"Скорпионы в собственном соку" - читать интересную книгу автора (Бас Хуан)1Паника возникла внезапно. Она наполнила меня не постепенно – она стремительно ударила меня своей ледяной лапой, и этот удар отозвался по всей моей нервной системе, учредив себе штаб-квартиру на границе между пищеводом и желудком. Вместе с ней в то же самое мгновение явилась физическая и моральная тревога, властная, невыносимая. – Пожалуйста, пожалуйста… – Вы что-то сказали? Таксист поворачивает ко мне свое малопривлекательное лицо дезертира пашни и задает этот вопрос с галисийским акцентом, из тех, от которых невозможно избавиться даже после полугода, проведенных в Оксфордском университете. Мы стояли чуть более чем в ста метрах от музея Гуггенхайма, посреди пробки, парализовавшей центр Бильбао в этот вечер, накануне Рождественского сочельника. – Нет, нет… ничего. Мы не можем объехать с другой стороны? По какому-нибудь переулку, не знаю… Мы уже четверть часа тут стоим как вкопанные. – Может, скажете, по какому… Сейчас везде – такая дрянь… Посмотрим, вот светофор загорится… Ясно, что тогда будет даже хуже, ведь нам устроят полную жопу те, которые хотят проехать на мост Деусто… Однако вам плохо? – Пока что нет. Нет, думаю, нет. Не считая тревоги с ее безошибочными симптомами, я не испытываю иного физического недомогания, скажем, судорог, тошноты или боли. Во рту! Во рту – это да. У меня там такой вкус, словно я лизал что-то металлическое, что-то медное, – это что, первая реакция? Нет, успокойся, Пачо, у тебя просто нервы напряжены… Выделяй слюну и глотай ее. Вот так. Или нет? Пожалуйста, пожалуйста… – Мне-то по фиг, если вы меня понимаете, денежка-то течет. – Он ласково постукивает по таксометру, который показывает уже восемьсот семьдесят пять песет; он расположен под медальоном с изображением святого Христофора с известным ребенком на горбу[3] и рядом с ужасным пестрым эмалированным панно с эмблемой чертовой Эускаль Эрриа, отдаленной причины моего нынешнего плачевного состояния. – Но я бы на вашем месте, если вам уж так срочно нужно попасть в больницу Басурто, я бы тут вышел, побежал бы в метро на площадь Мойуа и… ну, вообще-то метро вас тоже не очень-то близко довезет, это правда, так вот оно… Но все лучше, чем так. – А если я достану белый платок, а вы нажмете на клаксон? Нам наверняка освободят коридор, и мы проедем. – Да что вы! Зачем платок? Чтобы меня схватили и накостыляли? Вы разве мне только что не сказали, что нормально себя чувствуете? – Он недоверчиво косит глазом, напоминая мне дедушку Папая.[4] – Сейчас – нормально… Но вскоре мне станет плохо… Наверняка станет плохо. – Ну, так вот тогда, если это случится, вытаскивайте что хотите, – заключил этот садист. – Поехали! Поехали! Кажется, они двинулись. – Поехали. Посмотрим, может, нам и повезет. Да, нам повезло, как с теми вкуснейшими знаменитыми хрустящими устрицами, что я так некстати съел: они были чудесными, сырыми, каждая завернута в свежий лист шпината, чтобы сохранить все соки, покрытые тончайшим слоем… черт побрал бы! Всего каких-то двадцать метров – и мы снова остановились. Будь проклят тот злосчастный день, когда я познакомился с Антоном Астигаррагой Ираменди, мать его! Челюсть у меня дрожала, как в мультфильме; я стучал зубами и не мог остановиться. – Вам холодно? Включить печку? – Нет… Мне все равно. Быть может, этот засранец прав, и мне лучше убраться из его грязной машины, в которой, кстати, воняет, словно в помойке, и галопом понестись в больницу. Но бег ускорит сердечный ритм – на данный момент я сдерживаю полутахикардию, – и кровь будет циркулировать быстрее. А это, думаю, может ускорить действие. Или нет? Я не знаю, что делать… Я должен отвлечься, не зацикливаться на этом; пробка рано или поздно должна рассосаться. Ладно, я решил: побегу. Несомненно, так лучше: не терять больше времени. Не думаю, что полиция начнет искать меня так быстро. Ладно. Я плачу этому гребаному идиоту и тут же поспешно выхожу из машины. О Боже! В тот самый миг, как я собирался распрощаться с таксистом и пожелать ему всего хорошего, я почувствовал, что падаю в черную пропасть, ухожу, разъединяюсь на части, – я почувствовал, что умираю. Это была всего пара секунд падения – агония, но только на пару секунд. Уже прошло. Глубокий вдох. Холодный пот. Всего-навсего давление упало, расстройство нервной системы, вызванное тревогой, видимо, это ничего больше… – Послушайте! Вы что, не слышите меня? – бросает таксист резким тоном. – Простите, я немного… отвлекся. Что вы говорите? – Я спросил, досталось ли вам что-нибудь? – Простите? – В сегодняшней лотерее, приятель… В рождественской лотерее. Выиграли ли вы что-нибудь? – В этой лотерее – нет. Но в другой мне выпал главный приз. Таксист снова поворачивается ко мне. Он сверлит меня глазами и с выражением, средним между недоброжелательным и насмешливым, отчетливо говорит мне издевательским тоном: – А может быть, ваш номер уже вышел. Я чувствую новую волну холодного озноба. – Почему вы мне это говорите? Вы о чем? Он не отвечает мне. Он поворачивается к рулю и возвращается к своему журчащему бормотанию. – Ко мне она все время жопой поворачивается. Рождественская лотерея, я имею в виду. Ладно, я солгал: мелкий выигрыш в тысячу дуро[5] с хвостиком, но поскольку я поставил тридцать две тысячи песет, то это я, как и каждый год, сел в лужу… И главный приз в Теруэле, а не хрен собачий. – Да уж… Почему он сказал, что мой номер вышел? Не важно. О чем я до этого размышлял? Мы по-прежнему не двигаемся. Тошнота прошла, и я уже могу уйти. Давай вылезай. Выбирайся из этой чертовой ловушки и от этого дядьки – сущего наказания. Поразмыслив получше, я решил подождать еще немного. Но если максимум через пять минут пробка не рассосется, я выхожу из машины. Вне всяких сомнений. Ясно, как божий день. На этот раз по правде. А если все равно, стану я ждать или побегу? Если уже слишком поздно и ничего нельзя сделать, чтобы спасти меня? Успокойся, Пачо, ты и не из таких переделок выбирался, старый шакал, наверняка, хотя сейчас ты ни одной из них и не помнишь; подумай о чем-нибудь другом. По радио, боковые колонки которого демократично долбят мне в оба уха, какой-то кретин отпускает глупости рождественской тематики, столь же близкие мне, как Вторая мировая война. – Конечно, laztana.[6] Если ты хорошо вела себя с aitas,[7] а я уверен, что это так, то Olentzero[8] принесет тебе все игрушки и все те замечательные вещи, что ты у него попросила. Ну-ка, посмотрим, ты была хорошей девочкой, Ирати? Правда ведь, хорошей? – Нормальной. – Как это – нормальной? Может быть, немного непослушной? – Да… Osaba[9] Хосеба говорит, что да. – А почему osaba Хосеба так говорит? – Потому что я не даю ему трогать себя под одеждой и не хочу целовать уродливую куклу, которая живет у него в штанах. – А, ладно… Понятно… Мне сообщают, что линию разъединили… А теперь по просьбе наших симпатичных слушателей из исправительного дома для несовершеннолетних с камерами-одиночками под названием «Дитя Земли» в Гальдакао передаем вильянсико[10] в ритме румбы в исполнении группы «Косто де Агосто» – «Пастушки идут на погром». Так тебе и надо, ярмарочный шарлатан; хорошенько тебе досталось, назойливый болван. Тебя настолько застало врасплох наивное признание Ирати, что у тебя даже голос поменялся: вместо фальшивого тона галантного пердуна он стал похож на голос петуха Фогхорна Легхорна.[11] А у похотливого дяди Хосебы будет незабываемое Рождество несколько лет подряд: педофилия в прямом эфире – это да, это хороший подарок от сукина сына Оленцеро. Мне тоже явно было на что пожаловаться. Кто бы мог подумать? Да пошел он, этот угольщик, пьяница из Гипускоа, над которым я столько раз смеялся в связи с патетической кампанией националистов, которые хотели заменить помпезных, но очень уж не баскских царей-волхвов на деревенщину, страдающего аутизмом, выкопанного из легенд долины, затерянной в глубокой Гипускоа, – хороший плеоназм. Золото, ладан и мирру заменить на навоз из-под осла этого урода? Галисийский олух никак не комментирует рассказ про osaba, любителя маленьких девочек; вероятно, объяснение ангелочка Ирати превышает его способность концептуального осмысления. А это пожалуйста: он оживлен муравейным ритмом потрясающей рождественской румбы и снова положил руку на спинку переднего пассажирского сиденья, барабаня по пластиковому покрытию пальцами с длинными заскорузлыми ногтями, – похоже на лапу хищного животного, – и я не могу этого вынести. – Простите. Не могли бы вы это прекратить? – Что – – Вот это: тук-тук-тук пальцами. – Ухты, какой чувствительный! Простите… А радио, оно вам тоже мешает? – Тоже… но меньше. – А я его не могу выключить: оно замолкает, только когда я глушу мотор. Конечно, если хотите, я заглушу мотор совсем… – Нет, нет! Даже и не думайте! Послушайте, откровенно говоря, у меня не самое лучезарное настроение… – У меня тоже, сеньор… Я бы сейчас предпочел в баре сидеть или, например, за покупками ходить, как все эти бездельники, тоже Бога проклинать в пробке, но по-другому… А ну-ка! Все, как бараны, устремились в «Корте-Инглес». Интересно, во сколько я смогу туда пойти, скажите мне, а? Так я вам сам скажу: когда не останется ничего, кроме дерьма, которое другие не взяли; беда мне, как всегда. Тут надо мной, видно, кто-то сжалился, и этот уникум прерывает свой монолог, выстроенный на античеловеческой логике, позволяя мне избежать приступа истерики, – прервал, чтобы снова зажечь отвратительный окурок своей дешевой сигары. Сероватый, плотный и едкий дым, готовый потягаться с радиоактивным облаком Чернобыля, снова распространяется по зловонному салону такси. А у меня с собой нет табака, я оставил пачку «Бэнсон и Хэджес» в «Карте полушарий», возле компьютера с исповедью социопата и бутылки «Гленморанжи», когда понял, какие события грядут, и поспешил к музею. – Простите, у меня не осталось табака. Нет ли у вас сигареты или какой-нибудь «Фариас»,[12] может быть? – спросил я, тщательно изображая покорность. – Ишь как… У меня только это есть. И я вам эту штуку не отдам, хоть она маленькая и вся обсосанная… Сказать вам честно, даже если б у меня и было, я бы вам не дал: я не разрешаю курить в такси. И делаю исключение, только если пробка и нервы разыгрались… и только для самого себя, разумеется. – Ваша речь зачаровывает. Должно быть, чудесно оказаться рядом с вами на самолете в Нью-Йорк. – Вы шутите или правда так считаете? – Двигаются! Поехали! – Успокойтесь, приятель, не нервничайте, я знаю свою работу… Значит, вам бы не хотелось лететь со мной в Нью-Йорк, а? – Да нет, хотелось бы, это была шутка. Да заводите же мотор, мать вашу! Слава Богу, хотя в действительности я не верю даже в самого себя. Внезапно поток двинулся, медленно, но двинулся. Тревога опустилась на один градус, но потом сразу же, не дав мне вздохнуть, поднялась на три. Послышался вой сирен, вой сирен «скорой помощи» и полиции у меня за спиной, который ни с чем нельзя спутать, и они ехали в направлении Гуггенхайма. Это значит, что спелые яблоки уже начали падать с дерева. |
||
|