"Алексей Варламов. Лох" - читать интересную книгу автора

английской спецшколы, -- где под каждой фамилией значились названия вузов от
МГИМО до МИФИ. Родители, верно, чувствуя перед сыном некоторую вину, давить
на него не стали, и впервые в жизни полностью предоставленный сам себе
Александр вдруг ощутил, что эта вольница его тяготит. Вероятно, в былые
времена молодые люди его склада, начитавшись журнала "Юность", уезжали
куда-нибудь прочь из Москвы познавать жизнь -- в рыболовецкие колхозы на
Балтику, в сибирские города или геологические экспедиции в пустыни Средней
Азии, но Тезкин принадлежал к иной эпохе, и его юность была совсем не той.
Куда себя деть, он не знал и устроился на почту носить пенсию старухам,
наглядевшись на этой службе всякого и придя к неожиданному заключению, что
не все так ладно в датском королевстве, как насвистывали им на
прекраснодушных уроках истории и обществоведения.
В этом печальном и, безусловно, справедливом выводе Саня был не одинок.
Кроме него, на заветную доску почета не попал еще один мальчик. Звали, его
Левой Голдовским. Однако если тезкинская судьба, прозорливо угаданная
Серафимой Хреновой, никого не удивила, а лишь заставила пожалеть его
родителей, бессменных членов родительского комитета, столько лет отдавших
красноказарменной школе, то Левино фиаско стало для пед-коллектива очень
неприятной, хотя и не неожиданной вестью. Один из лучших учеников, золотой
медалист, он поступал на философский факультет университета, но не
продвинулся дальше второго экзамена. Как говорили вполголоса, истинной
причиной тому было его полуеврейское происхождение, строго противопоказанное
"царице наук", пусть даже и являлся ее основателем Карл Маркс. Виноват,
впрочем, отчасти был сам Лева. Когда за год до этого он получал паспорт,
предвидевшие подобный поворот учителя посоветовали ему поменять
национальность и фамилию, тем более что родители его давно были в разводе,
но он отказался. Сверкнул черными глазами и заявил, что никогда на такую
подлость не согласится, и директору стоило большого труда добиться того,
чтобы мальчик все-таки получил золотую медаль. Увы. она не помогла.
Лева и Тезкин в школе друзьями не были, но в ту осень общность
положения их сблизила. Поначалу новый Санин приятель первенствовал как
человек более развитый: к своим неполным семнадцати годам он успел сделать
столько, сколько иной не сделает за всю жизнь. Лева играл на скрипке,
участвовал во всевозможных районных и городских олимпиадах, учил в клубе
интернациональной дружбы при дворце пионеров испанский язык, писал стихи и
прозу и втайне от всех посылал их в журнал "Литературная учеба". Он прочел
уйму книг от Ветхого завета до полузапретных Фрейда и Ницше и по причине
разносторонней образованности долго не знал, куда направить свои стопы.
Жизнь казалась ему чем-то вроде контрольной работы, которую он одолевал
играючи и молниеносно, а потому неудача на вступительных экзаменах его
подкосила, заставив усомниться в самом устройстве мироздания.
Однако, несмотря ни на что, он сумел сохранить возвышенный и
благородный нрав, пылкое сердце и великодушие интеллигента, находя
неизъяснимое удовольствие в нынешней роли наставника и просветителя своего
дремучего одноклассника. А Тезкин, впервые в жизни столкнувшись с такой
энциклопедической образованностью, почувствовал даже нечто вроде зависти и
сожаления об упущенных годах. Ему было страшно интересно все то, что
рассказывал Лева. Он задавал ему кучу вопросов, ощутив в самом себе
удивительную жажду обогатить память всеми знаниями, которые выработало
человечество от Адама до наших дней, и придать таким образом томлению своей