"Глеб Иванович Успенский. Письма из Сербии" - читать интересную книгу автора

ссадины, превращавшиеся в громадные раны, люди простуженные, кашляющие -
все это оставлялось на произвол судьбы и только по случаю попадало в
госпиталь; большею же частию такой больной народ без всякого призора и
внимания валялся где-нибудь в холодных казармах, леча себя собственными
средствами, прикладывая к ранам и ссадинам всякую дрянь, или даже на
улице, охая и трясясь от боли, перевязывал грязные, покрытые гноем,
тряпки, которыми были обвязаны раны. По дороге от Белграда до Парачина
поминутно встречались эти несчастные, громко вопиявшие о помощи,
причитывая о своей двадцатипятилетней службе богу и государю, о своих
страданиях на позиции и о том, что вот болен, и нигде не принимают, и есть
нечего. Действительно, людей - из русских, у которых нет ни копейки,
которым буквально есть нечего - встречалось по дороге (и туда и назад), и
особенно в Белграде, великое множество. Шли они, сами не зная куда и
зачем, проклиная свою судьбу и Сербию и жизнь свою распроклятую.
Дождь и ужасный холод заставили нас остановиться на одной из станций и
ночевать, то есть три или четыре ночных часа продрожать в холодной,
нетопленной комнате почтовой станции. Все это время с дороги доносился
скрип телег, к свету превратившийся в непрерывный рев колес и голосов.
Тронувшись в путь, мы узнали, что навстречу несчастным новобранцам,
направлявшимся к Делиграду, идут из-под Делиграда и Алексинца внутрь
страны массы семей, выбирающихся из сожженных турками деревень; из
расспросов оказалось, что, несмотря на перемирие, черкесы в полную волю
хозяйничают и грабят в оставленной войсками стране. "Турци! турци!" -
отвечали некоторые из бежавших и показывали на горло, как бы говоря:
"режут".
Переселявшийся народ был в самом жалком виде; видно было, что он
действительно "бежит", хорошо не зная еще "куда" и захватив с собою все,
что первое попалось под руку, иногда совершенно ненужное и не ценное,
например - дрова, кукурузную солому. Из этой соломы торчали детские
головы, плохо прикрытые, а иной раз (и очень, очень часто)
совсем не одетые, мокрые от дождя и синие от холода лица.
Переселенцы эти вообще представляли раздирающую душу картину, хотя и
плелись молча, не говоря ни слова, еле передвигая усталые ноги. С каждым
шагом далее нашей почтовой тележке (коле) становилось труднее подвигаться
вперед; к шедшим в Делиград и переселявшимся оттуда стали все чаще и чаше
присоединяться группы солдат, возвращавшихся тоже из Делиграда. Боже
милосердный, в каком были они виде, что был за костюм, что были за лица -
зеленые, бледные, отеклые, обернутые тряпками! Буквально еле двигались они
по глубокой грязи, в истрепанных мокрых опорках; почти в клочья изодранные
военные шинели, от которых не осталось ничего, кроме лохмотьев и дыр, -
вот примерно внешний вид возвращавшихся из Делиграда войников. Один этот
поистине нищенский костюм, весь мокрый, запачканный грязью, говорит вам,
сколько они перенесли трудов, пережили трудных дней, а больные, зеленые
лица говорили, кроме того, о страданиях, лишениях, болезнях. Плелись они
буквально еле-еле, шаг за шагом, и иной раз нельзя было не заметить, что
этим измученным людям не по силам даже такая тяжесть, как ружье, которое
он несет на плече и которое гнетет его и гнет к земле.
Кофейни, попадавшиеся на дороге, были буквально переполнены народом,
большею частию солдатами; все это мокрое, рваное, без копейки в кармане,
больное или заболевающее, теснилось к огоньку погреться, чтобы опять