ЭКЛИПСИС

Глава 1

– Мужам, имеющим гордость, не подобает никуда торопиться. Мы устроим большую охоту, игры воинов, танцы и пир, чтобы оказать тебе подобающий почет и уважение, посланник великого северного короля. Поговорим о делах после пира, благородный Альва Ахайре.

Альва с достоинством кивнул, постаравшись скрыть досаду. Он приехал в становище кочевников-эссанти послом от короля Даронги Дансенну, чтобы убедить их вождя присоединиться к походу против энкинов, с недавних пор нападающих на западные границы Криды. Дорога заняла две долгих и скучных недели, и сейчас он ничего так не желал, как поскорее перейти к переговорам. Однако вождь эссанти Кинтаро, похоже, желал прямо противоположного. Альве это не понравилось. Без сомнения, Кинтаро подозревал, какое дело привело к нему «посланника великого северного короля», и эта проволочка могла означать, что он хочет потянуть время до того, как ответить Даронги отказом. Или обдумывает, как бы половчее и повежливее сказать «нет», что, в общем, одно и то же.

Еще две недели кавалеру Ахайре почти не приходилось слезать с седла. Кочевники совершенно явно ожидали, что он будет принимать живейшее участие в их развлечениях, так что Альва на практике узнал, что такое большая охота у эссанти. Они носились по степи на своих могучих жеребцах, с которыми чистокровный верлонский скакун Альвы едва мог тягаться в выносливости и быстроте бега, и сотнями били диких быков и оленей. Привалы устраивали прямо там, где застигла ночь, обжирались жареным мясом, танцевали и пели у костров, состязались в беге, владении мечом, борьбе врукопашную, а потом спали вповалку на траве, не ставя шатров. К концу второй недели Альва уже валился с ног от усталости, однако упрямо лез в каждую тренировочную схватку: надо же держать марку северянина перед дикими кочевниками. На мечах он дрался неплохо и заслужил много одобрительных возгласов. В скачках и прочих конных развлечениях ему тоже сопутствовала удача – не просто так в столице говорили, что кавалер Альва Ахайре родился в седле. Однако Альва не питал большой склонности к военным утехам, считая себя скорее поэтом и дипломатом, чем воином, и потому вздохнул с облегчением, когда эссанти наконец вернулись в становище, где рабы и слуги уже приготовили все необходимое для праздничного пира.

На пиру Альва сидел по левую руку Кинтаро – очень хороший признак, ибо чести такой удостаиваются немногие. Вино в его чашу подливал красивый черноглазый раб, полностью обнаженный, и кавалер Ахайре лениво размышлял, не может ли он хотя бы сегодня преодолеть свое предубеждение против неумелых ласк и нечистоплотных привычек жителей степей. С легким вздохом он решил, что не может. Альва слишком любил изящество, утонченность, нежность, о которых кочевники не имели никакого понятия. Первый же молодой воин эссанти, пробравшийся в его палатку ночью, начал с того, что сдернул с него штаны и накинулся жадным ртом, как голодный на кусок хлеба. Альва вежливо, но решительно выставил его вон. Так же как и остальных, кто по обычаю эссанти предлагал себя гостю вождя. А среди них были очень достойные экземпляры…

Альва задумчиво обвел взглядом толпу, веселящуюся у костров. Красивый народ эти кочевники! Высокие, стройные, бронзовокожие; узкие лица с высокими скулами и чуть раскосыми глазами, длинные черные волосы, которые они заплетают в косы или просто отбрасывают за спину распущенными. Многие юноши не носят ничего, кроме набедренных повязок, открывая взгляду сильные тела с развитой мускулатурой, на которых суровая степная жизнь не оставила ни унции лишнего жира. Если б они только мылись хоть раз в месяц и не вели себя так напористо и развязно! В этом случае Альва не отказался бы завести легкую интрижку. Ему было всего двадцать семь лет, он славился буйными сексуальными аппетитами и не делал различий между мужчинами и женщинами. Собственно, потому именно его и послали к кочевникам, чьи нравы были широко известны. Зато при дворе Трианесса в последние несколько лет в моду вошли умеренность и верность, и блестящий кавалер Ахайре даже стал испытывать затруднения с поиском новых партнеров, чего с ним не случалось с момента, как ему исполнилось пятнадцать. Поэтому он с радостью принял порученную королем миссию. Ну почему его никто не предупредил об этих вонючих дубленых шкурах, о привычке за едой вытирать об себя жирные руки, об отвратительном запахе перебродившего кобыльего молока, которое степняки пьют кувшинами! Концепция мытья водой у эссанти, кажется, напрочь отсутствовала. Сначала Альва дивился, как они охотятся, ведь такое благоухание должно отпугивать зверей за милю. Ну что ж, за прошедшие две недели он имел счастье лицезреть процесс неоднократно и во всех подробностях. Оказалось, что перед выходом на охоту они раздеваются донага и мажутся с ног до головы грязью и пылью. Брр! Альва содрогнулся, вспомнив это кошмарное зрелище. Неудивительно, что он не почувствовал ни малейшего желания ответить взаимностью ни одному из юных немытых красавцев.

Он вздохнул и отвел глаза от Кинтаро, на которого невольно засмотрелся. Вождь эссанти был красив, как молодой бог, и сложен не хуже. Он моложе Альвы, и тем не менее, его уже выбрали вождем за воинскую доблесть. Ахайре не видел Кинтаро в бою, но достаточно было посмотреть на него во время охоты и состязаний воинов, чтобы понять: он держится в седле и владеет оружием с несравненным искусством. Эссанти ценили превыше всего военное мастерство и физическое совершенство – разумеется, из чисто практических соображений, ведь вождь сам вел воинов в битву и всегда сражался в первых рядах. Альва гадал, не ждет ли от него Кинтаро попытки перевести общение в более интимную плоскость, и не поэтому ли он все время откладывает беседу о миссии кавалера Ахайре. Может быть, здесь у них принято проводить переговоры в постели. Ну ладно, решил Альва, ради вождя и ради дела он, пожалуй, сделает исключение и пересилит свою брезгливость. В конце концов, всегда можно заткнуть нос, закрыть глаза и предварительно осушить пару кувшинов вина.

Однако Кинтаро никаких шагов к сближению не делал, хотя иногда и бросал на Альву откровенные взгляды. Вот и сейчас, когда кавалер поднял голову, он встретился с испытующим взглядом черных глаз вождя.

– Наслаждаешься ли ты праздником, доблестный Альва Ахайре? – спросил он, беззастенчиво оглядывая кавалера с головы до ног.

– Праздник великолепен, доблестный Кинтаро, – церемонно ответил Альва, отметив про себя, что он уже стал из «благородного» «доблестным» – тоже очень хороший признак. Не иначе, он произвел самое благоприятное впечатление во время охоты и состязаний.

Кинтаро кивком головы указал на раба-виночерпия:

– Он тебе нравится? Можешь взять его в свой шатер.

– Спасибо, вождь, но я не чувствую себя в подходящем настроении.

– Может быть, тебе нравятся женщины? Могу приказать, тебе приведут одну или двух.

Альва представил, какие у них могут быть женщины, и почувствовал тошноту.

– Я благодарен тебе за гостеприимное предложение, но вынужден отклонить его, ибо на женщин тоже не имею сегодня охоты.

Лицо Кинтаро было непроницаемым, и Альва не мог судить, как тот отнесся к упорству гостя. Вождь смотрел на него еще некоторое время очень внимательно, потом пожал плечами и отвернулся.

Альва вернулся к созерцанию пира. Кумыс, вино и местный самогон лились рекой, туши диких быков над кострами постепенно раздевались до скелетов. Кое-где полуобнаженные воины уже упоенно целовались, лежа друг на друге, и Альва имел очень большое подозрение, что рано или поздно пир превратится во всеобщую оргию. Он от всей души надеялся ускользнуть в свой шатер до того, как это произойдет, а то ему точно не избежать пьяных домогательств. Особа посла, конечно, неприкосновенна, но не в этом смысле. Слава богу, что в их культуре отсутствует концепция изнасилования. Женщина или раб считаются вещью, так что их не берут силой – просто пользуются. А вот с воином, равным себе, по обычаям эссанти, можно делить ложе только по взаимному согласию. И хорошо, а то бы Альва со своей неприступностью мог бы очень здорово нарваться. Конечно, он не новичок в рукопашном бое и, бывало, раскидывал шайку головорезов человек в пять, но портовый сброд по умению драться никак не может сравниться с эссанти, вся жизнь которых проходит на войне и охоте. С легкой дрожью Альва подумал, что, например, стальным мускулам одного Кинтаро он никак бы не смог противостоять.

Кочевники, без сомнения, должны были находить внешность посла с Севера очень необычной и привлекательной. Альва был изящным, стройным, с маленькими руками и ногами, с золотистой от загара кожей. Его глаза были зелеными и прозрачными, как изумруд, огненно-рыжие кудри буйными волнами спадали на плечи. Сейчас, конечно, он уже не юный пятнадцатилетний мальчик, который произвел фурор, будучи впервые представлен ко двору в Трианессе, но в зеркало по-прежнему смотрит с удовольствием, и многочисленные любовники (и любовницы) по-прежнему не скупятся на комплименты.

Пир уже начал утомлять Альву. Вернее, его утомляла необходимость держать свои чувства в узде в атмосфере всеобщей раскованности и доступности. В неверном свете костров бронзовые тела выглядели на диво привлекательно. Конечно, на таком расстоянии не заметно ни вони, ни грязи… Долгое воздержание – две недели пути и две недели, проведенные у эссанти – начинало действовать Альве на нервы. Поскорее бы покончить с переговорами и вернуться в Трианесс. В данный момент у него не было постоянного любовника, но кавалер Амарго Агирре оказывал ему довольно многообещающие знаки внимания, и Альва не сомневался, что путь к постели красивого сорокалетнего вельможи окажется очень коротким.

Стараясь думать о холодной ванне, Альва рассеянно скользил взглядом по пирующим, периодически отхлебывая вино из своей чаши. Потом, много позже, он часто вспоминал этот миг, когда перед ним колыхалось море смуглых людских тел, и он еще не знал, что случится в следующее мгновение, когда толпа случайно расступится, чтобы он мог увидеть скорчившуюся у одного из шатров фигуру.

Потом, много позже, он спрашивал себя, что привлекло его взгляд. Может быть, ослепительно белая кожа, отливающая то ли серебром, то ли перламутром, просвечивающая даже сквозь покрывающую ее грязь. Раб, сидящий у врытого в землю столба, обнимал себя руками за плечи, как будто ему было холодно, хотя от больших костров распространялся настоящий жар, заставлявший блестеть от пота кожу кочевников. Голова его была опущена на грудь, спутанные длинные волосы закрывали лицо. Цвет их из-за пыли и грязи разобрать было почти невозможно, но Альве показалось, что они должны быть светлые. Он не увидел, а скорее угадал, что шею раба охватывает ошейник и что он прикован цепью к столбу.

Альве нестерпимо захотелось увидеть его лицо, он не знал почему.

Без долгих раздумий он вытянул руку и указал Кинтаро пальцем в ту сторону.

– Доблестный вождь, кто это и почему вы держите его на цепи?

– Пленник, – равнодушно бросил Кинтаро. Окликнул одного из воинов, жестом приказал привести. – Мы захватили его три месяца назад на равнине Терайса возле Великого леса. Он из Древнего народа.

– Эльф? Вы захватили эльфа? – воскликнул Альва, пораженный до глубины души.

– Их было пятеро, и каждый убил пятерых наших воинов, прежде чем умереть. Этого мы взяли живым. Он доблестный воин и храбро сражался. Теперь он услаждает своим нежным телом воинов эссанти.

Альва был шокирован.

– Если он храбро сражался, вы могли бы избавить его от такой участи. Следовало убить его сразу из уважения к его мужеству.

Кинтаро посмотрел на него с удивлением.

– Напротив, мы оказали ему честь. Быть рабом для удовольствий гораздо почетнее, чем пасти скот, как женщина, или погибнуть после боя, в плену. По нашим поверьям, когда делишь ложе с воином, тебе передается часть его умения и доблести. Так что этот раб никогда не остается без внимания.

Альва впился глазами в эльфа, которого тащили к ним через толпу на цепи. Опустив голову и слегка пошатываясь, тот покорно брел за кочевником, все так же обнимая себя руками, будто стремился защититься от нескромных взглядов. Он был полностью обнажен, и сердце у Альвы сжалось, когда он заметил, что эльф худ и измучен, что его тело покрыто синяками и царапинами. Если эссанти были так грубы с тем, кого желали соблазнить, то кавалер не мог себе даже представить, насколько они могли быть жестоки с рабом.

Пленника швырнули перед ним на колени, и тогда Альва, ни секунды не медля, протянул руку, взял его за подбородок и поднял ему голову, чтобы взглянуть в лицо.

И этот момент он тоже часто вспоминал и даже пытался описать свое первое впечатление в стихах, но неизменно рвал бумагу, потому что выходило банально и плоско, несмотря на его признанное поэтическое мастерство. Он смотрел на воплощенную красоту. Лицо пленного эльфа, пусть изможденное и лишенное красок жизни, поражало совершенством линий. Альве даже страшно было вообразить, как он мог выглядеть в свои лучшие дни, когда был весел и счастлив – конечно, если Древний народ умел веселиться и быть счастливым. Великий боже, казалось, что его лицо и все тело просто светятся в полутьме мягким серебристым светом. Альва застыл и никак не мог наглядеться на эти миндалевидные глаза с необычным разрезом, прикрытые светлыми, блестящими ресницами, на эти красивые, чуть припухлые губы странного сиреневого оттенка – искусанные, запекшиеся, но все равно соблазнительные. Эти губы созданы для поцелуев, подумал Альва. Кожа эльфа была матовой, нежной, тонкой, и шрамы, покрывающие его плечи и спину, были едва заметны – но все-таки заметны, и при виде их Альва ощутил жалость. Жалость и гнев. Он знал, что не может позволить себе предубеждения: у эссанти свои обычаи, они жестоки не только к другим, но и к себе тоже, а Древние в свое время вырезали целые народы и до сих пор относятся к смертным враждебно… Но его сердце поэта и ценителя искусства восставало против подобного варварства. Как можно было осквернить и испоганить прекрасное тело, знавшее до роковой встречи с кочевниками только любовь и ласку!

Он поднял эльфу подбородок чуть повыше, чтобы увидеть его глаза. Они были как… как расплавленное серебро. Сейчас они выглядели пустыми, равнодушными, но Альва был готов поклясться, что эти глаза могут сиять, как звезды в ночи. Только вот кому суждено эти звезды увидеть, кроме богов загробного мира, куда, без сомнения, предстоит отправиться эльфу не более чем через несколько месяцев. Его потухший взгляд и равнодушное, ничего не выражающее лицо говорили, что он уже перестал цепляться за жизнь, и она уходила из него по капле.

– Как тебя зовут? – спросил Альва мягко.

Эльф молчал, будто не слышал, ресницы его даже не дрогнули. Вместо него ответил Кинтаро:

– Он не говорит на всеобщем. Если бы он не перекликался со своими во время боя, мы подумали бы, что он немой, потому что он не проронил ни слова, когда с ним пытались поговорить.

«Почему меня это не удивляет?» – с горечью подумал Альва. Вслух он сказал, стараясь, чтобы в голосе его звучало одно лишь любопытство:

– Я не думал, что у эссанти принято мучить своих пленников.

Вождь пожал плечами и сказал спокойно и буднично:

– Гордость раба следует укрощать. Когда мы захватили его в плен, то устроили состязание: тот, кому удастся вырвать крик или стон из его губ, может овладеть его телом. Мои воины искусны в причинении боли, но эльф не издал ни звука, так что правило пришлось отменить. Он закричал только один раз – когда мужчина впервые возлег с ним.

Альву едва не замутило: он слишком живо представил себе, как это было и что мог чувствовать бессмертный эльф, когда его ткнули лицом в степную пыль и взяли силой, как будто мало было унижения плена и пыток. А если вспомнить, что у Древнего народа мужеложство всегда считалось грехом, то как представить себе степень его ужаса и отвращения?

Альва надеялся, что его лицо выражает лишь легкую степень заинтересованности, когда он повернулся к Кинтаро и произнес:

– Доблестный вождь, ваш раб долго не выдержит такого обращения. Может быть, ты согласишься продать его мне? Когда в столице увидят моего нового слугу, все узнают о мужестве и удачливости эссанти, сумевших захватить в плен эльфа.

Кинтаро улыбнулся весьма благосклонно. Видно было, что предложение польстило его самолюбию.

– Он твой, я тебе его дарю! – И когда Альва уже облегченно перевел дух, вождь добавил: – Но у меня есть условие. Покажи мне и моему народу, что ты ценишь подарок. Пусть этот пленник будет твоим – сегодня, у нашего костра.

Челюсть у кавалера Ахайре отвалилась, и он посмотрел на Кинтаро с безмерным удивлением.

– Я правильно тебя понял, вождь? Ты хочешь, чтобы я совокуплялся с ним прямо здесь, при всех?

Вождь кочевников кивнул, не сводя глаз с лица Альвы. Взгляд его кавалеру не понравился, он был какой-то чересчур внимательный и настороженный.

– Так велит обычай эссанти. Ты разделил с нами пищу и кров, раздели же и удовольствия ложа. На этом пиру все должны наслаждаться.

«Ну конечно, – подумал Альва, – что еще ждать от народа, у которого главным развлечением являются поединки обнаженных юношей, завершающиеся половым актом!»

Он попытался мягко, но настойчиво переубедить вождя:

– Послушай, доблестный Кинтаро, у нас не принято предаваться удовольствиям ложа публично. Твой подарок очень ценен для меня, и я с благодарностью его принимаю. Позволь мне удалиться в шатер, чтобы там насладиться ласками моего нового раба.

Железные пальцы Кинтаро вцепились в его плечо. Вождь притянул его к себе ближе и наклонился к уху.

– Давай поговорим начистоту, северянин. Я убедился, что ты доблестный воин и достоин говорить от лица своего короля. Однако многие воины, которых ты отверг, выражают сомнение в твоей мужской силе. Я не стану вести переговоры с евнухом. Докажи, что ты мужчина.

Альва мгновенно почувствовал, как горячая кровь приливает к щекам. Вот оно что! Оказывается, эти две недели его просто проверяли! А теперь он еще должен изобразить из себя жеребца и продемонстрировать всем, что этим оружием он тоже владеет… Он знал, что Кинтаро вовсе не желал оскорбить его или унизить: он действительно хотел удостовериться, что посол не обладает никакими физическими недостатками, иначе иметь с ним дело значит навлечь на себя неудачи. Только Альва не подозревал, что все может зайти так далеко. Теперь речь идет уже не о спасении прекрасного создания, а об успехе всей миссии. Стоит ли идти ради Криды на подлость? А иначе, как подлостью, он не мог назвать то, что ему предлагали сделать. Овладеть измученным, израненным телом эльфа, да еще прилюдно, среди пьяной бесстыдной толпы!

Он снова посмотрел на лицо пленника, которое по-прежнему ничего не выражало. Эльф полностью отгородился от внешнего мира и вряд ли осознавал, что с ним происходит. Возможно, рассудок его уже помутился от пережитых страданий. Его насиловали сотни раз, что для него еще один безымянный самец! Он уже неуклонно движется к смерти, а кто может спасти его, кроме Альвы? В конце концов, от него не требуется ничего противоестественного, – можно подумать, он никогда не занимался любовью при свидетелях (хотя столько их, конечно же, не было).

И еще Альва с диким, непереносимым стыдом вдруг понял, что хочет этого серебряного эльфа, как еще никого в жизни не хотел.

Повинуясь знаку Кинтаро, пленника дернули за ошейник и поставили на четвереньки. Стоило только Альве взглянуть на его узкие бедра и маленькие молочно-белые ягодицы, как его член мгновенно восстал. В облегающих штанах более чем заметно. Альва видел, как взгляд Кинтаро уперся ему ниже пояса, и губы вождя растянулись в ухмылке.

Альва Ахайре с отчаянной решимостью начал раздеваться.

Остальное он помнил какими-то урывками. Эссанти восторженно взревели, когда он скинул с себя последнюю деталь одежды и на мгновение встал, выпрямившись, освещенный костром. Он знал, что они видели. Почти все, перед кем он показывался голым, на удивление неоригинально сравнивали его с золотой статуей. Отстраненно отметив это, он перестал обращать внимание на что бы то ни было, кроме своей невольной жертвы. Как будто все вокруг исчезло, осталось только беспомощное тело перед ним. Альва перевернул эльфа на спину и склонился над ним, пьянея от запаха его кожи, к которой не приставала вонь лагеря степняков. Не в силах противиться искушению, он несколько раз поцеловал его в израненные губы, так нежно и осторожно, как только мог, боясь причинить боль. Может быть, ему показалось, что губы эльфа чуть шевельнулись, как будто он хотел ответить на поцелуй, и в его равнодушных глазах на мгновение промелькнуло что-то живое, похожее на удивление. Показалось, наверняка показалось, но все-таки мысль об этом невероятно завела Альву, и он овладел эльфом, использовав для смазки собственную слюну. Он изо всех сил смирял свое нетерпение, старался быть ласковым и неторопливым, как будто лег с юным мальчиком, у которого был первым любовником, ах боже мой, ведь он и выглядит как мальчик, ему же на вид лет восемнадцать, а на самом деле может быть хоть тысяча… А вот что ему точно не показалось, так это тихий, еле слышный стон, сорвавшийся с бескровных сиреневых губ, наверное, он все-таки сделал ему больно, но ведь эльф не кричал даже под пытками, почему же Альва заставил его стонать? Но он уже не мог об этом думать, потому что волна захватила его и понесла к финалу, и он кончил, стискивая эльфа в объятиях и целуя его исступленно и страстно, будто они делили ложе любви.

Через мгновение окружающий мир вернулся, и Альва почувствовал, как сильная рука поднимает его на ноги.

– Отведите пленника в шатер нашего гостя. Кроме него, теперь больше никто не смеет к нему прикасаться! – приказал Кинтаро.

Вождь прижал его к себе и поцеловал. Альва без удивления отметил, что тот успел уже избавиться от одежды и прийти в состояние полной боевой готовности.

У Альвы кружилась голова, ноги подгибались, как будто он был пьян, но дело было вовсе не в вине. Он все еще был возбужден, и губы его сами вернули Кинтаро его жадный сладострастный поцелуй, а руки обвились вокруг шеи вождя.

Кинтаро засмеялся.

– Я все-таки задам тебе вопрос, северянин, как того требует обычай. Ты отдашься мне сегодня?

– А что мне еще остается, – хрипло пробормотал Альва, повисая на шее у высокого степняка. Ноги его уже не держали.

Трепеща от сладостного предвкушения, он позволил уложить себя на шкуры и отдался грубым ласкам Кинтаро, издавая бесстыдные стоны, как самая низкопробная шлюха. Через несколько минут вождь бесцеремонно притиснул Альву к земле своим тяжелым телом и взял его нагло, без всякой деликатности, заставив содрогаться от наслаждения, разбавленного болью.

Часть сознания Альвы, которая еще оставалась трезвой, подсказала ему, что вино и близость с прекрасным эльфом сыграли свою роль, и он почти пришел в состояние невменяемой похоти, в котором мог пойти в постель с кем угодно. Если после вождя кто-то другой захочет его тела, вряд ли Альва сумеет отказать.

Но Кинтаро не намеревался ни с кем делиться своей добычей. Оказалось, что первый акт был всего лишь прелюдией, и после он увел Альву в свой шатер. Похоже, Кинтаро обладал совершенно неистощимой мужской силой, и в перерыве между ласками, когда мозги на короткое время снова включились, Альва подумал: «Уж не за это ли его выбрали вождем?» – и чуть не разразился истерическим смехом.

Он позволял делать с собой все, что хотел Кинтаро, надеясь в его бурной и неистовой страсти найти забвение. Потому что перед глазами все еще стояло лицо эльфа, он помнил, как целовал его, прикасался, как серебряное тело трепетало под ним, когда он входил все глубже и глубже с каждым толчком в тугую прохладную глубину… Альва не мог избавиться от наваждения, даже когда сильные руки и губы эссанти мучили его, причиняя боль, оставляя синяки и засосы. В жилах его будто тек расплавленный огонь, и чресла пылали от ненасытного желания, которое было невозможно удовлетворить. Оно лишь притуплялось немного, когда дикий кочевник с рычанием насаживал его на себя, впиваясь ногтями ему в плечи, и сила его оргазма сотрясала все тело Альвы, как цунами, затуманивая на какое-то время его сознание вместе с образом эльфийского пленника.

Эссанти сдался только под утро, доведя себя до полного изнеможения, и уснул, по-хозяйски прижимая к себе своего любовника. Тот осторожно высвободился из его рук и, шатаясь, выбрался из шатра, ощущая, что у него болит все, что только может болеть в человеческом теле. Уже светало, от погасших костров шел легкий дымок, пасущиеся между шатрами лошади тихо всхрапывали. Альва не помнил, где его одежда, и искать не собирался. Переступая через обнаженные тела, сплетенные в объятиях, он добрался до своего шатра и вошел внутрь.

Эльф сидел у задней стены, обхватив колени руками и положив на них подбородок. Должно быть, он дремал, но, услышав приближение Альвы, поднял голову и взглянул на него. Через откинутый полог в шатер проникли первые лучи солнца и осветили лицо эльфа. Оно было таким же красивым, как Альва его запомнил, и таким же бесстрастным, только взгляд на мгновение стал робким и каким-то беспомощным, как будто эльф вдруг осознал, что находится в полной власти своего нового хозяина.

Ахайре сделал шаг вперед. Должно быть, что-то отразилось в его глазах, или вид его мужского достоинства, по-прежнему находящегося в полувозбужденном состоянии, был достаточно красноречив, потому что эльф вдруг опустил ресницы, и Альве показалось, что щеки его окрасились легчайшим, еле заметным румянцем. Пленник с еле слышным вздохом сдвинулся с места, повернулся к Альве спиной и лег ничком на шкуры, которыми был застелен пол, уткнувшись лицом в сложенные руки и раздвинув ноги.

При виде покорности, с которой эльф отдавал свое тело, Альва ощутил отчаянное, невыносимое желание, хотя раньше никогда не замечал за собой склонности наслаждаться своей властью над кем бы то ни было. Он понял, что еще немного – и он не сможет справиться со своей темной стороной, с постыдным звериным инстинктом, призывающим наброситься, взять силой, утолить похоть. Альва изо всех сил, до крови прикусил губу, и боль его отрезвила. Он повернулся и выбежал из шатра.

Ушел он недалеко, только до колодца на краю лагеря, закрытого от степной пыли каменной крышкой. С усилием сдвинув ее в сторону, Альва достал несколько бурдюков ледяной воды и обливался до тех пор, пока не начал дрожать от холода, забыв про всякое возбуждение. Наполнив водой кувшин, он вернулся, вывел эльфа из шатра за руку и, жестами объяснив, что он от него хочет, дал ему умыться и стереть с себя грязь мокрым полотенцем. Эльф проделал это неловко, явно стесняясь его взгляда, но теперь Альва уже не ощущал ничего, кроме безмерной жалости и сочувствия. При свете разгорающегося дня следы надругательств кочевников на прекрасном теле были видны еще отчетливей, и Альва почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы. Ему было стыдно своих недавних желаний, того, что ему пришлось сделать с эльфом на пиру, стыдно за самого себя и за весь человеческий род. Жаль, что вместе с грязью нельзя стереть и воспоминания о пережитых в плену унижениях.

В шатре он посадил пленника перед собой и смазал его царапины и ссадины привезенным с собой бальзамом. Лицо эльфа представляло собой обычную неподвижную маску, но его напряженное тело заметно расслабилось, когда он понял, что очередное издевательство откладывается, хотя бы на время.

Кавалер Ахайре попытался припомнить хоть что-то из Древней речи, но потерпел позорную неудачу. А он так хотел бы сказать эльфу, что ему ничего не грозит, по крайней мере, от его рук, что никто его больше не тронет. Он понадеялся, что эльф скоро сам в этом убедится, если он еще способен воспринимать реальность и не переселился полностью в мир своих грез.

Он выбрал для пленника простую тунику и штаны из своих вещей и жестами показал, что тот может одеться. Эльф повиновался. Альва наконец прикрыл одеждой собственную наготу, достал гребешок и расчесал свои спутавшиеся рыжие волосы. Еще бы им не спутаться, если Кинтаро всю ночь с превеликим удовольствием запускал в них пальцы. Он поморщился, нащупав на шее болезненный след от укуса. Да, темперамент эссанти не зря вошел в поговорку.

Эльф смотрел на него искоса, из-под ресниц. Заметив это, Альва протянул ему гребень, который эльф взял осторожно, будто видел в первый раз, и растерянно покрутил в пальцах. Потом он так неловко попытался повторить движения молодого человека, что тот невольно рассмеялся и, забрав гребень, взялся за дело сам. Он слышал байки о ручьях Великого леса, от купания в которых волосы сами собой разделяются на пряди и долго потом не запутываются, а иногда даже заплетаются в косички или в другие прически похитрее. Видно, была в этом какая-то правда – или просто Древний народ для расчесывания волос употреблял другой инструмент, совсем не похожий на гребень.

Он сел за спиной эльфа и принялся расчесывать его густые, длинные, волнистые пряди, придерживая у корней, чтобы ненароком не причинить боль. Попытался стереть с одной прядки пыль и был вознагражден, когда под пальцами проявился настоящий цвет волос пленника – жемчужно-серебристый, как лунный свет. Молодой человек наконец увидел и знаменитые заостренные эльфийские уши, которые раньше были прикрыты спутанными волосами. Почему-то они показались ему очень трогательными.

Альва водил гребнем по волосам эльфа так нежно, что это напоминало ласку. За столь интимным и мирным занятием легко было забыться и представить себя с возлюбленным после ночных наслаждений… Кавалер Ахайре вздохнул. Чтобы эльф стал возлюбленным человека? Да раньше мир перевернется. Слишком уж Древний народ ненавидит людей, и есть за что, Альва не мог этого не признать, особенно в данном конкретном случае. С усилием отвлекаясь от мыслей, которые почему-то грозили навеять безмерную тоску, он отложил гребень и, полюбовавшись на результат своих трудов, сказал:

– Ну вот, теперь ты больше похож на человека, – и сам засмеялся, поняв, какую сморозил глупость.

Он снова ушел и, порыскав возле костров, вернулся с остатками вчерашнего пиршества и водой для питья. Эльф сначала отвернулся от предложенного ему жареного мяса, но когда кавалер Ахайре со зверским аппетитом набросился на еду, пленник нерешительно присоединился к нему. Ел он очень неторопливо, аккуратно и выглядел при этом благородно, как прирожденный принц, воспитывавшийся при дворе. Альва невольно залюбовался им.

После еды он решил, что самое время познакомиться, рассудив, что добрые намерения были продемонстрированы достаточно внятно. Он интернациональным жестом ткнул себя в грудь и сказал:

– Альва Ахайре, – а потом указал на пленника и вопросительно поднял брови.

Эльф прикрыл глаза ресницами и отвернулся. Тоже интернациональное выражение чувств, с досадой подумал Альва. Не хватало только презрительной мины, чтобы полностью передать фразу: «А не пошел бы ты со своими вопросами, приятель!»

Снаружи уже доносился шум пробуждающегося лагеря. Ахайре собрался все-таки поискать сброшенную вчера как попало одежду и вернуть хотя бы пояс, к которому очень привык. Кроме того, он ощущал странную обиду на эльфа за то, что тот не хотел назвать свое имя. «А ты чего ждал? Что он кинется тебе на шею и расцелует, особенно после вчерашнего?» – спросил он себя. Может быть, у Древнего народа табу на то, чтобы называть свои имена людям. Да мало ли что! Но эти мысли не помогли прогнать чувство горечи.

Пока Ахайре шарил в поисках своего пояса на том месте, где вчера сидел с вождем (и лежал тоже, если уж на то пошло), голый Кинтаро, зевая, выполз на четвереньках из своего шатра. Он встал на ноги, потянулся, потом удалился за шатер справить нужду. Вернувшись, вождь опрокинул в себя недопитый кувшин с вином. Выглядел он цветущим и хорошо отдохнувшим, никаких признаков похмелья или усталости, что было странно, учитывая, сколько он вчера выпил, чем всю ночь занимался и как мало спал.

– Доброе утро, доблестный вождь эссанти, – буркнул Альва, продолжая рыться среди шкур, которыми было застелено возвышение у костра. – Надеюсь, мы хотя бы сегодня обсудим поручение моего короля.

Кинтаро подошел к нему, без лишних слов перекинул через плечо и потащил в шатер.

– Вот черт! – только и выговорил Альва, слишком потрясенный, чтобы сопротивляться.

Насчет целей вождя заблуждаться не приходилось – у него стояло так, что хоть седло вешай.

Когда эссанти разложил его на полу и начал целовать, расстегивая на нем одежду, кавалер Ахайре сердито запротестовал, пытаясь уклониться от требовательных рук и губ:

– Послушай, вождь, хватит с меня ваших развлечений. Ты обещал поговорить о делах после пира. Я требую, чтобы ты сейчас же выслушал предложение моего короля и дал ответ как можно скорее!

Кинтаро выпустил его и сел на пятки, улыбаясь и сверкая белыми зубами в полутьме шатра.

– Я знаю, зачем ты приехал, – бросил он снисходительно. – Твой король умен, он хочет воевать чужими руками. Скажи ему, что эссанти пойдут вместе с ним на энкинов. Мы возьмем себе всю военную добычу, а что дать нам сверх того, пусть определит щедрость твоего короля.

Вдруг он засмеялся и, придвинувшись к Альве, прижал ладонь к его щеке.

– Вряд ли он будет настолько щедр, что отдаст мне тебя. Я бы, может быть, пошел к нему на службу навечно, если бы ты всегда оставался со мной.

Кавалер Ахайре молчал, опустив глаза, не зная, как реагировать на эти слова.

– Скажи, а у тебя есть возлюбленный? – спросил эссанти с детской непосредственностью.

Альва вздохнул и ответил честно:

– Уже давно нет.

– У тебя было много любовников?

Молодой кавалер не знал, сердиться ему или смеяться – просто форменный допрос!

– Я их не считал. Много, наверное, – сказал он, пожимая плечами и невольно улыбаясь.

– А я был лучше или хуже, чем они? – Во взгляде Кинтаро мелькнуло наивное опасение.

Теперь рассмеялся и Ахайре, совершенно искренне ответив:

– Да ты просто жеребец, вождь эссанти, я никогда не встречал подобного тебе!

– Тебе было хорошо прошлой ночью?

– Да. – Альва нисколько не покривил душой.

– Ты хочешь меня? Хочешь, чтобы я снова взял тебя и делал с тобой, что пожелаю? – Теперь взгляд Кинтаро был тяжелым, полным открытого и примитивного желания, и Альва почувствовал себя голым под этим взглядом.

Вождь эссанти обладал в его глазах аурой необузданной сексуальности, возбуждающей и притягательной, – странной магнетической силой, которой Альва не мог противостоять. Он был живым, горячим и близким, в отличие от недоступного Древнего, не желающего даже назвать свое имя. Кинтаро питал искреннюю страсть к своему гостю, и Альва не мог не признать, что ему это приятно. Сам он находил степняка очень привлекательным, конечно, далеко не столь красивым, утонченным и изящным, как эльф или хотя бы как многие придворные, считавшиеся в Трианессе эталонами мужской красоты. Но в нем была яростная, завораживающая красота дикого зверя, и сила его желания просто сводила с ума, затмевая рассудок.

Кавалер Ахайре облизал пересохшие губы и ответил:

– Да.

В последующие три дня Альва почти не появлялся в своем шатре, проводя все время с Кинтаро. Казалось, вождь совсем не знает усталости, он никак не мог насытиться телом своего рыжего зеленоглазого любовника. Они перепробовали практически все позы и виды секса, кроме тех, что заставили бы эссанти оказаться в пассивной позиции. Альва давно понял, что вождь предпочитает быть сверху и только сверху: то ли положение вождя племени диктовало именно такое распределение сексуальных ролей, то ли таковы были личные пристрастия Кинтаро, но тот никогда не ласкал Альву ртом и не позволял ему овладеть собой. Северянин не задавал вопросов, его вполне устраивало добровольное подчинение. Несмотря на всю свою агрессивность, эссанти обходился с ним довольно бережно и никогда не делал по-настоящему больно.

Относя своему пленнику еду, Альва старался на него не смотреть. Отстраненное, равнодушное до презрительности выражение на лице эльфа ранило его самолюбие. Молодой человек все еще желал его, и мысль, что он вызывает у эльфа только отвращение, была непереносима. Просто овладеть им было мало, он мечтал, чтобы прекрасное тело отзывалось на его ласки, губы шептали бы слова любви, но он понимал абсолютно ясно, что этого никогда не будет: «Ты бы еще луну с неба захотел, приятель!» Альва дал себе клятву, что не прикоснется больше к эльфу ни при каких обстоятельствах, и был намерен выполнить ее любой ценой.

На четвертый день после исторического пира с неба к нему спустилась птица-вестник, разыскавшая его стараниями мудреца Неро Некроссы, королевского придворного мага. Как и следовало ожидать, король интересовался ходом переговоров. Альва написал короткую записку, где сообщал королю, что возвращается с добрыми вестями, отпустил птицу и засобирался домой. Он боялся, что Кинтаро захочет его удержать, но этого не случилось. Про эссанти говорили, что они легко сходятся и легко расстаются, и долговременные отношения между ними редкость.

Кинтаро дал Альве еще трех лошадей – для пленника, припасов и даров. Он сам с почетным эскортом воинов проводил гостя на расстояние одного дня пути от лагеря. Они провели последнюю ночь вместе, и стоны и крики Альвы разносились далеко по ночной степи. На рассвете эссанти и криданин попрощались горячо и нежно, Кинтаро вскочил в седло и умчался, не оглядываясь, сопровождаемый своими воинами, а кавалер Ахайре направил свой небольшой караван к границам Криды. Он собирался выполнить до конца свою миссию, а потом подумать, как вернуть эльфа к его родичам.

Его прекрасный пленник послушно садился в седло утром, так же послушно слезал с коня вечером, ехал молча и безучастно, вероятно, не интересуясь тем, куда его везут. Альва видел, что ему тяжело путешествовать верхом, что сознание его временами затуманивается от боли. Он понял, что эльф пострадал сильнее, чем казалось на первый взгляд, и ему становится все хуже. Случайно прикоснувшись к его руке, Альва поразился, как стала горяча раньше прохладная кожа, как будто эльфа сжигала лихорадка. Он слышал, что Древний народ неподвластен человеческим болезням, что они болеют и умирают только от горя. Сейчас, похоже, был тот самый случай. Перемена участи пробудила эльфа к жизни, но вместе с тем вернулась ясность сознания и память о пережитом, и теперь, наверное, жизнь казалась Древнему такой ужасной, что он сам стремился к смерти.

Перед очередным привалом эльф, сходя с лошади, покачнулся и упал на руки подоспевшему Альве в глубоком обмороке.

«Я не дам ему умереть!» – исступленно подумал Ахайре, прижимая к груди легкое тело, отводя от его лица рассыпавшиеся волосы и целуя его в горячие губы, на мгновение забыв о собственной клятве.

Он достал одну из самых ценных вещей, которую всегда брал с собой, отправляясь в путешествие, – свиток магического портала, сломал печать и прочел заклинание. Одновременно с тем, как свиток рассыпался в прах, пространство перед ним сгустилось и заиграло радужными красками. Так выглядел портал в Фаннешту, Храм всех богов, одно из самых древних сооружений в Пандее, где жили мудрецы, монахи, маги, предсказатели, лекари, и где каждый путник всегда мог получить любую помощь (если у него, конечно, были деньги).

Альва проверил, надежно ли привязаны лошади. Расседлывать их не стал, так как намеревался отсутствовать не более часа. Тем временем эльф пришел в себя и открыл глаза, но был еще слишком слаб. Держа его на руках, Альва шагнул в портал.

В приемном зале Фаннешту всегда было многолюдно, но Альва бывал здесь не один раз и уже знал, с кем нужно поговорить и кому сунуть пару монет, чтобы его приняли побыстрее. Его провели в комнату, где ожидал глава Гильдии лекарей Меда Морейли, криданин по происхождению, судя по его двойному имени.

– Добро пожаловать в Фаннешту, – сказал он церемонно. – Что привело сюда высокородного кавалера из Трианесса Альву Ахайре?

«Дурацкий вопрос, – со злостью подумал высокородный кавалер. – Как будто он не видит у меня на руках больного в почти бессознательном состоянии!» Он посадил эльфа в ближайшее кресло и сказал:

– Это эльф, он жестоко пострадал от насилия и побоев. Вылечите его, и я щедро заплачу.

Морейли подошел ближе, протянул длинную костлявую руку, повернул к себе лицо эльфа, глядя ему в глаза, потрогал лоб, пощупал пульс, откинул волосы, чтобы взглянуть на уши, отвернул ворот рубашки, из-под которого виднелся шрам.

В глазах пленника вдруг полыхнул страх, такой очевидный и явный, что Альву будто обожгло. Он мгновенно догадался о его причине: эльф решил, что его собираются продать, как раба. «Ты бы ему еще мускулы проверил и в рот заглянул, лекаришка несчастный!» – подумал он с досадой.

– Мне очень не хочется разочаровывать кавалера Ахайре, но скромные возможности нашей Гильдии не простираются так далеко, чтобы мы могли успешно лечить представителя Древнего народа, – произнес Морейли.

Нахмурившись, Альва взглянул на него и сказал, тщательно подбирая слова:

– Храм Фаннешту славится своими искусными врачевателями. Я верю, что вам подвластна любая болезнь, душевная или физическая. Возможные расходы меня не пугают, – он высыпал на стол кучку золота, добрую половину всей своей наличности.

Меда Морейли побарабанил пальцами по столу, взялся за подбородок и снова посмотрел на эльфа.

– Не знаю, – произнес он с сомнением. – Здесь понадобится много усилий, придется готовить эликсиры по индивидуальным рецептам, заживлять все эти следы… хм… небрежного обращения. Кроме того, пациент очень истощен, как душой, так и телом, лечение будет чрезвычайно трудным…

Альва с облегчением вздохнул, поняв, что лекарь просто набивает цену, и добавил к горке монет на столе остальное золото из мешочка. Сейчас он, наверное, дал бы выпустить себе кровь из вен, если бы это было нужно для лечения.

– Кавалер Ахайре очень щедр, но…

– Ни слова больше, умоляю, о мудрейший Меда Морейли! – Альва расстегнул свой рубиновый браслет и бросил его на стол. – Я вернусь через две недели и рассчитываю к тому времени застать моего… – он запнулся, – друга в полном здравии. Я надеюсь, что у вас есть знатоки Древнего языка, потому что он не владеет всеобщим. И вот еще что… – Поколебавшись, Альва добавил: – Когда он немного придет в себя, его следует не держать взаперти, но несколько ограничить перемещения и наложить привязывающее заклятие, чтобы благородный эльф не покинул пределы Фаннешту до того, как закончится лечение.

Морейли понимающе кивнул и усмехнулся.

– Пусть высокородный кавалер не беспокоится, его… хм… подопечный не покинет Храма до его возвращения.

Два молодых ученика подхватили эльфа под руки и почти унесли его прочь. Кавалер Ахайре распрощался с главой Гильдии лекарей и вернулся через портал в степи эссанти, расстилающиеся за сотни лиг от Фаннешту. Портал, выполнив свое предназначение, сразу же погас. Альва сел на коня и продолжил свой путь в Трианесс.

Все две недели пути он ни на минуту не переставал думать об эльфе. Покачиваясь в седле, вспоминал запах его кожи, шелк волос, глаза под серебряными блестящими ресницами, худощавую, пропорционально сложенную фигуру… но больше всего – тот слегка удивленный взгляд, которым эльф наградил его во время поцелуя, будто на мгновение Альве удалось пробиться за стены, воздвигнутые им вокруг себя… и тот легкий стон, слетевший с его губ, когда человек, желавший спасти его, причинял ему боль. А ведь Альва сделал бы все, чтобы доставить ему удовольствие, он хотел бы привезти его с собой в Трианесс, поселить в своем доме, окружить роскошью и заботой, выполнять каждое его желание! Он с ума сходил, представляя эльфа в своей спальне – улыбающимся… счастливым… изнемогающим от желания… «Богатая же у меня фантазия!» – с горечью думал Альва.

При дворе короля он был встречен с радостью. Придворные ждали его возвращения с нетерпением, и вовсе не потому, что хотели поскорее узнать об исходе миссии (каковая была секретной), а потому, что Альву Ахайре очень любили в столице. Старые друзья устроили вечеринку в его честь, но он ускользнул с нее в самом разгаре, сославшись на усталость от дальней дороги. На самом деле он просто не чувствовал в себе настроения веселиться и флиртовать. Его все время расспрашивали о путешествии, а что он мог рассказать, если только эльф занимал его мысли? В общем, все сошлись во мнении, что кавалер Ахайре поступил неучтиво по отношению к столичному обществу: только вернувшись в Трианесс, он тут же его покинул, и никто не знал, когда он выехал из города и куда отправился. Также никто не знал, что кавалер продал в спешном порядке две старинные вазы из своей обширной коллекции и потратил бешеные деньги на свиток магического портала. Если бы кто-то сумел заглянуть в его запертый кабинет, то увидел бы у одной из стен что-то вроде огромной овальной линзы, переливающейся радужными цветами, и понял бы, где сейчас пребывает кавалер Ахайре, однако цель посещения им храма Фаннешту все равно бы осталась загадкой.

В это время Альва, сжигаемый нетерпением, мерил шагами вдоль и поперек комнату, в которой его принял Меда Морейли. Он уже знал, что с пленником все в порядке, что его жизни и здоровью ничего не угрожает, и теперь ожидал брата Мархэ, который владел Древним наречием, чтобы тот послужил ему переводчиком. Альва хотел наконец сказать эльфу, что не собирается держать его в плену, и тем самым отрезать себе все пути к отступлению. Он боялся самого себя и того, что мог сотворить, взглянув еще раз в эти глаза цвета расплавленного серебра.

Он постучал, – не для того, чтобы попросить разрешения войти, а чтобы предупредить о своем приходе, – вошел в комнату и остановился так резко, схватившись за косяк двери, что шедший за ним брат Мархэ налетел на него, но Альва этого не заметил. Он смотрел на эльфа, и дыхание замирало у него в груди.

Древний казался ему привлекательным и раньше, но лишь тонкий ценитель, которым был Альва, мог разглядеть эту красоту в измученном грязном существе. Теперь, когда болезнь покинула его тело, когда следы пережитых страданий были стерты искусством лекарей Фаннешту, он был безумно, нечеловечески прекрасен. Так прекрасен, что у Альвы защемило сердце, и он отвел глаза, не в силах больше терпеть эту боль.

Монах, проскользнув мимо Альвы, обратился к эльфу с какими-то словами, среди которых кавалер различил свое имя и догадался, что его представили. Морейли уже предупредил его, что эльф ни разу не заговорил с лекарями и не ответил ни на один вопрос, хотя и выполнял все указания послушно и точно, так что Альва не ждал никакого отклика. Но молчание эльфа опять необъяснимым образом его задело. Тот попятился назад, пока не натолкнулся спиной на стену, не отрывая от лица Альвы своих блестящих глаз, которые, казалось, одни жили на его холодном неподвижном лице, и кавалер вдруг подумал, что Древний отчаянно его боится. От этой мысли ему стало еще хуже.

Он прикрыл дверь, прошел в комнату, пытаясь собрать разбегающиеся мысли, и обратился к брату Мархэ:

– Скажи ему, что я рад, что он поправился, что он здесь не пленник, а гость, и что я в самое ближайшее время доставлю его туда, куда он пожелает, чтобы он мог воссоединиться со своим народом.

Монах заговорил на певучем языке Древних, и когда он закончил, выдержка изменила эльфу. Он вдруг закрыл лицо руками, и плечи его вздрогнули. Альва едва поборол желание броситься к нему и прижать к своей груди.

Подняв голову и глядя на Альву, эльф что-то сказал, и голос его заметно дрожал. В нем звенели слезы, как серебряные колокольчики. Кавалер Ахайре точно знал, что теперь этот мягкий красивый голос будет звучать в его снах, а может быть, даже наяву, когда он окончательно свихнется от своей несчастной любви.

– Доброта людей страшнее ненависти, она застает нас врасплох и наносит рану, которую невозможно исцелить, – перевел монах и добавил: – Кажется, это эльфийская метафора для выражения благодарности. А теперь он говорит, что готов на все, чтобы отблагодарить вас за то, что вы для него сделали, высокородный кавалер.

– Мне ничего не нужно, – покачал головой Альва. – Я только хотел бы, чтобы он назвал свое имя, если его обычаи позволяют.

– Итильдин, – ответил эльф незамедлительно, выслушав перевод просьбы кавалера Ахайре.

– Это означает «лунное серебро» на языке Древних, высокородный кавалер, – сказал монах. – У них все имена оканчиваются на согласный, и мужские, и женские, и ударение мелодическое, то есть…

– Спроси, доволен ли он тем, как с ним обращались в Храме, нет ли у него каких-то невыполненных желаний.

– Никаких, кроме желания выплатить долг благодарности, как того пожелает высокородный кавалер.

– Лучшая награда для меня – видеть его здоровым и довольным, скажи ему об этом. И скажи еще, что я не хотел причинить ему вред и сожалею о том, что мне пришлось… как мне пришлось обойтись с ним… он поймет. Скажи, что меня заставили это сделать.

– Он говорит, что знает.

– Знает? Но как? Он понимает наш язык?

– Нет, но он говорит, что ваш разговор с предводителем кочевников был понятен без слов. И что ему не в чем упрекнуть высокородного кавалера.

Альва помолчал, не зная, что сказать еще. В голове его не было ни одной мысли, он бездумно любовался на движения сиреневых губ, когда Итильдин произносил слова, на взмахи его густых ресниц, на разлет тонких бровей, на серебристые волосы, струящиеся по обе стороны лица, на прямые плечи и тонкую талию под простой туникой без рукавов, перехваченной поясом, на узкие бедра, длинные ноги… Он знал, что эльфу может быть неприятно, когда его вот так пожирают глазами, но остановиться не мог.

– Спроси, готов ли он к дороге. Я зайду завтра утром, когда приготовлю лошадей. Скажи, что не более чем через неделю мы достигнем Великого леса.

Эльф утвердительно склонил голову.

– Он готов. Теперь он говорит, что переводчик не нужен, и просит меня оставить его с вами наедине. Что прикажет высокородный кавалер?

Не дождавшись ответа, брат Мархэ поклонился и вышел, притворив за собой дверь.

«Великий боже, откуда я знаю, что он собирается делать? Не надо… Я не должен… Я дал клятву… »

Итильдин делает нерешительный шаг вперед. Потом другой. Потом еще один. И вот он уже стоит вплотную к Альве, несмело заглядывая ему в глаза. На лице его вдруг появляется какое-то беспомощное и отчаянное выражение, и он развязывает пояс и начинает расстегивать застежки своей туники. Альва должен его остановить, но он не может пошевелиться, не может издать ни звука, только смотрит, не отрываясь, а в голове его бьется: «Это сон… я сплю…» Эльф распахивает тунику, она сползает на пол, а кавалер Ахайре по-прежнему стоит как истукан, боясь, наверное, что если он сдвинется с места, то сон кончится и видение пропадет. Но тут Итильдин вдруг кладет свои руки на плечи Альве и прижимается к его губам в робком неумелом поцелуе. И вот тогда, очнувшись от оцепенения, Альва со сдавленным стоном хватает эльфа в объятия и, прижав к стене, начинает исступленно целовать его лицо, плечи, шею. Только благородные герои романов отказываются, когда спасенные от смерти предлагают им себя в качестве благодарности. Альва же не может отказаться, только не сейчас, когда эльф полураздет, когда запах его кожи сводит с ума, и его прохладное нежное тело вздрагивает под руками человека. Он берет эльфа прямо у стены, стянув с него штаны и забросив его ноги себе на талию, и опять нет под рукой ничего для смазки, кроме собственной слюны, и опять эльф еле слышно стонет, обхватив Альву руками за шею и склонив голову ему на плечо, но не делает попыток сопротивляться, отдаваясь целиком и полностью во власть человека…

Когда Альва пришел в себя после оргазма, они лежали на полу, Итильдин прижимался к нему, спрятав лицо у него на груди, и у Альвы слезы подступили к глазам – от стыда за самого себя, но еще больше – от невыносимой нежности. Он осторожно поднял эльфа на руки, не в силах смотреть ему в лицо, отнес его на кровать и, кое-как приведя в порядок свою одежду, выскочил за дверь. Слезы застилали ему глаза, он брел по коридорам храма, натыкаясь на стены и на проходящих, ничего не видя перед собой, пока не нашел уединенный уголок в саду, где лег лицом в траву и разрыдался. Он получил, что хотел, но судьба гнусно посмеялась над ним. Альва чувствовал себя последним негодяем. Он будто купил ласки Итильдина, эльф просто заплатил ему своим телом, потому что больше у него ничего не было, а он не хотел быть должным человеку. «Как я мог принять эту жертву, как я пошел на это?» – Альва мучился вопросом снова и снова и ответа не находил.

Они выехали из Фаннешту ранним утром и покрыли большое расстояние за день, беспрерывно погоняя лошадей. Нетерпение эльфа было понятно, но и сам Альва хотел поскорее расстаться и попробовать навсегда забыть Итильдина.

Ночью Альва специально лег подальше от костра и от эльфа, но прошло совсем немного времени, и полностью раздетый Итильдин скользнул к нему под одеяло. Альва пытался оттолкнуть его, но безуспешно, от прикосновений эльфа все его тело словно воспламенилось, и страсть снова затуманила рассудок. И теперь каждую ночь он засыпал, держа Итильдина в объятиях, после того как тот удовлетворял его желание – послушный, покорный, на все готовый. Стыд и унижение охватывали Альву, когда он понимал, что ведет себя как грубый дикарь, но каждый раз темное безумие захватывало его, и он овладевал эльфом, исступленно и жадно, помня, что каждая секунда приближает их расставание навеки. Он ненавидел себя за слабость, но ничего не мог сделать. Иногда он ненавидел эльфа за то, что тот заставлял его сходить с ума от желания и терять над собой контроль. С ним никогда такого не было, разве что лет в четырнадцать, когда он переживал свою первую влюбленность и первый сексуальный опыт, но и тогда страсть не была столь бурной.

На шестой день путешествия вдали показалась стена Великого леса, и на восьмой день они подъехали к ней вплотную. Альва Ахайре, блестящий придворный, прославленный поэт, признанный красавец и любимец королевского двора, никогда не влюблявшийся без взаимности, почувствовал, как сердце его разбивается вдребезги. Он страстно и долго поцеловал эльфа в последний раз, мечтая, чтобы этот поцелуй никогда не прерывался. Но ему пришлось все-таки оторваться от сладких губ, чтобы отдышаться. Эльф смотрел на него своими невероятными глазами, и лицо его снова было непроницаемым. Потом он тронул коня вперед. Отъехав немного, он вдруг обернулся, приподнялся на стременах и выкрикнул какую-то короткую фразу на своем языке. Сжал бока коня коленями и направил его в лес.

Альва смотрел ему вслед, пока он не скрылся за деревьями. С беспощадной ясностью он понял, что никогда не сможет забыть их встречу, что теперь до конца дней своих обречен помнить и мучиться от воспоминаний.

В его жизни случилось затмение, и имя этому затмению – Итильдин.