"Прочитал? Передай другому" - читать интересную книгу автора (Селянкин Олег Константинович)

ТЕТРАДКА ПЕРВАЯ

Соотечественник! Кто ты ни есть, прошу тебя, Богом заклинаю: прочитай: мою исповедь, Это важно для памяти обо мне, это важно прежде всего тебе, чтобы понять очень страшное.

И, пожалуйста, не обращай внимания на стиль и даже орфографию: судьбой мне отведено слишком мало времени для написания истории моей короткой жизни, я просто не имею права тратить его еще на что-то.

Прошу тебя, соотечественник: пересиль себя, прочти мою исповедь и передай другому. Среди этих других, может быть, окажется и тот, кто знавал меня и в доброе время…

Не люблю кукушек. Временами, когда они особенно безумствуют, можно сказать, ненавижу. Не за то, что норовят прожить на дармовщину, потомство свое рассовывая по чужим гнездам. И даже не потому, что их желторотики жизнь свою начинают с убийства: чтобы самим побольше жратвы, досталось, выталкивают из гнезда птенцов своих кормильцев.

С первого месяца Великой Отечественной невзлюбил я кукушек. Всех, без исключения. Даже тех, чьего голоса никогда не слыхивал. За безбожное вранье возненавидел. Прекрасно понимаю, что кукушкам сам Бог велел куковать в начале лета. Умом принимаю и то, что эти — птицы вовсе не виноваты в том, что люди, услышав их кукование, почти всегда спрашивали: «Кукушка, кукушка, скажи, сколько еще лет мне осталось жить?»

Задавали этот или подобный, вопрос, вроде бы и усмехаясь, но в душе очень внимательно вели счет годам жизни, обещанным кукушкой.

Кто мне скажет, скольких солдат невольно обманули кукушки, наворожив многие лета счастливой жизни?

А как звенели леса от голосов кукушек в том, 1941 году!

Есть у меня и личный счет к этой птице. Нет, оказавшись на сухопутном фронте, у них я не спрашивал о своей судьбе. Зато потом, когда забор, поверх которого уже какой год ржавела колючая проволока, отгородил меня от огромного мира, однажды, помимо моей воли, вырвался к ней вопрос о том, как долго мне суждено заживо гнить в арестантском бараке. В ответ она нехотя кукукнула лишь дважды…

Почти на тридцать лет растянулись два ее «ку-ку»!

Знаю, что они не виноваты, что самой природой им велено куковать в начале лета, но все равно не могу им простить их невольной лжи.

Но еще больше, чем эту птицу, я ненавижу…

Хотя обо всем в свое время. Короче говоря, начну, как и положено в этой жизни, с начала.

Родился я, как уверяла справка, накарябанная сельским грамотеем и придавленная гербовой печатью, в деревне Воронино Тюменского района бывшей Уральской области. Дескать, у мещанки Мышкиной Агафьи Елистратовны, занесенной в данные края волной колчаковских банд.

Между прочим, немцы говорят точнее, ни один из них и никогда не скажет, что он родился тогда-то. Он, немец, аккуратист, он докладывает все точно, как и было: «Я был рожден…».

Так вот, я был рожден 14 июля 1919 года в деревне Воронино, рожден, как свидетельствовал документ, мещанкой Мышкиной. Да не один, а с братцем-близнецом.

Мышкина Агафья Елистратовна, родив нас с братом и окрестив меня Василием, а его — Дмитрием, сразу же и навсегда исчезла из нашего поля зрения. Своему отцу подбросила нас. Только благодаря его стараниям и бдению мы и выжили в той заварухе, когда человеческая жизнь ценилась дешевле куриной.

Когда мы были мальцами, ни в одном рабочем поселке, ни в одном городишке не прожили больше года.

Не скажу, что нас с братом угнетала любовь деды к перемене мест. Однако неудобство такой жизни мы чувствовали: не успеешь в одном поселке со всеми соседскими мальчишками перезнакомиться, еще и друзьями настоящими не обзаведешься, а деда уже опять везет нас куда-то.

Хотя, может быть, это и к лучшему было: мальчишеская дружба, как известно многим, начинается с драк. А поскольку переезды с места на место у нас были частыми, мы с Дмитрием постоять за себя научились. Особенно если вдвоем в драку вступали.

Перешли мы с братом в третий класс — деда переехал с нами в небольшой уральский городок, где только и были старый металлургический завод, железнодорожная станция, паровозное депо, две школы — начальная и десятилетка — и церквушка, весь городок будоражившая своим почти всегда радостным перезвоном. Здесь мы с Дмитрием впервые увидели горы, правда, без вечных снегов на вершинах, и даже дно реки, состоящей из цепочек веселых водоворотиков; сквозь прозрачную воду до самого малого камушка его разглядели.

Трудновато нам приходилось в первые дни, пока знакомства со сверстниками не переросли в приятельские отношения и даже дружбу: местные мальчишки, как нам тогда казалось, были хмурыми нелюдимами с изрядно костлявыми кулаками. Вот после очередной потасовки, в которой ситцевую рубашку Дмитрия развалили от ворота до пупа (это самую-то лучшую из двух рубах всего!), забрались мы с ним в сараюшку, жавшуюся к дому, в котором теперь жили, и тут брат разревелся. Размазывал слезы ладонью по лицу и плакался неизвестно кому на свою горькую судьбину. Дескать, не была бы гражданка Мышкина сукой, не маялись бы так мы, сиротинушки. Да разве по две паршивых рубашонки имели бы мы тогда? По миллиону! Или и того больше!

Честно говоря, в разговорах между собой мы иногда даже очень нелестно отзывались о гражданке Мышкиной, изрядно плохого и даже откровенно пакостного желали ей. Но те наши разговоры никто не услышал. А тут, когда Дмитрий философствовал столь гневно, деда за сараюшкой на бревнышке сидел, на солнышке грелся. Потому немедленно и распахнул дверцу сараюшки, велел нам идти за ним. Непривычно осуждающим голосом велел.

Деда увел нас на берег речки, увел туда, где только одна лодка-долбленка сторожила и реку, и берега, и вообще все. Здесь, присев на борт лодки-долбленки, он и сказал, строго глядя на нас добрыми глазами, что наконец-то настало время поговорить с нами серьезно и откровенно. Мол, сегодня мы уже не голозадая команда, а настоящие парни, почти женихи, которым не только можно, но и должно доверять любую самую важную, самую тайную правду.

Дедушка… Дедуля… Мы с Дмитрием почему-то никогда его так не навеличивали. Для нас с братом он и в часы великой радости, ив дни горя, в дни разочарования друзьями или еще чем, для нас он всегда-всегда почему-то был просто деда…

Он, деда, на берегу речки тогда и сказал нам, понизив голос до шепота, хотя поблизости и не было ни одной живой души, что наша мама вовсе не мещанка Мышкина, бросившая двух своих сыновей на произвол судьбы, бросившая только потому, что одной в полную сласть пожить захотелось, а разнесчастная женщина; если же еще точнее великая подвижница, даже мученица. Дескать, бросив нас, она на веки вечные обрекла свое сердце на невероятнейшие страдания. И только потому. Не мещанами были ваши родители, не мещанами… Отец ваш — колчаковский офицер, то есть, как считается теперь, матерый вражина всего советского. Он так искалечен войной, что один никак не сможет выжить… Вот мама и уехала к нему. Чтобы оберегать его, оказывать посильную помощь… И будет вам известно, внуки мои милые, что за службу у Колчака — пусть и подневольную — ни вашим родителям, ни вам, если власти узнают, жизни не видать!

Чтобы отвлечь от нас огромную беду, отец с мамой и не подают нам, даже самой ничтожной весточки.

И еще мы с Дмитрием в тот час узнали, что мама наша из дворян. Захудалых (кроме этого звания, у них ничегошеньки не было), но дворян. Как говорилось тогда, «верного оплота и надежной опоры царизма, отвергнутого народом».

Итак, на нас обрушилась большая семейная тайна. Из разговоров взрослых мы уже знали, что ГПУ работает, можно сказать, с полной нагрузкой. Шепотком об этом судачили преимущественно женщины. Где увидишь двух или более — да еще с округлившимися от ужаса глазами — так и знай, что минувшей ночью опять кого-то арестовали.

Настоящая тайна стала ведома нам с братом. Кому-то, возможно, это и покажется невероятным, но под ее бременем мы не согнулись, не перетрусили до сизого тумана в глазах. Мы только дороже друг другу стали. И когда деда ушел домой, поклялись молчать о своих, родителях даже под самыми мучительными пытками, намертво уцепиться за уже известное многим: они у нас просто презренные мещане, настолько подлые в душе, что бросили нас, своих детей, фактически на произвол судьбы.

Презренные мещане… В те годы все они считались именно такими, об этом мы с Дмитрием и наши сверстники знали твердо; не случайно же и птички в клетках, и герань на подоконниках, и даже галстуки, шляпы — все это являлось вернейшим признаком того, что у их владельца душа поражена бациллами проклятого капитализма. Или уже насквозь прогнила от них…

Так, скрывая свое происхождение, мы с Дмитрием и жили в этом небольшом уральском городке. Ходили в школу, не по приказу, а по зову души обязательно участвовали во всех демонстрациях, митингах, субботниках и прочих так называемых «массовых мероприятиях». Участвовали, искренне веря в великую правду всего, о чем торжественно или гневно вещали ораторы. И в пионерах мы побывали, подошло время — и комсомольцами стали. Одним словом, вроде бы самыми обыкновенными советскими детьми были. Да и товарищ Сталин именно в тридцатые годы, похоже, освободил нас от вины за наше происхождение, торжественно заявив, что дети за родителей не ответчики.

Что еще я просто обязан сказать о том периоде нашей жизни? Учились мы вполне прилично: в круглых отличниках не числились, но около них уверенно держались. А свободное от учебы время делили между физкультурой, вылазками за дровами, походами на рыбалку, за грибами, рябиной. Рыбалка и походы за грибами и рябиной прежде всего были суровой необходимостью: деда в начале тридцатых годов сильно сдал, теперь сил у него только и хватало на хлопоты по дому; да и то стирку своего немногочисленного белья, мытье пола и многое другое мы с Дмитрием теперь взяли на себя. Да и о питании заботиться нам приходилось.

Что касается физкультуры, то мы с Дмитрием благополучно и с первого раза сдали все нормы на значки ГТО, «Ворошиловский стрелок», ГСО и даже ПВХО. Почему я рассказываю обо всем этом? Хочу, чтобы тот, кто будет читать эту мою исповедь, твердо знал: мы с Дмитрием росли и воспитывались со всеми прочими своими сверстниками, мы были не приспособленцами, «перевертышами», а полноправными членами советского общества, идейно нацеленными на «светлое завтра», в которое истово верили.

А физкультурой занимались еще и потому, что искренне хотели стать по-настоящему здоровыми членами общества, чтобы, если потребуется, с оружием в руках достойно встретить любого врага, который осмелится напасть на нашу социалистическую Родину.

Что, шпарю шаблонными фразами? Нарочно так говорю. Как думал тогда, так сегодня и говорю.

Мы с Дмитрием не чурались ни легкой атлетики, ни плаванья, ни лыжных гонок. Даже в шахматы вполне прилично играли, даже на гимнастических снарядах не висели мешками с опилками, а осознанно работали.

К слову, о шахматах. Повторяю, что играл в них прилично, как позднее выяснилось — в силу второго взрослого разряда. Согласитесь, для ученика шестого класса это вовсе неплохо. И в шахматных турнирах не только за школу, но и за местный «Локомотив» выступал. Разумеется, не на первой доске.

И вот однажды случилось такое. Тогда в матче с шахматистами металлургического завода я так успешно вел свою партию, что в скорой моей победе сомневаться уже не приходилось. В наивысший момент моего внутреннего торжества завуч нашей школы — Максим Иванович Барабутин — вдруг хватает меня за плечо, почти волоком вытаскивает в коридор, где и шепчет в мое лицо:

— Ты, сопляк, думаешь о том, с кем и какими фигурами играешь или нет?

Шахматные фигуры в те годы были белого и… красного цветов. После слов завуча я вдруг осознаю, что играю белыми. Выходит, белые громят красных!?

А Барабутин еще больше усиливает мое душевное смятение:

— Кого ты, паршивец, конфузишь? Кого? Старого большевика-подпольщика и красногвардейца! Он в революции участвовал! Он наш Урал от банд Колчака освобождал!

Я настолько растерялся, что вдруг почувствовал себя злостным осквернителем сразу нескольких всенародных святынь. И еще испугался, что, может, уже сегодня к нам в комнатушку ввалятся гепеушники, меня, конечно, упекут в тюрьму, а деду с Дмитрием угонят по этапам в такие чудовищные дали, по сравнению с которыми наше Предуралье раем покажется. Самое же обидное и мучительное — виноват только я, так почему же деда с Дмитрием должны страдать?

Вам смешно? Дескать, насколько же глуп я был? А мне, поверьте, было не до смеха. Пунцовый от стыда за свою «политическую промашку», вернулся в класс, где проходил турнир. Единственное, о чем в те минуты я был способен думать, это о том, как бы мне более или менее достойно выскользнуть из идеологической западни, в которую так неосмотрительно угодил.

Выход нашел вовсе неожиданно: нарочно подставил своего ферзя под бой. Не просто сунул, мол, на, подавись им, а разыграл растерянность, даже маленькую панику; только поставил его на шахматное поле, грозившее ему гибелью, и будто бы сразу спохватился: дескать, ах какую глупость я сделал!

Но турнирные правила строги: взялся за фигуру — ходи, на мгновение разжал пальцы, когда она шахматного поля касалась, — тут ей и стоять!

Мои болельщики, разумеется, заперешептывались, одни из них поглядывали на меня сочувствующе, но кое-кто и откровенно злорадно.

Чтобы не разреветься от обиды (ну почему жребий не подарил мне красные фигуры!?), я поспешил незаметно удрать из школы.

Помнится, домой заявился часов в девять вечера. Ожидал, что деда, как всегда бывало в подобных случаях, выговорит мне за столь позднее появление, но он молча поставил на стол миску овсяной каши и сказал ласково, успокаивающе:

— Это тебе.

Лишь потом, когда я уже лег, деда присел на краешек сундука, на котором мы спали с Дмитрием, и сказал, положив мне на голову свою подрагивающую руку:

— Люди, Вася, отзывчивы на добро.

Как видите, эти слова деды я и сегодня помню…

Слышал ли их Дмитрий? Он даже не шелохнулся, когда я лег, глаза у него были закрыты. Но мне кажется, что он все слышал: уж очень много места мне было оставлено на нашей общей лежанке, уж очень ровно он дышал.