"Яблоко Невтона" - читать интересную книгу автора (Кудинов Иван Павлович)

15

Пелагея после всего случившегося долго приходила в себя, трудно и медленно поправляясь. Болела не столько телом, сколько душой. И не будь рядом Парашки — неизвестно, как бы выкручивался Ползунов, сопрягая работу с семьей. Парашка же и на час не оставляла хозяйку без внимания, вертелась, что белка, всюду поспевая и упреждая каждый шаг Пелагеи…

А шихтмейстер жил в ту пору одной заботой: поскорее, до открытия навигации, поставить новый дом. Об этом наперед всего и болела голова, и расчет был один: пока не сломалась дорога — вывезти из шипуновского бора в достатке хоромного красного леса, а с Колывани доставить кирпич…

Однако всякое начало имеет свое продолжение, предугадать которое невозможно. Вот и на этот раз повернулось не по расчету: едва Ползунов воротился из Барнаула, как следом, дней через пять, явился посланец из Канцелярии горного начальства Петр Хатин, давний и добрый приятель шихтмейстера, и огорошил новостью: велено расследовать причины пожара на месте.

Ползунова такой поворот не только насторожил и озадачил, но и обидел крепко. Почему же Христиани сразу о том не сказал? Они же встречались, разговаривали, и асессор как будто все понял и решил: строить новый дом. А теперь…

— Да не бери ты в голову, — успокоил его унтер-шихтмейстер Хатин. — Дело это, как я полагаю, и выеденного яйца не стоит. Надеюсь, и затяжки в сем деле не произойдет, — пообещал, обнадежив.

И вправду, скоро уладил, не затянул следствия, обойдясь вкупе двумя днями. Поговорил по-приятельски с Ползуновым. До-просил четверых или пятерых крестьян, твердивших в один голос: пожар видели, но от чего загорелось — не знаем. Составил протокол, указав причину пожара, со слов шихтмейстера: «Возгорание случилось от глинобитной печи, примыкавшей к стене». Вот и делу конец! — объявил Хатин. — Так что будь, шихтмейстер, в полном спокойствии да поскорее новый дом возводи.

И отбыл восвояси.

А вскоре и лес привезли — отборный, бревно к бревну, двенадцать подвод, запряженных цугом, двумя парами каждая; лошади крепкие, тягловые, так что ни один воз нигде не застрял, все было доставлено в целости и сохранности. Бревна скатали прямо в снег, рядом с темневшим средь ограды пожарищем, на месте которого шихтмейстер и полагал возвести светлицу. Но кто-то из плотников, наряженных оную ставить, осторожно шихтмейстера надоумил: негоже, мол, на погорелом-то месте новое возводить, кабы вдругорядь пожар не случился… Ползунов удивился: есть такая примета? Однако плана своего не изменил, а нашел ему оправдание: ждать некогда, а земля сейчас мерзлая, тверже камня, не только заступом, но и ломом не взять… А здесь, — указал на пожарище, — она прогрелась изрядно… Неожиданно и Вяткин его поддержал: «Ну, дак еще бы не прогреться… такой огонь полыхал!»

Довод был убедительным, и все тотчас и дружно склонились к тому, что прогретую землю, ясное дело, сподручней копать. «Вот и добро! — сказал Ползунов. — Дня за два подстенье заложите, забутуете камнем, а там пойдет… Надо к концу апреля поставить дом», — тут же и сроки определил. Мужики почесали затылки, прикидывая: сумеют ли столь спешно управиться? «А чего ж не суметь? — как бы отметая всякие сомненья, отозвался Вяткин. — Коли надо, стало быть, надо!» — твердо сказал и глянул с подмигиванием на своих сотоварищей. И те опять разом согласились: ясное дело, коли хорошо подналечь — статочно и в апреле стройку закончить. На том и порешили.

Наутро, девятого марта, пожарище было расчищено. Вяткин и Зеленцов разметили шнуром линии под канавы бутовые, точь-в-точь по указке шихтмейстера; дом получался гораздо просторнее прежнего, крестовый, на четыре комнаты. Другие подельщики немедля взялись копать — земля тут, под пепелищем, и вправду насквозь прогрелась, размякла, и заступы легко шли, снимая за слоем слой, до самой глины… Тем временем и третьи работники не дремали, исправно делая свое дело: побрав топоры в руки, застучали, что дятлы, затюкали весело, наперегонки, ошкуривая бревна. Запахло свежей сосной. А там и пилы, столярные струги, рубанки пошли в ход…

Весна в том году выдалась ранней. Мартовское солнце хорошо пригревало. Сугробы взялись влажною синевой, подплавились, оседая, зажурчали ручьи… И плотники старались вовсю — спешили поспеть к сроку.

В середине апреля, на пятую седмицу великого поста, снег сошел окончательно, пробрызнула на пригорках густая зелень. Чарыш помутнел и наполнился до краев, а позже и через края вышел, заливая луга.

Плотники к тому времени сруб завершили, уложив последний, четырнадцатый, венец, стропила поставили, вознесли круто и горбылями кровлю обрешетили… Потом и рамы вставили, оконницы застеклив. И начали полы настилать, ровняя и подгоняя одна к одной тяжелые двухдюймовые плахи.

Вот в такой погожий и светлый денек и появился однажды на стройке Прокопий Бобков, под хмельком, веселенький и задиристый, как всегда. Прокопий отвел ямщину, справил гоньбу чередную, съездив до Большой Курьи да обратно, лошадей выпряг — и сам, по правде сказать, выпрягся, дав себе волю… А когда Бобков навеселе, тянет его на люди, чтобы видели его и слышали, язык же без костей… Но сегодня язык у него заплетался, плохо слушался. Да и ноги тоже слегка заплетались, шурша корою и сбирая носами обуток витую пахучую стружку, рассыпанную подле сруба. Из самого же сруба доносились частые и резкие звуки. Бобков приблизился и остановился, прислушиваясь: похоже, стучали там в два молотка.

— Эй, кто там стучит, выходи! — позвал Прокопий весело, но никто не вышел и никак не откликнулся, продолжая там что-то передвигать и постукивать… «Пол настилают», — догадался Прокопий и поднялся туда, в пропахшее свежей сосной строенье, встал в дверном проеме, косяк подпирая плечом, саму дверь еще не успели навесить… Вяткин и Зеленцов как раз подгоняли очередную плаху, всецело занятые работой, и вошедшего не заметили. Бобков крякнул и покашлял отрывисто, давая знать о себе. Вяткин мельком глянул, не проявляя особого интереса, и отвернулся, постучал молотком по кромке доски. А Зеленцов и головы не поднял. Столь явное небрежение с их стороны задело Бобкова, и он спросил едко:

— Робите?

— Так нам прохлаждаться некогда, как иным, — не без укола ответил Вяткин. Прокопй вскинулся, разгадав намек:

— Меня не замай! Я свою работу сполнил, а ныне — вольная птица, — плечом оттолкнулся от косяка и шагнул вперед, будто готовясь вступить врукопашную.

— Ну, коли птица, так и лети себе, а нам не мешай, — поднял голову Зеленцов и посмотрел на него сердито. — Сойди с доски! — повысил голос. — Видишь, плаха не прибита…

— Эко, работник! — огрызнулся Прокопий, но с доски сошел, отступил в сторону. — Хоромы возводите его благородию? Давайте, давайте, усердники да строители! А его благородию начхать на ваше старание, он эти хоромы, как и старую светлицу, своедурно пожгет… Пых — и нету!

— Как это своедурно? Чего ты мелешь? — встал Вяткин и посмотрел куда-то мимо Прокопия, словно там, за его спиной, увидел нечто более занимательное. И Зеленцов тоже поднялся, глядя туда же, за спину Бобкова, но тому и дела мало.

— А так вот и своедурно, — задиристо отвечал, грудь колесом. — Его благородию шихтмейстеру наплевать… — не успел договорить, Зеленцов схватил его за воротник:

— Прикуси язык! И обернись, — пытался поставить его лицом ко входу, но Бобков упирался, вырываясь:

— Пусти… не чепай! — дышал винным перегаром. — Слово имею — и ты мне рот не затыкай. Слово и дело государево!..

— Ты чего буровишь? — тряхнул его Зеленцов так, что зубы у того чакнули, и, точно винясь перед кем-то и глядя куда-то в сторону, быстро проговорил: — Вот, ваше благородие, выпил на грош, а мелет на всю полтину…

Бобков замер на миг, услышав это, медленно повернулся и прямо перед собой, в двух шагах, с той стороны дверного проема, увидел шихтмейстера, стоявшего здесь, похоже, давненько и слышавшего, как на духу, все его, бобковские, измышления. Ползунов был спокоен, смотрел прямо и чуть вприщур, но по глазам не понять — зол он или насмешливо холоден и равнодушен? Холодок этот и Бобкова коснулся, мурашками пробежал по спине и застрял где-то меж лопаток.

— Ну, говори, говори, я слушаю, — насмешливо жестко молвил Ползунов, глядя в упор. — Что ты имеешь еще сказать?

— Имею, вашбродь, слово… — шумно сглотнул Бобков, точно ему не хватало воздуха, язык враз онемел, но мысли были куражливо горячи и сбойчивы. — Имею слово и дело государево! — несло его уже напропалую, аки бревешко на речном перекате, никакого удержу. — А скажу слово не здесь, а в заводской Канцелярии, куда и взыскую, вашбродь, доставить меня бесперечно… Имею на то право!

— Имеешь, имеешь, — как будто и подбодрил его Ползунов. — А коли взыскуешь, доставим незамедлительно, — спокойно пообещал, глянул на Вяткина с Зеленцовым, рукою махнув, дескать, работайте и не отвлекайтесь, а Бобкову кивнул повелительно: — Пошли.

— Допрыгался мужик, — сказал Вяткин, глядя им вслед. Рослый и скорый на ногу шихтмейстер шел впереди, что-то на ходу говоря Бобкову, а тот вилючей трусцой едва поспевал за ним. — Будут ему нынче и слово, и дело, — добавил с усмешкою Вяткин, ничуть не жалея Прокопия, чей длинный язык и ему досаждал нередко.

По правде-то сказать, они полагали, что шихтмейстер сам во всем разберется, всыплет брехуну сколько надо и отправит восвояси — нехай проспится. Ползунов и хотел так сделать, но Бобков разнуздался донельзя, ломил свое и требовал доставить его на завод, в Канцелярию, где он и грозился выложить свое «слово». Ну что ж, решил Ползунов, быть посему. И послал денщика разыскать солдата Кулагина и сказать, чтобы тот срочно закладывал дрожки. А Бобкову коротко приказал: «А ты мигом сбирайся, вези свое «слово»! Да харчей не забудь прихватить».

И вскоре нарочная повозка выехала с пристанского посада и покатила вдоль Чарыша, звеня колокольцами. Вот как почетно везли в Барнаул Прокопия Бобкова! Да только не зря говорится: велик почет не обходится без хлопот.

Сам же виновник этого необычного вояжа, подогнув ноги — коленями к подбородку, — возлежал на охапке пахучего сена в задке дрожек и что-то бубнил, бормотал себе под нос. Рыжеусый солдат Кулагин слушал-слушал, обернулся и с ехидцей спросил:

— Эй, паря, ты чегой-то все наговариваешь, чай, молитву? Или слова затверживаешь, кои везешь доносить по начальству?

Бобков пошуршал сеном, буркнув в ответ:

— И везу! А что? Се мое дело.

Солдат Кулагин засмеялся, светясь конопатым лицом, и весело припугнул:

— Кто облыжно доносит, тот головы не сносит. Н-но, милай! — понужнул гнедого коренника, уже не слушая, чего там бормочет Прокопий. Лошади побежали резвее, понесли дрожки, тарахтя колесами и вздымая пыль на дороге. — И-эх! — сделал междометный зачин Кулагин, фуражку сбив набекрень. — Тятька рыжий и я рыжий…

Бобков повозился еще, взбил сено под головою, вроде подушки, умостившись поудобнее, и вскоре сморился, укаченный дорожною тряской, и захрапел смачно, с присвистом. И проспал не один час.

А когда вскинул глаза, оглушенный какою-то странной звенящею тишиной, сразу и не мог понять — где он и что с ним? Упряжка стояла близ широкой реки. Вода свинцово-серая, с просинью, лишь поверху едва заметно дрожала мелкая рябь. Хотя и ветра вовсе не было.

Подошел солдат Кулагин, доложил весело:

— Во разлилось! А летом здесь — воробью по колено. И мостка не видно, должно, водою снесло. Придется в объезд, — озаботился, достал кисет и начал закуривать. Бобков приподнялся, свесив ноги, и вялым со сна, слегка осевшим голосом спросил:

— Где мы?

Кулагин сыпнул щепоть самокрошного табаку на бумажку, языком послюнил края и стал скручивать папироску, поглядывая на Бобкова:

— А ты разве не видишь? Вон Беспалово на другой стороне. А там и до Вяткина рукой подать.

— Ого! — удивился Бобков, слез с дрожек и потоптался, разминая отерпшие ноги. — А как мы сюда попали? Куда ты меня везешь?

— Во! — теперь настал черед и Кулагину удивиться. — Да ты, паря, глаза-то протри, протри да очухайся. Или заспал все на свете?

— Можа, и заспал…

— Можа! — передразнил его Кулагин. — Да ты ж сам напросился, истребовал отвезти тебя на завод со своими словами поносными. А теперь кудыкаешь, как петух. Или всамделе забыл?

Бобков молча пошел к реке, умылся холодной водой и вернулся повеселевшим и посвежевшим.

— Ну что, поехали? Токо не туда, а сюда, — махнул рукой в обратном направлении. — Вертаться надо.

— Как это вертаться? — недоверчиво глянул Кулагин. — Неможно, паря. Мне приказано доставить тебя на завод.

— Дак то ж моя была воля, мое настояние, — пояснил Бобков.

— А слова… как же твои слова, поношения?

— А никак! Спьяну все наболтал. Язык же без костей.

— И что теперь?

— А теперь протрезвел. Во! — постучал казанками пальцев по лбу. — Ясной сделалась. Потому и прошу тебя: поехали обратно. Нечего мне делать на заводе. Истинный Бог — нечего! Да и разлив, посмотри какой, небось, мостки кругом посносило…

Кулагин вздохнул, покачав головой:

— Ну, паря, и задал ты мне задачку! Что ж я-то скажу шихтмейстеру? Он же с меня спросит.

— Да почему с тебя? Это ж мое настояние, — возразил Бобков, проявляя все большую и завидную настойчивость. — Вот с меня он и взыщет. А твое дело — сторона. Ну? Поехали!..

Тихо было до звона в ушах. Река текла неслышно. Лишь кони, переступая с ноги на ногу, коротко звякали удилами.

— А! — махнул рукой солдат Кулагин, решаясь на этот неожиданный и рискованный шаг. — Вертаться так вертаться! Семь бед — один ответ.

Докурил самокрутку, притоптав окурок, подхватил вожжи и круто развернул повозку. «И-эх! Тятька рыжий и я рыжий…» И покатили они обратно, в Красноярскую, вслух не говоря о том, но каждый про себя думая: а как их встретит шихтмейстер Ползунов — кнутом или пряником? Ну, на пряник-то мало надежды…

Явились на пристань ввечеру. Ползунов как раз от гавани шел, направляясь к новой светлице. Увидел знакомую повозку, остановился, глазам не поверив. Солдат Кулагин подбежал, сбивчиво стал докладывать, но шихтмейстер, не слушая, оборвал:

— Почему вернулись? Где Бобков?

— Тут я, вашбродь! — объявился Прокопий и тем же мигом бухнулся в ноги шихтмейстеру. — Вашбродь, это моя вина… помилосердуйте, простите за ради Бога! Спьяну все набрехал. И сам не помню, чего молол языком.

Ползунов смотрел хмуро.

— Встань, — велел строго. Бобков мигом поднялся и замер в ожидании новых команд. Ползунов обернулся и позвал стоявшего чуть в стороне, поодаль денщика: — Семен, принеси-ка хорошего батожья. — И снова к Бобкову. — Двадцать батогов для почина хватит?

— Ваша воля, господин шихтмейстер.

— Так хватит или назначить побольше?

— Хватит, вашбродь, хватит! — спохватился Бобков.

— Вот, вот, — усмехнулся шихтмейстер, — если б ты всегда был таким сговорчивым. Снимай рубаху, — приказал, — и ложись.

— Как… прямо здесь? — удивился Бобков.

— Прямо здесь, — подтвердил Ползунов. — А чем тебе это место не глянется? Вон на ту плаху ложись. Солдат Кулагин, помоги мужику, спеленай ему руки да ноги, — как бы походя распорядился, а сам уже выбирал из рук подоспевшего денщика тальниковый прут, который половчее, один подержал, другой повертел так и сяк, будто взвешивая, взял третий, потоньше да подлиннее, взмахнул, приноравливая к руке, гибкий прут со свистом рассекал воздух… Годится! — решил шихтмейстер. И подошел ближе к виновнику. Прокопий, распластавшись на широкой сосновой плахе, связанный по рукам и ногам, зябко плечами передернул и весь напрягся, ожидая хлыста. А получил его неожиданно, изогнувшись и вскрикнув от жгучей боли:

— Ой-я! Полегше, вашбродь…

Шихтмейстер огрел его с оттяжкой поперек спины еще и еще раз, оставляя на коже багровые опояски и приговаривая при каждом взмахе:

— Это тебе, голубчик, за то, что пьешь безмерно! А это за то, что врешь да болтаешь лишнего! — Бобков дергался, извиваясь, стеная и вскрикивая сквозь сжатые зубы. А шихтмейстер все приговаривал: — Не пей! Не ври! Не пей… — остановился вдруг, словно уморившись, хлыст передал солдату Кулагину, а Семену, стоявшему наготове, сказал: — Добавьте, сколь надобно. Да не просчитайтесь.

И пошел ко светлице скорым шагом, ни разу не обернувшись.