"Погожочная яма" - читать интересную книгу автора (Кудинов Иван Павлович)

3

И еще подумалось: вот теперь я знаю о Леньке Момулькине почти все, а что я знаю об авторе этой повести, сидельце из УБ 14/8 Юрии Леонтьевиче Мартынове? Кто он, откуда и как оказался в этом печальном заведении? Известно лишь из письма, что нынешней осенью, если поможет Господь, вернется он домой, в Новозыково — вот и все сведения. Открываю справочник и нахожу лишь одно село Новозыково на Алтае — в Красногорском районе. Значит, Мартынов оттуда… А впрочем, теперь у меня, как говорится, руки развязаны — и на правах критика и редактора спешу порадовать автора (и сам радуюсь за него), что повесть прочитана, пришлась по душе, надеюсь, в журнале «Барнаул» мы ее напечатаем, нужна только биографическая справка…

Отправил письмо. И стал ждать эту «справку» не без интереса. Ответ почему-то задерживался, что было не в правилах Юрия Леонтьевича, и я уже начал беспокоиться — не напутал ли снова чего-нибудь в адресе? Наконец получаю. И первое, что бросается в глаза, — добротный продолговатый конверт, а на нем значится: Красногорский район, село Новозыково. И все понятно: Юрий Леонтьевич — дома! Это и по письму чувствуется: «Почтенный Иван Павлович, теперь у меня воли хоть отбавляй, а времени и рук не хватает на все — так порасхлябалось, покривилось наше подворье, надобно укреплять и семейный очаг… Вот сидит передо мною жена моя, вечная труженица и страдалица Валя, жутко измученная рабским трудом, и у меня сердце сжимается от жалости и вины непростительной перед нею.

Так что занят я целыми днями хозяйством — учусь жить заново. А глубокими вечерами, когда семиоконный наш дом погружается в осенний мрак (ибо местные чубайсики время от времени обесточивают деревню), сажусь я за стол в уголочке и открываю свой «Музыкальный ящик» — так я назвал давно задуманную и совсем недавно зачатую повесть — вещь чрезвычайно пережитая, хочется сделать ее глубже, полифоничнее, вот и нащупываю нужные ходы… Керосинка моя меж тем потрескивает, язычок пламени прыгает, тени оживленно движутся вокруг маленькой световой благодати — это я, очевидно, много соли положил в бензин, когда лампу заправлял, потому огонек так нестоек. Керосину же нет, а для безопасности в столь горячую жидкость, как бензин, надобно добавлять соль… Так или иначе, а дело движется, и «Музыкальный ящик» мой потихоньку оживает, даст бог, к весне зазвучит…

Биография же моя, как и всякого человека, интересна своей отдельностью, необычностью, ибо каждому из нас уготована жизнь своя — и никому другому не дано эту жизнь прожить. Родился я в тяжелые (а когда они были легкие?) годы в селе Новозыкове Старобардинского (ныне Красногорского) района. И было мое рождение необычным — в составе тройни: двух братьев и сестры. Все и поныне живы. Поздравление матери, Марии Григорьевне, и отцу, Леонтию Егоровичу, тяжело контуженному на фронте и прикованному к постели, прислал всесоюзный староста М. И. Калинин. А написал главе государства о нашей многодетной семье и плачевном ее положении безногий Новозыковский почтарь дядя Степан. Положение действительно было кричащим — отец ведь не мог работать, а пособиями тогда не баловали фронтовиков. Вот и забрали меня дед Григорий и бабушка Матрена Кириловы, мамины родители, у них я и рос, набирался ума. Окончил семилетку, затем Бийское профтехучилище, стал формовщиком-литейщиком, уехал в Барнаул, работал на моторном заводе, одолел вечернюю школу…

Веселое было время! И я много тогда эстрадничал. Сочинял скетчи на злобу дня и сам же с друзьями разыгрывал их на сцене, а во Дворце химиков однажды читал шолоховскую «Окопную болезнь» — и зрители бурно меня принимали.

Потом армия — служил в Германии. А после армии, поработав немного в новозыковском совхозе, кинулся в Новосибирск — там меня еще не было! Устроился лаборантом по спектральным анализам на электровакуумный завод, попутно учился на курсах шоферов. И мир тогда казался во все стороны распахнутым. Вот в те дни и встретил девушку Валю, Валентину Петровну, ставшую позже моей женой. А в 1976 году умер дед Григорий, и мы с Валей, поразмыслив, решили вернуться в Новозыково, чтобы не оставлять в одиночестве, без догляда и помощи бабушку Матрену, кормилицу мою и сказочницу великую.

Работал я в совхозе — скотником, кочегаром, бригадиром. А в перестроечные времена, когда чиновничий произвол достиг апогея, имел дерзость замахнуться на власть, организовал стачком, поднял всех недовольных — и новозыковские крестьяне бастовали двое суток. Эта «пугачевщина» имела большой резонанс. Был судебный процесс — и я выступил на нем с зажигательной речью, назвав забастовку не анархическим бунтом, как хотелось того чиновникам, а порывом душевного мятежа обманутых и униженных сельчан. Видимо, горячий монолог мой тронул даже председателя райсуда В.В. Фромова, и он, многим на удивление, инициировал публикацию моей речи в районной газете — что и было сделано.

Однако «душевный мятеж» не прошел даром — и вскоре я был изгнан из нашей артели по «горбатой» статье 33, оставшись не у дел и с пустым карманом. Черные дни настигли меня под родным кровом — правду говорят, беда в одиночку не ходит. И грянуло одно за другим: неправое увольнение, а вслед за этим и самое страшное — убийство младшей дочери, шестнадцатилетней Иры, старшая дочь Надя разошлась с мужем, сын Димка… О-о! Силы меня оставили, и запил я тоже по-черному, свалился в моральное бездорожье, ухнул в какую-то яму — да так глубоко и беспросветно, что пробуждение наступило только за решеткой… Новозыковские бабки не то жалеючи, не то осуждающе говорили: «Нафулиганничал на свою голову».

И получил сполна! Достало времени осмыслить прошлое. Теперь вот вернулся домой, оглядываюсь вокруг — и вижу одно запустение. Живу пока безработным, обходясь лишь призрачным жалованьем спутницы моей верной Валентины Петровны, блюду хозяйство, ухаживаю за домашними животинами, без которых нынче хана в деревне, поправляю похилившееся наше подворье, а ночами в благодатной тишине и уединении, нередко при свете все той же трескучей керосинки, пишу свои горькие опусы, потому что боль и обида за порушенную и отравленную Россию спать не дают…