Арон Тамаши КРЫЛЬЯ БЕДНОСТИ

Чуть дрогнуло зимнее утро.

Еле заметным, словно колыхание серебряного марева, было это движение над белоснежными полями. Человеческий глаз с трудом собрал бы тот свет в свой хрусталик, однако птицы сразу догадались: солнце уже в пути.

Поморгав на прощанье, звезды ушли с восточного края неба, и как тихая радость заструился оттуда ясно-пепельный свет. Приближаясь к деревне, он явственнее очертил мерцавшие в ночи, точно белые призраки, выстроенные вдоль дороги деревья; затем, как бы смутившись, замешкался на мгновение в саду старого Амбруша Эхеди. В верхнем конце сада, возле домика под деревянной крышей, стояли две яблони. Старая яблоня вздымала к небу тяжелую крону и множество прожитых лет, а в двух шагах от нее гордо тянулось молодое деревце — по сходству судя, правнучка. У этих деревьев и задержалось трепетное рассветное сияние, серебряной паутиной опутав ажурные кроны. На самых толстых ветвях, как то сало, что в сказке бедняк из-за спины никак не достанет, лежали ломти белого снега. Да, в заснеженных кронах, среди хрустальных ветвей задержалось в то утро рассветное сияние, отдыхая, прежде чем расправить свои трепетные крылья.

— Ах! — воскликнули бы вы, оказавшись случайно в том саду. — Что за волшебное виденье!

А в кронах яблонь взаправду, не по волшебству расправляло крылья сияние утра и, расправив наконец, широко взмахнуло ими, да так, что с тонких веточек алмазной пылью взметнулись снежинки. Заплясали в вышине, закружились над деревьями в проясненном воздухе; затем дуновение света изваяло из снежного облачка два призрачных стана и, точно невест, повлекло их в танце, любовно и бережно покачивая, в сторону деревянной крыши. Так феи порхают на заре.

На крыше две тени окутались сизым дымком, неохотно струившимся сквозь щели ветхой кровли в морозное пространство. Волшебные крылья чудесных видений растаяли, затем развеялись и сами посланницы зари.

Остался лишь дым, зато он теперь не просто струился из-под рассохшихся деревянных плах, а, сбиваясь в плотные комки, округлыми клубами устремился к гаснущим звездам.

— Однако! — подумали бы вы. — Случится же пожар в такую рань!

Только живущая в наших краях забота не обратила бы на такие слова никакого внимания, а продолжала бы безразлично созерцать валящий дым. Кому-кому, а уж ей-то известно, что в таких бедняцких, крытых дранкой домах труб не ставят; ну а дыму, бедолаге, надо же выбраться как-то на божий свет, когда ему вконец надоест бродить по гулкому чердаку, где нет для него ни сала, ни корейки, ни колбас, которые он смог бы с толком прокоптить.

Незажиточное хозяйство было у старого Амбруша Эхеди, проживающего на самой окраине богатого села. Всю ночь старик не смыкал глаз, а ведь долга ночь в такую пору, когда искрящиеся побеги и белые цветы расписывают окна, и в бесконечной тишине толпятся сны и мечтания суровой жизни. Сперва он вертелся в постели, поторапливая время, но после полуночи вертеться перестал, стал подглядывать в окно, не тронется ли наконец заря.

Когда же время все вышло и на заиндевевшем стекле наметился след легчайшего дыханья, старик наконец поднялся. Двигался он в полумраке тихо-тихо, чтоб не спугнуть ненароком сон, сомкнувший глаза невестки, в одиночестве почивающей на второй кровати, и чтоб не разбудить спящего на лавке единственного внука Дюрку.

Тихо и очень осторожно одевался старик.

И все же Дюрка, спавший в ту ночь по-заячьи, проснулся от едва различимого шороха. Не подавая виду, мальчик решил украдкой понаблюдать. Подслушать и подсмотреть, чем займется дед в такое утро.

Неизвестно отчего, утро было необычное, особенное.

Старший Эхеди прошаркал к чугунной печурке, бесшумно снял конфорку на плите и через круглую ту дыру набил черное брюхо дровами. Затем на ощупь установил обратно железные круги конфорки, сунул в черную пасть топки сухих веток, добавил пучок соломы и поджег. Бойко, с треском разгорелся сушняк, но сырое дерево в глубине зашипело, заскворчало и даже плюнуло на угольки.

— Ну что, не сумел укусить? — шепотом пожурил дед огонь.

Снова натолкал сухих веток, еще плотнее на этот раз; и огонь разгорелся, да так весело, что по крохотной комнатке пустился в пляс целый хоровод рыжих теней. Только сырые дрова опять запищали, зашипели и заплакали.

— Чертям ведь скормлю! — опять проворчал старик.

Дюркина улыбка сияла как молодой месяц на небе. Сердцем он был на стороне деда, однако не мог не потешиться, наблюдая, как забавно дразнят старика сырые поленья. И уж совсем веселья было не унять, когда дед стал запихивать в чугунную глотку короткую доску из-под матраса; убыток в том, правда, был небольшой, потому что эта доска вечно вываливалась, стоило человеку чуть резче повернуться во сне. Но сейчас она, столь злостно не желавшая служить для спанья, проявила себя с наилучшей стороны и до тех пор боролась с мокрыми кругляшами, пока не ухитрилась-таки объять их пламенем.

И наконец запылал настоящий огонь.

Клубы дыма над крышей развеялись.

Рассвело.

— Ну и чего рыдать-то было?! — ликовал старик.

Затем он оглядел призрачно освещенную комнатку и белые, сияющие, как смеющееся серебро, окна. Процеженный через их ажурное сито молочный свет редел настолько, что человек в доме казался дрожащей тенью. Сам старый Эхеди превратился в сказочного гнома, бесшумно крадущегося из угла в угол, чтобы не спугнуть тишину и столь милое его сердцу утреннее одиночество. Он подошел к окну, однако ничего за морозным стеклом не увидел, — тогда он подышал на ледяной узор и глянул в глазок, словно рассматривая мир сквозь ружейный ствол. Затем легонько склонился над Дюркой, наблюдая его сладкий сон; глянул и на невестку — ее дыханье журчало тихо, как источник на лугу под летними травами. Убедившись наконец, что один только кот моргает под печкой, в то время как все остальные мирно покачиваются на волнах сна, старик с величайшей осторожностью выдвинул ящик стола и достал из него письмо на зеленой бумаге, отправленное сыном Гашпаром аж с самого фронта и пришедшее домой только вчера. Посреди тонущей во млечно-сером мерцании комнаты старик и так и этак покрутил письмо, стараясь зацепиться за буквы взглядом, но утро было еще слишком ранним и недостаточно ясным для его старых глаз. Поэтому он направился к гудящей печурке, бережно, как случайно севшую к нему на руку редкую птицу, неся письмо.

Примостившись возле чугунной дверцы, он дверку ту отворил, чтобы дать дорогу свету, бегущему от язычков пламени. Подставив лист под теплые лучи и словно позабыв, что вчера письмо это не раз читалось каждым по отдельности и всеми вместе вслух, он опять углубился в чащу строчек, вылавливая весточки. Доброта его сердца струилась из шепчущих уст, как волнами струится добрый дух испеченного хлеба; зато буквы так бойко срывались с зеленого поля, весело разлетаясь по сторонам, что казалось — то птахи живые.

Они, видно, стремились заселить серебряные рощи морозных окон.

Дюрка наблюдал исподтишка.

На этом месте старик задержался подольше и, кивнув, от себя слово добавил:

— Так, сынок, только так.

Затем продолжал читать при свете пламени:

Тут старик добавил весьма решительно:

— Вот пускай себе и хлопает!

И в завершение дочитал:

Вот так старый Эхеди добрался до конца письма, но все не опускал бумаги, успевшей чуть покоробиться, свернуться от печного жара, наподобие нежного лепестка, уже отдавшего свой аромат.

Он держал в руке лист и продолжал сидеть у очага, устремив свой взор в дальнюю даль сквозь молочное марево, заполнившее уже всю комнату и бережно укутавшее спящих.

Наконец он поднялся и по-стариковски аккуратно спрятал письмо в ящик, подошел к окну, успевшему уже запотеть от жара печурки: по тающим ледяным ветвям, играя на свету, сбегали, точно роса, перламутровые капли.

— Дюрка, внучок! — тихонько позвал он.

Мальчик сделал вид, будто сейчас только проснулся от дедовых слов, но встал все же проворно, чтобы заслужить первую в этот день похвалу. И похвала не заставила себя ждать:

— А вот в награду за такую прыть пойдем мы с тобой сегодня в лес.

— Мы просто так пойдем? — поинтересовался мальчик.

— Не просто так, а возьмем с собой салазки.

Тут Дюрка совсем засуетился, замелькал по комнате — и через минуту был уже готов к санному походу. В глазах веселые искорки, смех на устах — и все оттого, что по свежему пушистому снегу, да еще с салазками, в лес ходить самое что ни на есть расчудесное занятие.

Веселая возня разбудила мать мальчика, и, чуть краснея, а больше посмеиваясь над тем, что заспалась, она побежала доить козу; затем вскипятила на горячей печке молоко, чтоб идущие в лес могли подкрепиться.

И, подкрепившись, отправились они в путь.

В тот самый миг едва родившееся солнце показалось на краю сахарно-белого мира и залило бесконечные просторы живым серебром, добавив в свой свет одну только каплю розового. Деревья стояли все в дивных кружевах, и заснеженные поля искрились, словно отражая улыбки веселых и добрых великанов.

— До чего же красиво! — вырвалось у мальчика.

— Вот… Видал?! — молвил старик, и слова его прозвучали гордо, будто именно он расстелил до самого горизонта все это радующее глаз великолепие.

Как не видать!

Легко и плавно скользили по обильному снегу салазки — собственно, даже не салазки, а небольшие сани с двумя поперечными брусьями, соединяющими полозья, на которых сверху, вдоль, крепились четыре слеги, принимающие на себя груз. Спереди к загнутым концам полозьев привязаны две крепкие веревки: впрягайся и любой груз хоть в гору тащи.

Словом, зимняя упряжь бедного человека.

Такие вот салазки.

Дюрка очень любил эти салазки, ведь они, что твой пес, даже под малый уклон весело убегали вперед, а на подъеме робко отставали, словно любуясь на морозно цветущие деревья или подстерегая тени вольных птиц, порхающих в небе или поднимающих тучи алмазной пыли с отяжелевших ветвей.

— Деда, кто эти санки смастерил? — спросил Дюрка.

— Отец твой, еще когда в парнях ходил, — ответил старик.

Мальчик тяжело вздохнул и тут же посетовал, мол, забыл с утра перечитать солдатское то послание, а ведь вчера, укладываясь, дал себе такой зарок.

— А вы, дедушка, перечитывали?

Старик заподозрил неладное: никак подглядывал постреленок!

— Да ты не спал небось?

— Лежал я, — ответил Дюрка.

Разговор их больше смахивал на тропку, по которой они шли, потому что тропа-то была, а следов на снегу никаких.

Дальше шагали молча, и каждый хранил свой секрет. Улыбались, жмурясь под искристыми лучами, присматривали за салазками: не ровен час, польстятся на уютный овражек. По пути встречались мелкие пташки, ловящие на лету солнечные лучи, чтобы согреться; внизу, в ущелье, раздался хриплый клекот коршуна, а немного спустя в ясном небе, высоко над белеющими вдали скалами, появился царственно парящий орел.

Вот что видели они в пути, а путь тот привел их наконец к лесу — цели всего путешествия.

Старик принялся искать подходящую ветку — подлиннее, с крепким суком на конце, а когда нашелся такой шест с крюком, дед и внук стали кружить среди деревьев, выглядывая в кронах сушняк; старый Эхеди цеплял сухую ветку самодельным багром за середину и командовал:

— Посторонись, Дюрка!

Затем старик резко дергал багор, отчего ветка с треском летела вниз, засыпая ему за шиворот целые пригоршни снега — к вящей радости мальчика, которого страшно веселило, что дедушка становился совсем, ну совсем как ходячая сахарная голова. Порой, однако, исполненный самоуверенности и отваги старый воин покушался на такую добычу, которая ни за что не хотела поддаться, даже когда он подтягивался на шесте, отрывая подошвы от матушки-земли. И напрасно дед болтал ногами в морозном воздухе, ветка-великан не желала трещать, не снисходила даже до скрипа.

Нависевшись таким манером, старик обычно менял команду:

— Выручай, Дюрка!

Но Дюрка как-то ухитрялся на мгновенье раньше, чем дед позовет, ловко, по-кошачьи вскарабкаться на шест — и под громкий выстрел сухого дерева стар и млад летели в сугроб, а потом выбирались оттуда, смеясь и облизывая снег со щек. Гордые своим подвигом, они весело и громко кричали, ловя затем раскрасневшимися ушами отголоски звуков, блуждающих в белой тишине застывшего леса.

Наконец сани оказались до того нагруженными, что пришлось всю кучу крепко-накрепко перевязать поперек и даже утоптать, чтобы колючие сухие ветки не разболтались, не перессорились и не разошлись в конце концов в разные стороны. Затем самый старый и самый молодой Эхеди впряглись в лямки и повлекли поклажу к дому.

Кто бы мог подумать, что груженые салазки только веселей побегут?

— Вот бы отец нас сейчас увидел! — гордо сказал мальчик.

— Ничего, дружок, — ответил старик, — там, в Лесистых Карпатах, тоже люди нужны.

— А правда, дедушка, что Арпад через те горы венгров привел?

Старик испугался вдруг, что на этот раз не сумеет внуку истинную правду ответить. Что ж тут поделаешь, бедному человеку несподручно умом в такие дали пускаться; и как нарочно, название злосчастного места совсем стерлось из памяти, а ведь знал, знал когда-то старик, какое было имя дано перевалу, через который пришли венгры под водительством Арпада.

— Там где-то они проходили… — ответил он наконец.

— Правда, дедушка? Правда? — не отставал Дюрка.

Тут, к счастью, добрая судьба, та самая, что день и ночь печется о чистых сердцах, вывела им навстречу чудо-птицу.

— Глянь-ка, глянь, зяблик! — воскликнул дед.

А тем временем, пока знаменитый Верецкий перевал превращался в лесную птаху, путники вышли на берег тихо лопочущего крохотного ручейка, со смиренным упорством пробивающего себе путь в снегу.

— Передохнем, что ли, маленько, — молвил старик, собираясь испить родниковой водицы.

Оставив салазки на тропе, они прошли по бережку чуть глубже в лес и в удобном месте утолили жажду. Свежей и приятной на вкус оказалась вода, но и глазам нашлась отрада в том удивительном лесу: с обоих своих берегов ручеек смыл снег и лед, а на их месте развел мох и нежно-зеленую травку. Глянув вдоль изумрудно сверкающей ленты, они заметили вдруг косулю, так же, как и люди, пришедшую на водопой. Напившись, она посмотрела на пришельцев, удивляясь, зачем понадобилось им вторгаться в ее мирные владения, но было видно, что людей она не боится.

— Почему она не испугалась, дедушка?

На лицо старика, прежде чем он ответил, опустился какой-то особенный покой.

— Запомни: косуля волка, а народ душегуба издали чует.

И после таких дедовых слов они вернулись к своим саням, впряглись и спокойно, не спеша тронулись в путь. Солнце сменило уже свой серебряный свет на золотой и стало пуще пригревать, да и дорога пусть тихонечко, плавно, но все же пошла в гору. Так шагали они по белоснежному склону под ласковыми золотыми лучами, а у Дюрки из головы все не выходила мысль о том, до чего же у него отец храбрый воин!

— А вы, дедушка, были солдатом? — вдруг спросил мальчик.

Старик, прищурившись, глядел в ясное небо.

— Я больше чем солдатом был!

— Больше?

— Да, больше. Потому что от моих дел захлопал бы себя по коленке не то что Франц Йошка — сам Лайош Кошут, а то и великий Ференц Ракоци!

И Дюрка увидал, как дед его сейчас, в зимнюю пору своей жизни, весь как бы засветился удивительным светом.

— От каких таких дел? — не давал покоя внук.

— Да от таких… — Лучистые глаза деда становились все теплее. — Был я в ту пору молодым парнем, ум мой быстро летал, высоко-высоко мог подняться, и потому в одно воскресное утро глянул я на все, что делается кругом, во всем мире. И увидал, как несметное множество народа в бедности жизнь влачит, и решил тому горю помочь.

— И помогли, дедушка?

— Да, Дюрка, помог. Самых лучших людей собрал я вместе, сам вышел вперед и такие слова сказал: взгляните, как плохо все в мире устроено. Оттого плохо, что праведного человека угнетают лжецы, трудящего угнетает разбойник, а бедняка — богатей. Поклянемся же всю неправду стереть с лика земного, а на месте ее устроить мир справедливый. Вперед, высокую нашу клятву умом и верою сердца скрепив, на правое дело!..

— Ну а потом?! — не терпелось мальчику.

— А потом я стал во главе бесконечного войска, и мы единою волей свершили все, о чем я сказал перед боем.

Дюрка восхищенно следил за рассказом деда, но под конец вдруг насторожился, боясь высказать закравшееся в его душу сомнение. Потом все же решился:

— Но, дедушка, ведь мир не такой!

— Такой он, внучок, только мы еще про то не ведаем.

И вот, пока, заглядывая в грядущее время, старый Эхеди говорил такие слова, они достигли перевала, за которым начинался далекий и долгий спуск. На самой вершине остановились. Отерли выступившие на лбу бусинки пота, и Дюрка спросил:

— А награда вам, дедушка, за такое дело досталась?

— Досталась, как же без награды, — гордо ответил старик. — Даже вдвойне, потому что, во-первых, тогда получил я в жены твою бабушку, а во-вторых, в сердце моем поселился счастливый будущий мир.

Земля вокруг сияла белизной, и солнце сияло золотом.

— А теперь в путь! — воскликнул старик.

С тем оба уселись поверх сухих веток, и старый Эхеди приладил под каждую руку по крепкой коряге, чтобы в пути ими, как веслами, направление задавать. Только слегка коснулся он теми рычагами земли, и тронулись салазки, все ускоряя скольженье.

Может, и не домой спешили они, а летели по золотым лучам над бескрайним заснеженным морем на крыльях бедности в будущее.