"Джон Апдайк. Бек и щедроты шведов" - читать интересную книгу автора

Когда Бек оглядывался назад, его семь книг отсвечивали в темноте прошлого,
точно зарастающие следы в темном лесу, una selva oscura, в чащобе, где его
сознание выходит на поверхность, во Вселенную. Он редко заглядывал на их
бледные страницы: собственные книги были слишком опасно связаны с главной
тайной - с тайной возникновения его личности, явившейся, как и Вселенная, по
прихоти случая, из мрака и безмолвия. Сначала предсознательное слизистое
чудо, многократное деление клетки в бархатной тьме лона, послушное
неразгаданным сигналам, идущим от жизненно важных комбинаций хромосом и
протеинов. Потом резкий переход на льдистый больничный свет, в центр шумного
пахучего фрейдистского треугольника между кухней, спальней и уборной, в
душную, но питательную среду. Затем длинные лестницы поднадзорного учения,
ступень за ступенью, учитель за учителем, и вдруг нежданно-негаданно
окончание школы в год Перл-Харбора и прямо на войну, с которой начались
испытания на взрослость, и в их ряду нынешние старческие нобелевские хлопоты
с сардонической усмешкой - позднейшее, если не последнее. "И каждый не одну
играет роль, /Семь возрастов переживая" .
Голда захныкала у себя в кроватке, которую ставили на ночь прямо за
порогом выгороженной спальни. Днем кроватку переносили в манежик,
сколоченный из досок у стены, - получалась как бы коробочка, футлярчик для
драгоценности, когда Голда там спала днем. Робин уезжала в компьютерный
центр на Третьей авеню, Бек сидел у себя за столом и тихонько писал,
вычеркивая и поправляя, а Леонтина, на цыпочках, возилась с посудой от
завтрака и стиркой. Двое взрослых, думал он, в рабстве у пяти килограммов
бесхитростного эгоцентризма. Когда малышка бодрствовала, шоколадная няня,
приговаривая что-то ласково-карибское, скармливала ей кусочки бутерброда с
курятиной, и Голда их радостно жевала, хотя зубов у нее во рту все еще было
меньше, чем пальцев на руке, а те, что имелись, были крупные и дались
нелегко, проклевываясь из десен, они причиняли страдания. Потом, на диване,
подавалась бутылочка с соской, Голда слепо сосала, а Леонтина во все глаза
упоенно смотрела телесериал "Дни нашей жизни". В два часа дня телевизор
переключался на другую программу, там показывали "Живем один раз", и Бек,
если только позволяли докучливые лауреатские дела, уважая Леонтинино
пристрастие, сам вез прогулочную коляску на детскую площадку. Одна убогая
площадочка находилась на углу Спринг-стрит и Малбери-стрит, другая, еще
беднее, - на Мерсер-стрит, к северу от Хьюстон-роуд, рядом со спортивным
корпусом Нью-Йоркского университета. А когда Беку хотелось отличиться, он
вез Голду через Бауэри на одну из детских площадок в длинном парке, носящем
имя заботливой мамаши Рузвельта Сары. Платаны и гинкго уже побурели, под
ногами цвели опавшие листья. Бек засовывал ножки непоседливой малышки в
отверстия черного резинового сиденья качелей, увязывал понадежнее и качал
туда-сюда, покуда это антигравитационное диво ей не прискучит. Голда еще не
доросла до того, чтобы одолевать в одиночку шпили и качающиеся мостики
пластмассового замка, но на спиральном желобе он иногда отпускал ее на
два-три витка и внизу снова подхватывал этот скользящий снаряд в стеганом
комбинезончике. Самой карабкаться вверх по наклонной лесенке он ей тоже
давал, но держал наготове протянутые руки на случай, если она опрокинется,
когда обернется к нему, гордясь покоренной вершиной. Роль отца виделась Беку
в том, чтобы при нем малышка могла обходить опасность по самому краю, ближе,
чем допустили бы Робин или Леонтина, - он должен вносить в ее жизнь элемент
мужской тяги к риску.