"Повесть о любви, подвигах и преступлениях старшины Нефедова" - читать интересную книгу автора (Бородин Леонид Иванович)

7

Никто-никто не знал тогда еще, что это последняя лекция Александра Демьяныча, когда он при погонах. Правда, ходили уже слухи, будто должны скоро всю воинскую часть, что охраняла тунели, перевести куда-то под Читу. Мы, мальчишки, считали, что это, должно быть, козни японского шпиона капитана Свирского: никак, поближе к своим япошкам намылился. Слухи были, но веры в них не было: зачем в худое верить? Верить надо в добро. И как раз вот эту самую веру в добро старшина Нефедов и вселил-втолковал жителям нашего поселка на лекции, что состоялась через несколько дней после больших стрельб.

А начал он так:

— Товарищи, все знают поговорку: гром не грянет, мужик не перекрестится. Ну, товарищи, наши все громы отгремели, потому нам с вами креститься нужды нет. Теперь эта поговорка не про нас. Теперь она про рабочих и крестьян всяких америк и англий, тридцать лет они пыхтели — терпели при себе капиталистов и других эксплуататоров и дотерпелись, пока не приспичило. Ничего плохого не хочу сказать о трудящихся Америки или Англии, но мужик он везде мужик. Пока жареный петух не клюнет в одно место, будет сидеть и чесаться. Когда мы революцию делали, они чесались, потому что натаскали империалисты с колоний всякого добра и мужику кое-что перепадало. Теперь дармовщина кончилась, и что мы имеем?

И дальше старшина, загибая пальцы на руке — раз, два, три, — нарисовал картину неизбежности всеобщей революции в скором времени во всех тех странах, которые отсиделись, когда мы устраивали советскую власть. В Америке вот-вот ухнет всеобщий кризис — это когда ни работы, ни жратвы. Неграм опять никакой жизни. А Трумен ихний избрехался вконец, ему уже никто не верит. Империалисты разных стран грызутся промеж собой, как собаки. Во Франции вообще фашистский заговор какого-то де Голля, но рабочие и французские коммунисты на стреме, готовят всеобщую забастовку — не пройдет! В Италии забастовка батраков по всей стране. У нас только посевная прошла, а там уже уборочная, и если батраки бастуют, спрашивается, что они зимой жрать будут?

Сыпал и сыпал фактами старшина Нефедов — вроде бы и ничего нового, по радио да в газетах, кто читает, все оно есть, да только вразброс. А старшина в кучу сыпал, куча росла и впечатляла. Разговор про тамошние дела старшина закончил так:

— Вот что, товарищи, поимейте в виду. Если при капитализме кризис, то это, значит, обязательно безработица. А как это вообще может быть — безработица? Представьте, вы утром встали, глаза протерли, а дел будто никаких. Такого даже в доме не может быть, не только что в государстве. Вон же ее сколько вокруг — работы! Делать не переделать! И в том, значит, главная неправильность капитализма. Это как если бы кому-то башку свернули, и он пятками вперед ходит. Короче, пора капитализму его дурацкую башку сворачивать. Но мы за их рабочих ихнюю работу делать не будем. У нас своих дел хватает. И теперь я расскажу о наших делах…

Как говорилось, аж дых захватывало от картинки, что рисовал старшина Нефедов: полугодовой план промышленности — перевыполнен; ремонт комбайнов — завершен; заготовка кормов — с запасом; паровозники стали пятисотниками — пятьсот километров суточного пробега; реки, которые без пользы текли, становятся судоходными — Вятка и другие; вся страна готовится к славному юбилею товарища Сталина — трудящиеся разных стран уже шлют разные подарки вождю трудового народа всего земного шара.

А под завязку у старшины обязательно приготовлено что-нибудь этакое тутошнее:

— Ну, вы, товарищи, знаете, что в наших местах рыбалка не ахти, потому что глубины по двести метров, а напротив шестнадцатой тунели вообще в полкилометра ямина. Зато на севере Байкала — там вовсю. И вот, товарищи, как я вам по весне сообщал, рыбаки байкальского рыбтреста взяли обязательство выполнить годовой план к пятнадцатому мая. До-кла-ды-ваю: рыболовецкий колхоз «Красный пахарь» выполнил план к пятнадцатому мая на сто шестьдесят семь процентов. В счет будущего года начали лов рыбы колхозы имени Ленина и имени Пушкина. Завершают годовые планы колхозы имени Жданова, имени Кагановича и другие. К тридцать первой годовщине Великого Октября байкальские рыбаки решили дать сверх плана четыре тысячи пятьсот центнеров рыбы. Тут мы с вами вместе и посчитаем: четыреста пятьдесят тонн… если по двадцать тонн чистого веса на обычный двухосный ледник, то что? Состав! Паровоз подцепляй и тащи!

По окончании лекции, пока киномеханик ленту на рабочую бабину перематывал, к старшине подошел директор школы Иван Захарович, чтобы лично поблагодарить.

— Значит, Александр Демьяныч, как я понял, в Слюдянке омулек не переведется?

— Обязательно не переведется, — заверил старшина. — Вот только я, как не местный, не пойму, отчего вы его едите, когда он с душком.

— Э-э! — посочувствовал Иван Захарович. — То-то и оно, что не местный. Когда с душком, в том самый смак и есть. — Пожал руку старшине, но руки не отпускал. — Еще что я хотел спросить… Вот насчет мировой революции… С ремонтом, знаете ли, покраски, побелки… замотался, одним словом, давно у начальства не был… Так что, есть такая установочка, что скоро будет? Или это вы, так сказать, из обстановки?..

Все, кто рядом оказался — учителя, путейцы и даже школьники, — враз затихли. Иван Захарович человек добрый, никакой подковырки в его вопросе не было. Но вопрос-то был, как ни пляши. Что старшина слегка смутился, это заметили все. И запереживали за старшину.

— Ну… Установка не установка, а только… — тут старшина взглядом всех обвел, поддержку почувствовал, улыбнулся хитро. — Мы все тут небуржуйского происхождения, нам рабочий народ где хотишь понять дано. Сколько ж можно капиталистическое оглоедство терпеть! И я так понимаю, нынче ихнему терпению конец подходит, и все международные факты за то говорят. И войнищу такую мы зря, что ли, отвоевали, чтоб народы по новой в болоте сидели? А что официальной установки пока нет, так это чтоб поживей шуршали и до всего своим умом доходили, а не с нашей подсказки. Может, конечно, они и не шибко скоро очухаются от темноты, насчет сроков я, может быть, и того… Только какие наши годы. Все одно — доживем, увидим!

Так ловко старшина вывернулся с-под директора школы, что все, кто близко стоял, захлопали ему, а кто пролялякал в стороне, толкались и спрашивали: «Че там? Че там?»

Только голубицу напособирали, как брусника подоспела. Ее, этой брусники, прорва в тайге, а нужда в ней еще больше, чем прорва. В каждой семье, где есть кому собирать, по две кадушки на зиму — и кисель, и лекарство, и лучшая закусь, наконец. Две кадушки — восемь ведер. Уже после третьего ведра вся рожа от комариного зверства опухшая. К концу брусничного сезона добытчики — как прутьями битчики: красномордые, поцарапанные. Рассказ как-то читал: бредет пацан, такой же, как мы, по тайге и собирает бруснику и будто при этом о чем-то этаком думает себе и думает… А вот хренушки! Об одном только и думаешь, чтоб эту бруснику наперед медведь начисто не вытоптал, еще изобретение придумываешь: пристроить бы к тайге большущую трубу с мотором, чтоб она все комарье из тайги всасывала в себя, а из заду брикетами выплевывала — в хозяйстве наверняка куда-нибудь сгодились бы.

Брусника — это август. Тут уже и за кедровыми шишками пора присматривать. Поначалу, по незрелости шишки все в смоле — не подступишься, в специальных котелках варишь-варишь, пока смола вся не выварится. Тогда шишка мягкая становится, орешки желтые, как новорожденные птенчики, в скорлупе ореховое молочко только-только загустело — вкуснятина!

В общем, за всеми этими таежными делами как-то упустили мы из виду дела гарнизонные. Узнали вдруг, что старлей Бесфамильный приехал и живет в гарнизоне, что на днях японский шпион Свирский тоже на «мотане» примотал, да не один, с какими-то офицерами, и все они пачкой до ближайшей тунели таскались, а наш старшина будто все сзади да сзади, как ненужный…

Весь поселок знал, что по осени старшина собирался обжениться на председательше сельсовета, и тут, как скала на путь, сплетня обрушилась, что всю их воинскую часть переводят и старшина вместе с частью уезжает навсегда, а председательше — наше вам с кисточкой! Кто-то видел, как они, старшина и председательша, сидели на маленькой скалке над Байкалом на двадцать первом километре, и председательша будто плакала, а старшина голову руками обхватил, руки в колени упер — и так долго-долго… И Кольку, председательшинова недотепыша, видели с распухшим носом… Короче, дела закрутились — всем в интерес. Еще бы! Тут ведь у старшины только два хода: либо, как говорится, прощай, любовь, либо прощай, погоны. Взрослые, конечно, всю эту историю близко к сердцу не принимали, у каждого своих историй полно. Для нас же судьба старшины была больше, чем простой интерес. Мы за него болели, потому что догадывались, каким он пойдет ходом. И этот ход нас не шибко радовал. Представить старшину Нефедова без погон, представить его простым мужиком, утром спешащим на работу, вечером плетущимся назад, чтоб он в огороде, как все, копошился и навоз таскал на волокушах, по субботам чтоб на завалинке сидел и орешки щелкал — это все равно как если бы он вообще перестал быть. А с другой стороны, если уедет и председательшу бросит — это тоже так обычно: поматросил и бросил. Сколько про такое слышали-переслышали!

Ну да, первый сигнал! Старшина ходил к начальнику дистанции и долго у него в кабинете просидел. Никаких дел у старшины с ПЧ (путейское шифровое название должности) нет и быть не могло, кроме одного — устройства на работу. Только об том могли они лялякать цельный час. Путейской специальности у старшины нет, а простым рабочим… нешто поднимется рука ПЧ, чтоб его сделать работягой?.. Нет, мы никак не могли увидеть старшину Нефедова колотящим кувалдой по шпальным костылям! Мы верили, что ПЧ найдет для старшины подобающее место, где б мы его, как прежде, уважать могли, а иначе — как если бы нас всех враз обокрали…

И вот оно, первое верное известие! Старшина демобилизуется, остается и будет работать в бригаде срезки откосов. Об этой бригаде и об этой работе никак нельзя не сказать особо, потому что из всех путейских работ она самая особая.

Значит, как уже говорилось, дорогу нашу когда-то, то есть еще при царе, проводили по скальному побережью, где даже простой человечьей тропки до того не было. Скалы подрезали по низу и на скальный срез укладывали рельсы со шпалами, а где подрезать не могли, там ковыряли тунели. Местами скалы нависали над путями, как будто даже загибаясь над ними. Другие скалы торчали по склонам гор, как каменные башни, без единой травиночки на них, все в щелях и трещинах. В эти щели и трещины дождь льет, ветер дует, а часто еще и потряхивает — землетрясение у нас обычное дело. То есть всегда есть опасность, что какая-нибудь скала сползет, — а это самое расчепущее ЧП. Поезда-то, как уже говорилось, хвост в хвост, одних пассажирских сколько, а товарняки вообще не в пересчет.

Два специальных человека у нас были, звались они инженерами-геологами, форму оба носили нашу, железнодорожную, оба были лейтенантами. Так вот, они каждый день лазили по скалам, один влево от станции, другой вправо, лазили и составляли карту гнилых скал — жутко ответственное дело. По их картам составлялся план взрыва тех скал, которые сами могут сползти. Этим-то вот и занималась бригада срезки откосов — звучит так себе, потому что откосы тут вообще ни при чем. Иная скала, какую взорвать надо, аж в самом небе торчит, и без веревок да крюков до нее и не добраться. А надо не просто добраться, а еще и взрывчатку разложить-рассыпать строго так, как инженер-геолог красными да белыми крестами разметил, потому что, если не так разложишь, скала не развалится, а поколется на глыбы, а такая глыба, на путь брякнувшись, от шпал одни щепки оставит, а от рельс — загогулины и ямину-воронку такую взроет — засыпать замучаешься. А поезда — им же ходить надо! И вот как все проделывалось.

Пока взрывники — мужики из мужиков — лезут на скалу, пристраивают, где положено, взрывчатку, детонаторы в нее втыкают, бикфордовы шнуры протягивают от всех точек в одно место, откуда запал пойдет, остальные рабочие накатывают к рельсам со скальной стороны толстущие сосновые бревна, которые подвозятся на дрезине заранее. Бревна накатываются по всей длине возможного падения камней, иногда до ста метров такой прогон. И все четыре нитки рельс надо перекрыть бревнами. Какая идея? Падает камень — сперва попадает по бревну, и если уж шибко большой камень, то может и до рельсы бревно перешибить и саму рельсу повредить. Тогда рельсы срочно поменять надо. А теперь вот представьте, что всю эту работу надо проделать за двадцать минут — ровно столько дается времени на «пилот» — шифрованное название всего этого дела. То есть за двадцать минут надо взорвать скалу, потом очистить пути от тысяч камней, свалившихся на пути, да еще заменить в случае повреждения одно, два, а иногда и три рельсовых звена. Звено — связка рельс и шпал. За двадцать минут! Каково? Каждая минута сверх двадцати — для начальника дистанции неприятность, для работяг — минус из премии.

Но за двадцать минут нужно убрать только то, что мешает движению. А потом еще весь остальной день идет приборка путей. Поперек путей прокладываются доски-трапы, и по ним мелкие камни и всякую осыпь свозят на тачках прямо в Байкал. Крупные же камни собираются в штабеля вдоль путей. Потом, через несколько дней, снова дадут «окно» на пятнадцать минут, подгонят несколько пустых платформ с паровозом — «вертушка» называется, — и все эти камни надо быстро загрузить. Шибко большие камни носилками, поменьше — «на пузяках» под «раз-два!». В бригаде если пятнадцать человек, то десять женщин, и как они с этими камнями управляются — смотреть страшно. Из этих камней потом опорные стенки строят, чтоб Байкал насыпь не подмывал волнами.

В день, когда взрывные работы или «вертушка», на ближайшей станции машинисты поездов получают под расписку письменное «предупреждение», а это значит: что бы светофор ни показывал, на таком-то километре нужно замедлить ход до пятнадцати километров в час и ждать, высматривать сигналы путевого обходчика или дежурного по оцеплению. А путевому обходчику на этот случай выдаются петарды — баночки такие, вроде вазелиновых, в них три желтых пистона «жевело», и бездымным порохом они забиты до отказа. На баночке жестяные скобочки, чтоб прикреплять к рельсе. Две петарды кладутся на сторону машиниста, а одна на сторону помощника. Идет поезд, наехал на одну петарду — ба-бах! — тормози. Две — тихий ход. Если три подряд бабахают — стой и жди флажка.

Все эти работы авральные. Только и слышишь: «Давай! Давай!» Все эти работы — самые оплачиваемые. Особенно много — сколько, мы даже и не знали, Ъ- платили взрывникам. Оно и понятно, со взрывчаткой дело имели. Хотя эту самую взрывчатку можно лопатами сыпать в костер и горит она при этом так себе. А вот в обнимку с детонатором — карандашик такой красненький — скалу вдребезги разносит. Чудно!

На эту-то всеми уважаемую работу и собирался, если верить слухам, перейти старшина Нефедов по демобилизации. Ну а куда еще, спрашивается, ему податься? Не в путевые же обходчики! Конечно, сперва он походит в рабочих, экзамен сдаст на взрывника в Слюдянке — так положено. А взрывник Нефедов, это хоть и не старшина Нефедов, но все равно — звучит. Жить можно!

Конец августа — самое кедровое время. До первого сентября надо успеть натаскать орех… Именно орех, а не орехов. «Орехов» — это про всякие другие орехи, какие в наших местах не растут и которые штуками считаются. Наш орех считается котелками. Так и говорили: десять котелков принес или двадцать, потому что меряли солдатскими котелками, которые в каждой семье, их и в тайгу брать сподручно — чай скипятить или жратву сготовить. Хотя носили орех из тайги, конечно, в мешках с лямками.

Так вот и получилось, что ореховый сезон совпал с переменами в гарнизоне. Все произошло в один день. Наши солдаты погрузились в теплушки поезда «пятьсот веселого» — были такие пассажирские составы из теплушек с номерами от пятисот и далее, которые ползли, к примеру, от Москвы до Иркутска два месяца, — наши солдаты погрузились, а новые выгрузились. Несколько солдат из новых прямо из вагонов потопали к тунелям, чтобы сменить часовых: тунелям без присмотру никак ни минуты… Я ничего этого не видел, потому что колотил орех в Китайской пади. Не видел и того, как старшина Нефедов, еще весь при форме, на путях над Байкалом прощался со своими солдатами, и особо с сержантом Кокловым, который будто бы клялся и божился, что как только демобилизуется, обязательно вернется сюда, потому что будто ему вовсе некуда возвращаться. Кто в те часы не на работе был, все толкались у путей и всякую жратву солдатам в руки совали. В общем, проводили как положено.

Кто-то первым увидел старшину Нефедова в новом работячьем обличье: гимнастерка под ремнем, галифе чистые, глаженые, но сильно «бэушные»; сапоги-кирзухи, но все равно надраенные, сколь кирза позволит; а поверх зеленая «желбатовская» телогрейка — такие выдают солдатам железнодорожных батальонов, чтоб они тоже на путях вкалывали, когда гражданских не хватает. «Желбатовская» телогрейка — ценная вещь, на доброй вате стеганная, в ней в тайге в холодные августовские шишкобойные ночи запросто переночевать даже без костра.

Кто первым увидел старшину работягой, рассказывал о том так — сквозь зубы. И далее убывать бы постепенно в наших глазах старшинскому авторитету, когда б в первые же дни работы на путях не совершил он свой второй великий подвиг, по сравнению с которым первый, ну тот, с бешеной собакой, даже и рядом не поставить. И тут никак не обойтись без рассказа про кое-какие секреты нашего железнодорожного дела.

Грузовые поезда — товарняки по-нашему — чего только они не везли. Часто, что везли, никому не известно, сплошные шифры. А иногда идет состав, с другим встречается. «Ту-ту, — спрашивает, — чего везешь?» — «Ту-ту, — отвечает, — уголек на запад. А ты?» — «А я — ту-ту — тоже уголек, только на восток!» Ну, это не наше дело. Как тетки говорили — «имя видней». Но среди прочих грузов бывали такие, которые назывались негабаритными, а это значит, что по ширине груз больше, чем по норме положено. И если б не тунели, ничего особенного. Но тунели-то когда строились? Еще при царе. Тогда, наверное, негабаритов еще не бывало. Чтоб негабарит протащить по тунели, обе железнодорожные ветки чуть-чуть сместили в одну сторону, чтоб на одной из сторон слегка запас имелся. И тогда, если диспетчер на станции получал сводку о прохождении негабаритного состава, он обязан был заблокировать прогон и пустить негабарит по нужной ветке, даже если она встречная. Все встречные поезда в таком случае загонялись на ближних станциях в тупики и ждали прохождения негабарита и только потом двигались дальше.

Так вот, однажды утречком, когда вся бригада срезки откосов собралась у путей напротив магазина, продудев, как положено, со станции двинулся и скоро подкатился к тому месту, где собрались «откосники», товарняк, на платформах которого перевозили, как потом выяснилось, катера для амурской рыболовной речной флотилии. Пузатые катера на сто ладов были закреплены тросами, чтоб не елозили по платформам; как положено, всякие перегородки позабиты по пустотам… Свежевыкрашенные — красотища. Кто-то, как потом припоминали, еще сказал завистливо: дескать, нам бы сюда на Байкал парочку таких, мы бы уж о рыбке позаботились… Но кто-то помозговитей глянул на состав — а он уже километров тридцать скорости набрал, — глянул да ахнул: «Мужики, это ж негабарит, а шпарит-то по габаритной пути, а?!» Тут, говорят, все и обмерли, и даже бригадир, путеец из путейцев, — все растерялись. Но один не растерялся, и догадайтесь с трех раз — кто!

Скидывая на ходу телогрейку, старшина Нефедов кинулся к поезду, подловил пролетающую мимо тормозную площадку, хватанулся за подножку, нешибко, умеючи вскарабкался — любой путеец это проделал бы ловчее, даже мы, мальчишки, на такой скорости запросто подкатывались на товарняках, но старшина-то не путеец, да, знать, не в одном уменье дело, а в том, что душа завсегда на подвиг настроена; короче, влез старшина на тормозную площадку и давай крутить тормозное колесо…

Опять же пояснить надо: товарняки составлялись так, что на каждые три-четыре вагона один вагон с тормозной площадкой. Любой состав сопровождали два, а то и три кондуктора. Один или два посередине и один на хвостовом вагоне, где тормозная площадка обязательна. Однако торможения одним вагоном для большого состава недостаточно, вагон просто может идти юзом, сыпать искрами, разбивая на стыках рельсы, потому, закрутив тормозное колесо, старшина забрался на крышу вагона, по крышам пробежал до следующей тормозной площадки и давай там крутить… Тут уже и все остальные работяги замахали руками поездным кондукторам — круговое движение рукой по часовой стрелке означало «стоп!» — и хвостовой кондуктор, сообразив, тоже уже крутил свою баранку, и машинист, почуяв неладное, дал три свистка, что означает остановку, и, прошипев всей тормозной воздушной системой, поезд наконец остановился.

Это было ЧП на всю нашу дорогу. Военных понаехало видимо-невидимо. Как я теперь понимаю, дежурный диспетчер — может, не выспалась (фамилию ее помню — Дорофеева и, кажется, Анна по имени), может, с мужем, путевым бригадиром, поссорилась, да мало ли что могло быть, — только ошиблась она и отправила состав не по той пути. Но это я сейчас так понимаю. А тогда, как лишь стало известно, что не только ее дом заколочен, но и начальника станции, фамилия которого была Панасюк, — всех ночью куда-то увезли, тут каких только слухов и толковищ не было. Этот, который Панасюк, будто бы бандеровский агент оказался и будто бы получили они с Дорофеевой задание «заварить» наглухо двадцать первую тунель, чтоб всю нашу дорогу из строя вывести, на радость американскому империализму, кому уже вся рожа наперекосяк от наших трудовых успехов и достижений. Исчезли вредители из нашей жизни, и никто не вспоминал ни о них, ни о детях ихних…

Между прочим, у негабарита было несколько степеней — первая, вторая, третья. Тот состав, что старшина остановил, как выяснилось, был не самой опасной степени, так что, может, и проскочил бы сквозь тунель. А может, и не проскочил бы…

О старшине нашем не только в «Восточно-Сибирской правде» статья и портрет, но и в «Гудке», который в самой Москве печатается, — тоже заметка на второй полосе, правда, без фотографии.

Старшину и туда приглашают, чтоб о подвиге рассказал, и сюда — нарасхват, а он ноль внимания на всех. С работы придет, свою председательшу в обнимку и по путям прочь от поселка — самая что ни на есть любовь у них наступила по этой первой его гражданской осени. Весь поселок ждал, когда свадьба — гульбища была бы на славу. Но чего-то тянули да тянули. Облюбовали они скалу на двадцать первом километре — небольшая такая скалка в метрах полста над путями, подъем до нее не крутой, а на самой скалке площадочка, будто специально врубленная. Сидят там «обнимшись», путевым обходчикам на любование, и знай воркуют себе о чем-то до сумерек. Эту скалу так Лизаветиной и прозвали. Но людям головная боль — что же это за любовь такая: живут, не поймешь, то ли врозь, то ли вместе; на собрании или где в обществе каждый будто сам по себе и друг к дружке по имени-отчеству, а как от общества отвалили, так тут же и опять в обнимку; пацан председательши вечно на шее старшины висит, а зовет его дядей.

Кое-кто пытался к Кольке подъезжать сподтишком: дескать, мамка твоя со старшиной докель по путям гулять будет? Колька распахивался кареглазием и отвечал честно, как понимал: «Дружат они, вот, и всю жись дружить будут. завидно, да?»

Многим, наверное, еще как завидно было. Сколько девок своего не отгуляли, сколько выскочили, абы выскочить, а которые вдовые да молодые еще, им каково на чужое счастье смотреть! Только, видно, были наши девки и вдовы особой породы, умели недоброту подколодную узелком перетягивать на отсых…

Тот, кто загодя человеческую жизнь по табелям расписывает, у него, знать, на каждого такие примочки приготовлены, что только ахать успевай. Негаданно у старшины с председательшей дружок объявился. И кто бы вы думали? Да японский шпион, тот самый, который воды байкальской боялся, веником не парился, а терся, как малышня да девки, вехотками. Оказывается, он тоже демобилизовался, остался в Слюдянке, а к нам сперва за орехом прикатил, хотя сезон уже заканчивался. Наколотил не больше пяти котелков — остатки подбирал, — заночевал у старшины. Ему как раз отдали дом той самой «бандеровки» Дорофеевой, что с негабаритом облажалась. Видно, гульнули они там вдвоем по полной, потому что соседи еще средь ночи слышали матюги бывшего капитана. Не в пример нашим мужикам, которые, по крайней мере, при детях не ругались, был шпион Свирский страшным матерщинником. При народе иногда начнет что-нибудь говорить и вдруг замрет с открытым ртом — это потому, что не может скоро матерное слово нормальным заменить, пока кумекает, его уже и обговорят, и он с носом остается. Но вообще, когда форму скинул, неплохим и даже забавным мужиком обернулся: низенький, толстенький, голова круглая, о трех волосиночках, уши врастопырь — рядом со старшиной совсем чудилой смотрелся. А к старшине зачастил по субботам, говорил, что дома у него лахудра, которая его поедом ест за то, что в майоры не выбился. Однажды, когда в воскресенье на «мотаню» провожали его старшина с председательшей, с подножки вагона крикнул и кулаком старшине пригрозил: «Если после октябрьских не поженитесь, разведусь со своей лахудрой и заберу Лизавету! Так и знай!» Смехота! Японский шпион — и Лизавета. На остановке весь народ гоготал. Но народ тоже не понимал, почему они не женятся, и была в том для всех большая загадка.