"Яблоко Невтона" - читать интересную книгу автора (Кудинов Иван Павлович)

1

Поездка сия, затяжная томительно — два месяца в один конец и столь же обратно, — вознаградила унтер-шихтмейстера Ползунова негаданным и счастливым исходом. Как говорится, не было ни гроша, — да вдруг алтын! Уезжал унтер-шихтмейстер знатным холостяком, а воротился с пригожею молодицей…

А все начиналось буднично, с казенно-сухого и прозаического указа: «Понеже здешний год приходит к окончанию, то надлежит безотлагательно препроводить в Санкт-Петербург приготовленный совокупно и в немалой сумме блик-зильбер для Ее Императорского Величества…» — далее шли подробные обоснования упомянутого предприятия. И названы были главные сопроводители. Обоз снарядили из двадцати подвод — сумма блик-зильбера (серебра высшей пробы) оказалась внушительной, более двухсот двадцати пудов, да золота чистого, бликового, около трех пудов, да всякой другой всячины, необходимой в дороге, набралось изрядно… Охрану столь ценного груза поручили горному обер-офицеру Ширману, имевшему за плечами немалый опыт подобных вояжей. Ответственность же за саму доставку серебра на Монетный двор, а также доклад о состоянии дел на Колывано-Воскресенских заводах, коль скоро таковой востребуется в высочайшем Кабинете, возложили на унтер-шихтмейстера Ползунова, оказав ему тем самым неслыханное доверие: такие обозы доселе неизменно сопровождались офицерскими чинами, он же, Иван Ползунов, не успел еще избавиться и от унтерской приставки. Хотя и надеялся втайне на скорое повышение…

После рождества, дня за два до новогодья, Ползунов получил в Канцелярии подорожные бумаги, тетрадь для записи путевых расходов, довольно большую сумму денег — не только на весь проезд, но и на покупку в Москве и Санкт-Петербурге всевозможных товаров для заводских нужд, а также Инструкцию…

— На все случаи жизни, — шутливо пояснил знакомый канцелярист Дмитрий Хлопин, дружески приобнимая унтер-шихтмейстера и с загадочной ухмылкой кивая на бумаги в его руках. — Ну, а ведомо ли тебе, какие репорты везешь в Кабинет? — допытывался Хлопин, зная наперечет все эти документы, им же пронумерованные и тщательно перечисленные в особом реестре. — Вот, например, о чем говорится в репорте за номером 4442? — весело и с подначкой смотрел на приятеля. — Или не знаешь?

— Всего знать неможно, — уклончиво отвечал Ползунов.

— Тогда я подскажу, — не унимался Хлопин, — а в репорте за номером оным говорится о произведении унтер-шихтмейстера Ползунова в офицерский чин…

— Это, друг мой, еще на воде вилами писано, — слегка даже поморщился Ползунов. Однако игриво настроенный Хлопин и тут нашелся:

— Не вилами, а пером! А что написано пером — не вырубишь и топором. Так что вернешься обратно шихтмейстером. Годится?

— Годится, — кивнул Ползунов. — Только давай не будем ставить телегу впереди лошади.

— Ладно, не будем, — легко согласился Хлопин и круто повернул разговор. — А покуда ты здесь — приглашаю тебя встретить Новый год вместе. Женка моя будет рада такому гостю, а уж сын Яшутка и подавно — малец души в тебе не чает. Все уши прожужжал: когда да когда Иван Иваныч зайдет к нам в гости? Не знаю, чем ты его подкупил?

— Это наш секрет.

— А-а, тогда молчу… Ну, а насчет приглашения как, годится?

— Годится! — засмеялся Ползунов, настроение и у него было прекрасным. Накануне отъезда удостоился он и напутственной беседы с Иоганном Самюэлем (а попросту — Иваном Самойловичем) Христиани, временно, а точнее сказать, фактически исполнявшим обязанности начальника заводов, повелевшем паче глазу беречь и доставить в полной сохранности драгоценный груз. «А такоже по приезде на место, — наказывал Христиани, — доложи о своем прибытии заочному ныне, — он так и сказал, — заочному ныне главному командиру Колывано-Воскресенских заводов Андрею Ивановичу Порошину. — И добавил для полной характеристики. — Человек он весьма образованный и осведомленный во всех тонкостях рудознатного дела, полковник Порошин. Да ты, должно, и помнишь его, не забыл?» — глянул пытливо. «Так точно, господин асессор, хорошо помню», — подтвердил Ползунов. «Вот и ладно! Стало быть, тебе, унтер-шихтмейстер, и карты в руки, — щегольнул Христиани расхожею поговоркой и встал, вышел из-за стола, проводив Ползунова до двери. — Ну, поезжай, поезжай, голубчик. С Богом!»

И в первый день 1758 года, спозаранку, по утреннему морозцу, распевно скрипя и посвистывая полозьями, санный обоз покинул Барнаул и двинулся в долгий путь. Ехали большей частью шагом, лишь изредка переходя на трусцу, будто встряхивая задремавших лошадей и себя избавляя от тягучей сонливости.

Морозы меж тем упали, сменившись буранами. Задуло — свету белого не видать. Дорогу перемело. И чтобы проехать, солдатам горной охраны, сопровождавшим обоз под началом капитана Ширмана, то и дело приходилось брать в руки широкие деревянные лопаты и разгребать суметы, раскидывая по сторонам тяжелый сыпучий снег… Меняли коней на почтовых станциях — и дальше, дальше двигались по Сибири, которой, казалось, нет и не будет конца.

Ползунов и Ширман ехали в одной повозке, крытой наглухо, лишь в маленькое слюдяное оконце пробивался дневной свет. И хоть не шибко тепла кибитка, однако непродуваема, а коли завернешься в бараний тулуп — холод и вовсе нипочем.

Минули святки. А после крещенских морозов погода опять смягчилась, высветлив и открыв глазу нескончаемые пространства… Но вот и Сибирь осталась позади. Урала-батюшки достигли, ненадолго задержавшись в Екатеринбурге, на родине Ползунова. Здесь он родился, школу словесную, а потом и арифметическую окончил, работал на заводе, был учеником знаменитого механика Никиты Бахарева; здесь, в заводском посаде, на берегу речки Исеть, жили его родители — Иван Алексеевич и Дарья Романовна. Ах, как екнуло, должно быть, и зашлось от предчувствия близкой встречи с родными сердце унтер-шихтмейстера! Однако, по всем догадкам, встреча была короткой, а каковой в действительности — тому нет свидетельств. Одно известно: уже на другой день обоз тронулся дальше.

И вот, наконец, под тягучий напев полозьев откатился назад студено-метельный январь. И февраль уже был на исходе, когда в один из оттепельных и солнечных деньков обоз въехал в Москву, встретившую сибиряков радостным благовестом — звонили к обедне.

Однако Ползунову и солнечный день был не в радость — у него с утра сильно разболелась голова, виски будто обручем стянуло, и он, притихший и молчаливый, сидел в углу кибитки, боясь лишний раз пошевелиться и желая лишь одного — поскорее добраться до места. Ширман сочувственно смотрел на него и всячески подбадривал.

— Ничего, ничего, потерпи малость, — говорил он. — Вот приедем на постоялый двор, там и лекарь сыщется, мигом тебя исцелит… Отдохнем, пообедаем. О, брат мой, трактир там, в кабинетской гостиной, самолучший в Москве! — живописал капитан, должно быть, в предвкушении сытного обеда, гурманом он слыл отменным. — А какие там вина! И кушанья на любой выбор. Пожелаешь, так тебе не токмо рыбное или мясное, но и устриц флиссингенских подадут…

— Это что еще за устрицы… флиссингенские? — вяло поинтересовался Ползунов, потирая виски ладонями.

— А из Нидерландов, — охотно просветил его капитан. — Есть там у них порт Флиссинген, оттуда сих устриц и поставляют. Ах, и добра закуска! — причмокнул губами и шумно сглотнул. — А под устриц и стакан водки не помешает. Выпьешь — и всю хворь как рукой снимет. Не веришь? — глянул весело. — Лично я тем и спасаюсь.

Наконец, приехали. И ворота перед ними гостеприимно распахнулись: добро пожаловать, господа сибиряки! Кабинетская гостиная располагалась где-то за широкой спиной Китай-города, на задворках старых посадов Зарядья. Удобный въезд вел прямиком к огромной завозне — длинному и поместительному бревенчатому сараю, куда и запрятали обоз. Однако предусмотрительный Ширман не ограничился этим и для полной надежности — береженого и Бог бережет! — поставил охрану, дабы ценный груз ни на минуту не оставался без присмотра.

А уж потом и о себе побеспокоились — и поселились, можно сказать, без стеснения. Нумера капитана и унтер-шихтмейстера оказались во втором этаже, небольшие, но уютные светлицы — стол в простенке меж двух окон, мягкая софа и некий альков, глубокая ниша с кроватью за плотным занавесом… Ползунов не успел еще осмотреться и дух перевести, как явился неугомонный Ширман, избыточной бодростью веяло от него.

— Ну, как опочивальня? — живо осведомился. — А как голова?

— Раскалывается, — поморщился Ползунов.

— Жаль, — вздохнул капитан сочувственно. — А я полагал, вместе пообедаем. Примешь для сугрева — и голова прояснится. А? Устрицами закусим… — пытался расшевелить Ползунова, но тому и впрямь было не до устриц:

— Освободи, не могу.

— Ну что ж, — отступился капитан, — коли так, отлеживайся. А я расстараюсь насчет лекаря.

Но Ползунов и от лекаря отказался: само пройдет, а вот чайку бы горячего не помешало.

— Будет тебе чай, — пообещал Ширман, довольный тем, что хоть как-то может услужить больному товарищу.

А дальше все — как во сне. Ширман ушел. А Ползунов опустился на софу, прижавшись затылком к прохладной стене, закрыл глаза, словно таким положением утишая боль — и тотчас поплыл куда-то, погружаясь в густую вязкую тьму… Сколько пробыл в таком состоянии, трудно сказать — может, час, а может, меньше. Очнулся внезапно — то ли от прежней боли, сжимавшей виски, то ли от скрипа двери и мягких, вкрадчиво-осторожных чьих-то шагов, с трудом размежил веки и, словно сквозь плывучий туман, увидел поодаль от него стоявшую женщину. Подумал, что поблазнилось. Отодвинулся от стены, выпрямляясь и полагая, что видение вот-вот исчезнет, но женщина все стояла. И у него с глаз будто пелена упала — теперь он видел отчетливо: женщина молода, очень молода и приятна. Светлая прядка волос из-под кружевно-белого чепчика падала ей на лоб, но она не убирала ее, скорее не могла убрать, поскольку руки были заняты. Ползунов только сейчас и заметил в ее руках небольшой поднос, заставленный чайной посудой. И догадался: это капитан Ширман расстарался насчет чая, как и обещал. И женщина — горничная, консьержка ли, будто угадав его мысли, подтвердила:

— Приказано чаю вам подать, — и, проходя к столу и ставя поднос, виновато заметила: — Разбудила я вас?

— Нет, нет, я уже проснулся, — поспешно заверил Ползунов, отмечая при этом, что молодица весьма привлекательна.

— Вам неможется? — спросила она, чувствуя на себе его прямой изучающий взгляд.

— Ничего, пройдет, — слегка он смутился, — голова разболелась немного… Пройдет.

— Ну что вы, что вы, этим нельзя шутить, — возразила она с упредительно мягкой и завораживающей участливостью и плавным, почти округлым движением взяла чайник и налила из него в широкий фаянсовый бокал, придвинув поближе. И Ползунов, продолжая смотреть на нее, отметил эту округлую плавность не только в ее движениях, но и во всей ладной и стройной фигуре. — Пейте, пока не остыло, — тихо и мягко говорила она, и голос ее был тоже округло-плавным и низким. — Вот я вам тут и медку принесла. Пейте да выздоравливайте.

— Благодарствую, — он встал и прошел к столу, совсем близко увидев ее лицо, румяно-округлое и нежное, с ямочками на щеках. «Красивая молодица», — отметил еще раз. И чуть погодя спросил:

— Тебя как зовут?

— Пелагея, — просто и без всякого жеманства, скорее даже охотно ответила она. — Да вы пейте, пейте чай с медом. Может, еще чего принести?

— Потом… попозже, — чуточку он растерялся.

— Как пожелаете, — улыбнулась она, все тем же округло-плавным движением убирая прядку волос под чепчик. — Посуду я после заберу. А если прикажете чаю…

— Да, да, чаю, коль скоро понадобится, я попрошу. А приказывать я не умею, — попытался шутить, откровенно любуясь лицом и ладной фигурой Пелагеи. — Это капитан Ширман мастак на приказы. А ты, Пелагея, заходи… непременно заходи. Может, и чай понадобится…

— Зайду, — пообещала она и вышла, плотно притворив за собою дверь. И Ползунов, оставшись один, какое-то время не мог опомниться и взять в толк — что же случилось? Потом присел к столу, все еще чувствуя присутствие Пелагеи, взял деревянную ложку, зачерпнул из глубокого блюдца загустело-тягучего светлого меду и, смакуя, запил горячим чаем. Ароматом летнего разнотравья повеяло на него, он даже глаза прижмурил от удовольствия — и вдруг представил себе зеленую луговую куртину близ Чарыша и Пелагею на этом лугу, стройную и румяную, с ямочками на щеках…

Вскоре его прошибло потом, согрев изнутри, а он все черпал да черпал мед, запивая чаем, и думал о Пелагее. Откуда она взялась? Капитан расстарался? А может, сам Господь сподобился ниспослать, такою небесной красотой наградив?

Ползунов напился чаю с медом, хорошо прогревшись, и прилег на софу, снова думая о Пелагее. И уже в полудреме удивился: выходит, и боль головная ниспослана свыше? И не в наказание, а яко дар божий, ибо не окажись он сегодня больным — и Пелагея бы не пришла. Могли и вовсе не встретиться… — почему-то он испугался, но тут же и успокоил себя. — Но вот же встретились… А что дальше? — опять возникло какое-то опасение. И он, еще полностью не осознав того, что случилось, подумал, однако, что было бы хорошо подоле побыть с Пелагеей и расспросить ее обо всем…

И с этой недодуманной мыслью крепко забылся, проспав на этот раз долго, почти до вечера. Когда открыл глаза, было уже сумеречно. И до странности тихо, покойно. Он полежал недвижно, словно боясь спугнуть тишину, вслушиваясь в нее и разом все происшедшее вспоминая. Осторожно голову повернул, подвигал из стороны в сторону — и не ощутил боли. Так вот отчего покойно и тихо, — догадался он — боль прошла. Заметил неубранную посуду на столе — значит, не заходила еще Пелагея. А может, заглядывала, но пожалела, не стала его беспокоить. Он быстро поднялся, прошелся туда-сюда по комнате и потянулся до хруста в плечах, чувствуя легкость во всем теле — унтер-шихтмейстеру было двадцать восемь лет, и он еще находился в той поре, когда молодой организм и без лекарств справляется с многими недугами. Радуясь этой легкости, он теперь уже посмелее двигался, время от времени останавливаясь и прислушиваясь к невнятным звукам и шорохам за дверью, в коридоре. Ожидал: вот сейчас, сейчас войдет Пелагея… И вздрогнул, когда дверь отворилась. Но то была не Пелагея — вошел капитан Ширман.

— О, да ты, батенька, уже на ногах! А я дважды заглядывал. Но ты спал, как зимний сурок. Даже завидно стало. Ну, как голова?

— Кажется, на месте.

— Слава Богу! Стало быть, долго задерживаться в Москве не будем. Или у тебя иные планы? — хитро прищурился.

— Планы у нас одни, капитан, как можно справнее и скорее доставить груз на Монетный двор.

— Да, да, — согласно покивал Ширман. — Добрый спех — делу успех. Что ж, завтра с утра и тронемся.

Ползунов не возражал. А сам все на дверь поглядывал, желая сейчас одного — дабы многоречивый Ширман поскорее ушел, оставив его одного. Вот-вот могла появиться Пелагея, и ему не хотелось, чтобы при сем и Ширман присутствовал… Но тот, по всему видать, не спешил оставлять унтер-шихтмейстера, а даже напротив, нашел вдруг заделье — и позвал перед завтрашнею дорогой осмотреть короба с грузом.

Они спустились вниз, прошли через двор к сараю и тщательно все осмотрели, проверив заодно и надежность охраны. И времени ушло на это, казалось, не много. Однако, вернувшись в свои покои, Ползунов обнаружил немалые перемены: свечи в настенных канделябрах горели, ровно освещая комнату, и посуда со стола была убрана… Выходит, Пелагея тут без него похозяйничала? Ах, какая досада! — искренне он пожалел, что именно в этот момент пришлось отлучиться. Наверное, и Пелагея посожалела, не застав его на месте? А может, и в мыслях такого не держала.

Позже, когда Ширман позвал его ужинать и они спустились в трактир, он все еще надеялся встретить Пелагею и поговорить с нею наедине. Однако Пелагеи нигде не было — ни в коридорах гостиной, ни в самом трактире, многолюдном и шумном в эти часы, и у него закралось сомнение: а может, и не она приходила, а кто-то другой?

Настроение враз упало. Ползунов поужинал без всякого аппетита, выпив за компанию с капитаном, бывшем уже подшофе, бокал ананасного пунша, и поданные к столу флиссингенские устрицы не произвели на него должного впечатления…

Он вернулся в свой нумер с надеждою, тающей постепенно, что Пелагея, коль обещала, должна зайти. Войдет и спросит певучим низким голосом, чуточку округляя слова: «Чаю не прикажете?» И он не скроет радости: «Да, да, Пелагея, прошу! А приказывать я не мастак. Это капитан Ширман горазд на приказы…»

Но Пелагея в тот вечер так и не появилась.