"Дмитрий Вересов. Унесенная ветром ("Кавказские пленники" #1)" - читать интересную книгу автора

В древности числа выкладывали камешками, откуда и пошло слово
"калькуляция", то есть "счет". Символ, которым мы обозначаем число сегодня,
прячет его от нас, нивелирует его таинственный смысл. В этой каменной
стране так просто увидеть число в его истинном, открытом виде. Старик
раскладывает перед собой главное богатство этих мест - простые камешки. Он
видит "семь" и "восемь", как они существуют в природе. "Это мужчина, -
говорит он. - А это - женщина". Старейшина видит ущербность "мужского"
числа и говорит: "Портится мужчина - пропадает семья, портится женщина -
гибнет народ"...
Я опять приехал в станицу Новомытнинскую через семь лет. Сначала я
лечился от ранения, потом получил отпуск. Потом лечился уже от не менее
тяжелого ранения - хандры. Как известно, лучшее средство от нее -
путешествие. Я добросовестно странствовал по Кавказу, пока начальство не
затребовало меня по службе. По пути к месту моего нового назначения, я
сделал изрядный крюк, только чтобы побывать в краях, где протекала когда-то
моя молодость.
Чудак! Что хотел я там найти? Следы моих былых впечатлений? Вновь, как
в молодые годы, испытать удивительное ощущение ежеминутно раскрывающегося
передо мной мира? И вправду, чудак!
Как говорится в народе, я искал вчерашний день. Как говорят философы,
я хотел опять войти в ту же самую реку. В мутно-бурые воды Терека. Даже
если Терек не изменился, я уже был совершенно другим, преодолев четвертое
семилетие своей жизни.
Уверен, что любой человек ощущает такие периоды как некие внутренние
изменения, переходы через душевные водоразделы. Меняются не только вкусы и
привычки, но и представления о жизни, ее смысле. Что же удивительного, что
месяц назад в Пятигорске я защищал в споре с князем Кутайсовым одно, а
теперь думаю, что говорил совершеннейшие глупости? Ведь только зяблик всю
жизнь поет одну и ту же песню.
Вот на этом семилетнем рубеже меня и потянуло в места моей первой
молодости, где когда-то я получил младший чин офицера артиллерии, а месяц
спустя - первое легкое ранение на излете случайной чеченской пули.
Я приехал в станицу Новомытнинскую в полдень. Был тот самый прозрачный
осенний день, когда воздух словно пахнет расколотым арбузом, а легкий ветер
приносит дымный запах далеких горных аулов и степных кочевий. Было время
сбора винограда, и я попал в уже засветло опустевшую станицу.
Присев на старую потрескавшуюся колоду во дворе когда-то хорошо
знакомой мне хаты, я все искал в себе отголоски тех, первых впечатлений от
Кавказа, но чувствовал только дорожную усталость. Хотелось поговорить с
кем-нибудь, но единственная оставшаяся и доме старуха, древняя, как эта
рассохшаяся колода, была в хате, а я, хорошо зная старообрядческие традиции
казаков, курил на улице. Старуху я узнал, а она меня, кажется, нет.
- Что, бабушка, - спросил я ее, когда она шла через двор с порожним
туеском в высохших, черных от солнца и старости руках, - урожай-то нынче
хороший?
- Что ж, не хуже тамошнего, прошлогоднего, - ответила, шамкая,
старуха. - Грех жаловаться. Господь дает... Все по милости Божьей...
- А ведь я вас узнал, - уже громче заговорил я, чтобы не повторять то
же самое. - Вы бабушка Хуторная. Сын ваш - Акимка Хуторной. Жив он?
- Жив, спасибо вам, - ответила старуха. - Слава Богу!