"Макс Вебер. Наука как призвание и профессия" - читать интересную книгу автора

составляет ее специфическое отличие от всех остальных элементов культуры;
всякое совершенное исполнение замысла в науке означает новые "вопросы", оно
по своему существу желает быть превзойденным. С этим должен смириться
каждый, кто хочет служить науке. Научные работы могут, конечно, долго
сохранять свое значение, доставляя "наслаждение" своими художественными
качествами или оставаясь средством обучения научной работе. Но быть
превзойденными в научном отношении - не только наша общая судьба, но и наша
общая цель. Мы не можем работать, не питая надежды на то, что другие пойдут
дальше нас. В принципе этот прогресс уходит в бесконечность.
И тем самым мы приходим к проблеме смысла науки. Ибо отнюдь само собой
не разумеется, что нечто, подчиненное такого рода закону, само по себе
осмысленно и разумно. Зачем наука занимается тем, что в действительности
никогда не кончается и не может закончиться? Прежде всего возникает ответ:
ради чисто практических, в более широком смысле слова - технических целей,
чтобы ориентировать наше практическое действие в соответствии с теми
ожиданиями, которые подсказывает нам научный опыт. Хорошо. Но это имеет
какой-то смысл только для практика. А какова же внутренняя позиция самого
человека науки по отношению к своей профессии, если он вообще стремится
стать ученым? Он утверждает, что заниматься наукой "ради нее самой", а не
только ради тех практических и технических достижений, которые могут
улучшить питание, одежду, освещение, управление. Но что же осмысленное
надеется осуществить ученый своими творениями, которым заранее
предопределено устареть, какой, следовательно, смысл усматривает он в том,
чтобы включиться в это специализированное и уходящее в бесконечность
производство? Для ответа на данный вопрос надо принять во внимание несколько
общих соображений.
Научный прогресс является частью, и притом важнейшей частью, того
процесса интеллектуализации, который происходит с нами на протяжении
тысячелетий и по отношению к которому в настоящее время обычно занимают
крайне негативную позицию.
Прежде всего уясним себе, что же, собственно, практически означает эта
интеллектуалистическая рационализация, осуществляющаяся посредством науки и
научной техники. Означает ли она, что сегодня каждый из нас, сидящих здесь в
зале, лучше знает жизненные условия своего существования, чем какой-нибудь
индеец или готтентот? Едва ли. Тот из нас, кто едет в трамвае, если он не
физик по профессии, не имеет понятия о том, как трамвай приводится в
движение. Ему и не нужно этого знать. Достаточно того, что он может
"рассчитывать" на определенное "поведение" трамвая, в соответствии с чем он
ориентирует свое поведение, но как привести трамвай в движение - этого он
не знает. Дикарь несравненно лучше знает свои орудия. Хотя мы тратим деньги,
держу пари, что даже из присутствующих в зале коллег каждый из специалистов
по политической экономии, если таковые здесь есть, вероятно, по-своему
ответит на вопрос: как получается, что за деньги можно что-нибудь купить?
Дикарь знает, каким образом он обеспечивает себе ежедневное пропитание и
какие институты оказывают ему при этом услугу. Следовательно, возрастающая
интеллектуализация и рационализация не означают роста знаний о жизненных
условиях, в каких приходится существовать. Она означает нечто иное: люди
знают или верят в то, что стоит только захотеть, и в любое время все это
можно узнать; что, следовательно, принципиально нет никаких таинственных, не
поддающихся учету сил, которые здесь действуют, что, напротив, всеми вещами