"Александр Великин. Санитар " - читать интересную книгу автора

кажется. Соответственно, в своем они червонец видят рублем. И поместить себя
на место другого люди обожают. Им, людям, это ничего не стоит. Они это
де-лают запросто, с большой охотой. Языком. Я бы на вашем месте... Не думая,
не понимая, не подозревая, что быть на месте другогосамое трудное в мире
умение. Недостижимое!
Даже, если бы он мог рассказать обо всем этом и всему миру, изме-нить
ничего нельзя. Но рассказывать никому и ни о чем не придется. Это
бессмысленно. Вопи сколько угодно, что ты тоже живой человек и невоз-можно
так больше работать, вызовов меньше не станет, человеческую натуру не
переделаешь. Тебе посочувствуют, люди жалеть умеют. Но не больше. Потому что
самое главное это страх за свою жизнь. И когда они тебя вызывают ночью,
чтобы посоветоваться насчет слабительного, и ты трясешься, негодуя, и в
ответ на свое негодование слышишь рассуди-тельно-обиженное: Такая у вас
работа, конечно, это издевательство. Но сама по себе фраза совершенно
справедлива. Такая у нас работа. И в конечном итоге людям есть до тебя дело
только как до врача. Поэто-му нечего пузыриться по поводу напрасных вызовов,
нечего бушевать. Люди всегда себя любили. Бушевать это разрывает, разоряет и
лишает разума. Смирись и прими. Потому что человек имеет право на страх.
Че-ловек право на страх имеет. Вы-то, может, и разбежитесь, думал Серый,
поглядывая на гусевский длинный профиль. А мне деться некуда. Я ездил и буду
ездить, пока ин-фаркт сердце не надорвет или инсульт не перекосит. Но
ничего! Москва прекрасна в любую погоду, и сутки эти когда-нибудь кончатся.
И тогда он приплетется домой, в теплый и тихий полумрак утренней квартиры.
Этого не видит никто. Он закрывает за собой щелкнувшую дверь,
опускается в прихожей на стул, ставит рядом сумку. Добрался. Движения его
медленны, заморожены. В голове еще вспыхивают протуберанцы, уха-ют
взрывыканонада отработанных суток. Распускает с натугой шнурки на одном
башмаке, затем на другом. Ставит башмаки под вешалку и си-дит,
раскорячившись, как беременная на девятом месяце, шевеля срос-шимися
пальцами ног. Теперь спешить незачем. Стаскивает куртку. Сди-рает носки,
приклеенные к ступням, свитер, воняющий потом, бензином, табаком и
дезинфекцией, и затвердевшую под мышками рубашку. Сбрасы-вает брюки, снова
открывает входную дверь и вытряхивает свитер, куртку и брюки: мало ли каких
насекомых можно было набраться. И клопов при-возили на подстанцию, и вшей.
Развешивает одежду в прихожей, пусть проветрится. Линолеум студит
воспаленные подошвы. Нагишом, покрыва-ясь гусиными пупырышками, идет в
сортир. Мерзнет последний раз за сутки. Предвкушая, зная, что сейчас он
ошпарится под душем. Долго трет-ся грубым мочалом, снимая с себя невидимую
коросту, вопит от востор-га. А впереди еще горячий, сладкий, самый сладкий в
мире чай... И на-конец, постель, открытая, зовущая, какой оставил ее
давным-давно. Вче-ра. И он не уснет. Нет. Он упадет в сон, как в море. А
когда проснется, то два белых денька будут принадлежать толь-ко ему. До
Бронной они не доехали. На Смоленке, в автомобильной пробке урчащей и
хрюкающей, перекрывая скрежет тормозов и лязг трайлеров, заверещал
мультитон, на его табло выскочила огненная семерка, и озна-чало это, что
вызов надо немедленно прекращать и срочно звонить на Центр. Ага! Что-то
случилось! ликуя, воскликнул Серый. Давай, Виталий, быстро к гастроному,
звонить! Семизначный номер Центра был долго занят, и Серый набрал ноль три.
Действительно, какое здоровье на-до иметь, чтобы скорую вызвать, думал он,
слушая нетерпеливо длинные гудки. Чаем не поможете скорой? спросил он,