"Евгений Велтистов. Глоток Солнца" - читать интересную книгу автора

раньше, - клубки раскаленной материи, хвосты убегающих миров или печальные
глаза разумной Вселенной. Сейчас я мог манипулировать этими мирами, как
фокусник, и складывать из них по буквам имя.
"Хочешь, - говорил я Каричке, будто она сидела рядом, - я подарю тебе
массу разных вещей. Вот моя рука - железные пальцы, я нарву тебе букет
фонарей. Мои глаза - телекамеры, я вижу дальше Луны и дальше Марса и могу
показать тебе диковинных зверей, каких нет в зоопарках. Я быстрое
нейтрино, я лечу сквозь толщу и пустоту, и ничто не мешает мне прилететь к
тебе на этом гравилете..."
Наверно, она б улыбнулась, скажи я это вслух. Когда Каричка улыбается,
глаза ее делаются большие и грустные. Мне кажется, в этот момент она видит
голубые вершины, и солнечный свет, и лица детей, и то счастливое, что
будет со всем миром. Если люди когда-нибудь найдут единомышленников на
другом конце Вселенной и захотят рассказать им о Земле, они могут послать
одну только улыбку, и там все поймут.
Почему-то я вспомнил, как шли по коридору Андрей Прозоров и Кадыркин,
обсуждая "свою проблему", как торжественно несли они головы. Спокойно
говорили они о какой-то задаче, и им нравилось идти вот так неторопливо по
бесконечному коридору, мимо бесконечного строя электронных машин, грызть
трудный орешек науки и чувствовать себя умнее, совершеннее всей
электроники. Что им остальной мир? Мираж, не больше.
Помню, однажды Андрей сказал: "Здравый смысл - предрассудки, которые
складываются до восемнадцати лет".
Тогда я учился в пятом классе, Андрей в восьмом. Мы стояли на
ракетодроме - трое мальчишек и одна девчонка - одни на просторной ладони
ракетодрома. Мы долго молчали, напуганные огромной пустотой тишины,
которая пришла после громкого митинга, оркестров, поцелуев и воя ракеты,
умчавшей наших родителей на Марс. Мы знали, что увидим их в девять вечера
в телепередаче с пересадочной космической станции, даже знали, какие слова
они нам будут говорить и как мы будем смеяться в ответ, чтоб не дрожали
губы, но, честное слово, нам четверым было бы гораздо уютнее на далекой
космической пересадочной, чем на этом немом поле ракетодрома с большими
буквами слов, горевших на здании вокзала.
- В интернате... - начал один мальчишка и умолк под презрительными
взглядами. Нам всем было ненавистно это слово, и ему, конечно, тоже. Не
тот дом, где мы провели вместе много лет, а само слово. (Кстати, оно потом
сменилось: мы стали просто лесной школой, лесниками, отшельниками, как мы
говорили).
И тут Андрей сказал насчет предрассудков - ту знаменитую фразу
Эйнштейна, которую я только что привел. Предрассудки мы не любили и потому
пришли в восторг от подсказки великого физика и решили немедленно начать
борьбу со здравым смыслом. О, до восемнадцати у нас еще было немало
времени! Не только годы, нет, даже этот вечер, когда наши родители улетели
на Марс. "Здравый смысл" этого отлета мы прекрасно понимали: люди
осваивали Марс, и в суровый, неприспособленный климат нельзя было брать
детей. Мы остались на Земле, одни на пустой площади ракетодрома, и вокруг
нас было столько привычного, надежного, полезного...
Но лучше б мы были на Марсе, по горло в сыпучих песках, чем в этом
привычном мире. Мы его так ненавидели в эти минуты!
На нас напало буйное веселье. Мы бегали и хохотали как сумасшедшие.