"Дмитрий Вересов. Тихий Дон Кихот ("Анна и ее мужья" #3)" - читать интересную книгу автора

- Сатана уже хотел прибрать рыцаря к себе, - торопливо заговорила Аня
Акулине через стол, боясь, что ту вот-вот прогонят, - но Пречистая Дева
заступилась за него, "и впустила в царство вечно паладина своего".
Стряпуха просияла, дождавшись счастливого конца этой истории, который,
видимо, соответствовал каким-то ее тайным мыслям, представлениям об
устройстве мира, и, ободренная, побежала опять к своим плошкам и кастрюлям.
- Вот вам пример наивной народной веры, - сказал отец Макарий, указывая
в сторону кухни кончиком своей густой, слегка посеребренной бороды. - Тут
тебе и остров Буян на реке Иордан, и "Велесова книга", и Четьи-Минеи в одном
переплете...
- Отец Макарий, вы уж не наказывайте ее слишком строго, - попросил
Корнилов.
- Наказанием можно пробудить в человеке жалость к самому себе, чувство,
недостойное верующего, - ответил игумен.
- Неужели жалость к себе грех? - изумилась Аня.
- До греха недалеко, потому как до гордыни остается всего ничего, -
отец Макарий сделал медленный, почти торжественный кивок головой. - Будучи
студентом духовной семинарии, я посмотрел фильм "Зеркало"...
- Андрея Тарковского? - уточнила Аня.
- Его. Многое мне в кинокартине понравилось, - игумен точно читал
написанное кому-то письмо, - некоторые детали запомнились, а что-то запало в
душу. Но в целом эту работу Тарковского я не принимаю.
Аня чуть не подпрыгнула на скамье, обвела взглядом присутствующих в
поиске сходных эмоций, но, кроме нее, речь игумена никого не затронула так
сильно. Только одна Аня безоговорочно принимала всего Андрея Тарковского,
преклонялась перед ним, хотя и не все в нем до конца понимая.
- Почему же, отец Макарий? - спросила она, еле себя сдерживая от
громких слов и долгих речей.
- А вот из-за этой самой жалости к самому себе и не принимаю. Слишком
автору себя жалко, до боли, до слез. "Оставьте меня, - говорит он. - Я ведь
тоже хотел быть счастливым!". Вот и плачут люди, примеряя к себе эту же
жалость. Одни уходят из кинозала, другие плачут.
- А вы, значит, из первых, - кольнула его Аня.
- Я из третьих, - засмеялся игумен и добавил: - Нельзя верующему себя
жалеть. Художнику тоже себя жалеть негоже, потому как художник всегда
верующий. Хочет он того или не хочет, отдает себе в этом отчет или нет, а
без веры ему и двух слов настоящих не написать. Понять это он обязательно
поймет, может, в последние мгновения своего земного пути. Может, и с
опозданием...
- Но Пречистая, конечно, заступится за него, - опять вспомнила Аня
пушкинскую строку.
- Ваш рыцарь себя не жалел, насколько мне помнится Александра
Сергеевича произведение, - возразил отец Макарий. - Стальной решетки с лица
не поднимал, в бою себя не берег, потом жил затворником, молился дни и
ночи... Это другой случай.
И тут опять в трапезной прозвучало имя святого мученика Христофора. Кто
назвал его, было не так важно, как поведение отца игумена. Он привстал,
передвинулся вдоль стола, оправил рясу и сел напротив Михаила Корнилова
лицом к лицу. Аня еще не отошла от игуменской критики в адрес любимого ей
режиссера Тарковского, она еще перебирала в голове достойные возражения,