Кто бы знал, чего стоило Ирине то спокойствие, с которым она говорила.
Много раз эти слова были готовы сорваться с ее губ, но она неимоверным
усилием воли сдерживала себя. Каждый раз говорила: ради ребенка, ради
Аришеньки. Однако всему приходит конец. И ее терпение, оказывается, не
безгранично.
Если раньше ее останавливало отсутствие собственного жилья, то теперь
этот вопрос показался надуманным: по закону она имеет право на часть этого
дома, так зачем пренебрегать своими правами в пользу легкомысленного мужа?
Она жила с ним пять лет, почти шесть. Обстирывала, обслуживала, обогревала.
Родила ему ребенка, выкормила, вынянчила. Любой труд должен быть оплачен.
Труд жены и матери в этом плане не исключение. Она заслужила право на крышу
над головой для себя и дочери. Не хочет Виктор жить по-человечески - не
надо. Чем такой муж - лучше никакого. А из дому он ее не выгонит - в конце
концов, закон на стороне жены и ребенка.
- Уходи, Витя. Пожалуйста, уходи.
Развернувшись, Ирина стремительно покинула кухню. Опасалась, как бы он
не заметил ее слез. Сняла халат, быстренько влезла в байковую ночнушку - в
доме было прохладно, но топить еще не хотелось - недельку-другую можно
подождать, сэкономить на дровах.
Легла, отвернувшись к стене. Кровать была хоть и двуспальная, но не
слишком широкая, какая-то маломерка. Поэтому она откатилась подальше, почти
вжавшись в старенький коврик, висевший здесь с незапамятных времен. Теперь
ковры на стены не вешают, это нынче считается дурновкусием. Ну и пусть -
зато насколько приятнее зимой прижаться к шерстяному ковру, чем к голой
ледяной стене.
Ира понимала: она только что поставила жирную точку в их недолгих
семейных хрониках. Но в сердце все еще теплилась надежда: может, одумается?
Может, вспомнит, как любил ее когда-то? Может, и сейчас еще любит, только
забыл об этом, перестал думать, потому что так проще. А если и не любит, то
должен же Виктор хотя бы к дочери испытывать какие-то чувства? Человек же
он, в конце концов, не дубина стоеросовая, бесчувственная. Придет, присядет
на край кровати, молча положит руку ей на бедро, и будет сидеть так
долго-долго, не в силах попросить прощения. Он ведь гордый, ему так тяжело
произнести такие слова... Но Ира поймет и все-все простит, как прощала уже
не однажды. Не потому, что так держится за этот дом. Не потому, что они с
Аришкой не выживут на ее более чем скромную зарплату.
Потому что любит. До сих пор любит. Как влюбилась в него когда-то,
глупой безмозглой девчушкой, так и сейчас все еще носит в себе это чувство.
Тогда ей было девятнадцать. Она считала себя взрослой, познавшей жизнь не по
книжкам, а на практике. Можно сказать, прочувствовала на собственной шкуре и
предательство, и сиротство. Взрослая девятнадцатилетняя женщина...