"Джон Апдайк. Бек и щедроты шведов" - читать интересную книгу автора

Коннектикуте. И женщины, роскошные почти как кинозвезды, в воздушных
шифоновых туалетах, или же, наоборот, одевающиеся по-мужски, как Дороти
Томпсон и Марта Гелхорн, и не просто по-мужски, а даже в военную форму. Нет.
Шведам да и всему миру нет дела до этих забытых писателей, бывших некогда
для Бека звездами на небе. Надо, наверно, сказать о невыразимом счастье,
которое испытываешь от прикосновения к бумаге карандашного острия,
оставляющего след на белом поле. Но не слишком ли малозначителен этот
атомарный миг, чтобы упоминать о нем перед такой огромной внимающей
аудиторией? В мире страданий, голода и массовых убийств эстетические
восторги непристойны. Что же тогда? - спросит он вслух. Печатное слово?
Книжная торговля, этот старый труп, который еще раздирают оголодавшие
шакалы? Жадные авторы, жадные агенты, общества безмозглых книголюбов с
кафетериями под музыку Вивальди, издательства, принадлежащие
металлургическим корпорациям, которыми управляют равнодушные, как лед,
швейцарские счетоводы. А тем временем человеческая речь, разные языки, на
которых мы все говорим, теперь избавленные от уродства смертоубийственных
лающих калек из Геббельса и скудоумных двоесмысленностей бюрократического
коммунизма, превращаются в медоточивый радостный лепет "Майкрософта" и
"Хонды", тайно сговорившихся сделать из нашего мира один огромный детский
сад для инфантильных пользователей. Неужели роскошному, язвительному, как
змеиное жало, языку Шекспира и Джерарда Мэнли Гопкинса, Чарльза Диккенса и
Сола Беллоу суждено стать бинарным кодом в империи серых костюмов,
управляемой человечками, которые спешат по улицам Манхэттена и Гонконга и
что-то торопливо бормочут в свои сотовые телефоны? Кто остановит прогресс?
Поэты? Дилетанты вроде вашего покорного? Не смешите меня, ваши высочества и
разные сановники. Как любезно оповестил недавно американскую прессу один мой
добрый старый знакомый, ваша премия - пустая забава.
- Не могу, - пожаловался он Робин. - Не могу сказать ничего достаточно
важного. Смысл всего, что я делаю, в том, что это не важно или, во всяком
случае, не претендует на важность. Важность не важна, вот мысль, которую я
всю жизнь пытался выразить.
- Это и скажи, - посоветовала она.
- Но это не важно, - возразил Бек. - Я же не придаю такого уж значения
самому себе. И не хочу, чтобы подумали, будто я ставлю свою персону выше
Нобелевской премии, если я понятно выражаюсь.
- А по-моему, ты слишком умничаешь, - между делом сказала Робин, в
основном занятая тем, чтобы убедить Голду в питательных достоинствах
нарезанной ромбиками морковки, которые малютка, восседающая в высоком
креслице, брала масляными загибающимися пальчиками с блюдца и аккуратно
бросала на пол. - Все, что нужно шведам, это чтобы их непринужденно
поблагодарили...
- Нет, ты не понимаешь. Непринужденно надо поклониться, когда король
вручит тебе все эти вещи - медаль там, диплом, недельный проездной по всему
Стокгольму. И еще надо выразить благодарность в застольной речи на банкете
после торжественной церемонии. А лекция - раньше. И мучаюсь я как раз из-за
лекции. В кои-то веки представляется случай сделать заявление, после того
как семьдесят шесть лет меня никто не слушал. Ну, может быть, мать слушала
первые пять-шесть лет.
- ... немножко благодарности и полчаса интеллектуального развлечения.
Ты хоть о них-то подумай, - продолжала рассуждать Робин. - Они целый год