"Лейтенанты (журнальный вариант)" - читать интересную книгу автора (Николаев Игорь Иосифович)

Глава 6

После взятия Конотопа — дни, ничем не запомнившиеся.

Наше наступление шло ни шатко ни валко. Каждый день стычка. Мин хватало — стреляли часто.

Первое ощущение: немцы пятятся, когда считают нужным.

Широкое поле. Поодаль — лесополосы, села в тополях. Немцы где-то там... Туда из окопчиков постреливают наши стрелки. Немцы не отвечают — может, ушли, а может, затаились. Стоит нашим подняться — их “эмга” начеку... Убитые остаются лежать, легкораненые отползают, тяжелораненых вытягивают ротные санинструкторы. Редко кто из раненых при этом кричит. Или терпят, или уже без сознания. “Наш молчит, — говорят мне бойцы. — Фриц кричит-плачет...”

Идем через поле, шагах в тридцати позади цепи. Стрелки впереди инстинктивно жмутся друг к другу. Командиры рот и взводов орут:

— Не лезь, как бараны, в кучу!..

— Интервал семь-восемь метров!..

Этот боевой крик нашей наступающей пехоты командиры орут так, что и до немцев доносится. Однажды слышал, как фрицы через громкоговоритель дразнили на ломаном русском: “Иван! Семь-восемь метров!”

К обычным словам командиры добавляют матерщину. На передовой без мата не отдается почти ни одной команды. Не потому, что хотят обругать. Просто мат позволяет ослабить нервное напряжение: вот-вот, в любое мгновение тебя может убить или искалечить... Пробило голову соседу справа. Вырвало кишки соседу слева. Теперь твоя очередь?

Впереди, метрах в восьмистах, видна еше одна редкая цепь — отходят немцы.

Так и тянемся друг за другом. От немцев то и дело летят трассирующие очереди. Я наглядно убедился — взвизгнувшая пуля проносится не ближе трех-четырех метров... “Которая в тебя, ту не услышишь”. После первого же “наступления” обнаружил в поле шинели дырку от пули. А я и не слыхал... В запасном бывалые мужики хвастались: “После наступления шинель будто собаки рвали!” Преувеличение, конечно. Но дырка от пули — вот она... Со временем еще добавятся.

Немцам не нравится, что мы к ним привязались, — нас накрывают их “эмга” и минометы. Мы мгновенно залегаем. Минометы лежат в разобранном виде на вьюках — на ровном месте, на глазах у немцев, их “к бою” не поставишь. Самим бы закопаться...

Привыкнуть к убитым трудно.

Поражался равнодушию бойцов к убитым, но не заметил, как и сам стал таким же. Дня не было без мертвых — психика защищалась бесчувствием.

Мне претило стать “Ванькой-взводным”: мол, наше дело телячье, обосра... и стой. Хотелось понимать, что происходит не только в роте, но и вокруг, чтобы не попасть в беду. В кружении по полям и перелескам терялась ориентировка: кто где? Отовсюду стреляют, но никого нет — хорошо маскируются и наши и немцы. Даже их каски перестали блестеть, затянутые чехлами... Кто вдали перебежал поляну? Продвинувшиеся свои? Отставшие немцы? Или сбившиеся в нашу сторону бестолковые соседи? За такими — глаз да глаз, иногда опаснее фрицев... То по ошибке накроют огнем, то втихую отойдут — теряйся потом в догадках: откуда фрицы у тебя за спиной? А то залезут под наш огонь и после поднимают волну: мол, мы им устроили “прицел пять, по своим опять”! Или и вовсе нагло — приберут к рукам склад с трофеями в нашей полосе...

Боясь проглядеть опасность, я завел бинокль. При постоянном боевом контакте с немцами самое страшное — попасть в плен, поэтому бинокль все время висел у меня на шее, изрядно наминая ее. Немецкий — намного легче, но чужая угломерная сетка сбивала с толку. Со своим тяжелее, да надежнее. Впрочем, что бинокль? И в него глядя, не всегда поймешь, что там — впереди.

Важнее — стрельба! У каждого оружия свой постоянный голос — надо уметь различать. Взвод учил меня с первого же дня. Главным “профессором” Кучеренко. Вскоре я разбирался, что как звучит... (Передовая учит быстро, если жить хочешь.)

Увесисто-неторопливое “да-да-да...” — наш станковый пулемет “максим”. Скороговорка “ррра... ррра... ррра...” — немецкий МГ-34 (“эмга”). Ручной пулемет Дегтярева (“дегтярь”, “ручник”) бил чаще и суше, чем “максим”, но по скорострельности куда ему до “эмга”. Русские автоматы трещали, немецкие — горошинами по доске. Винтовки, те и другие, долбили тупо и гулко.

Освоившись и осмелев, я вообразил, что участвую в опасной, даже смертельной игре. Чтоб не вылететь раньше времени, надо выигрывать! Инстинкт — выигрывают лишь живые... Многие думали, как бы уцелеть, и проигрывали.

За город Бахмач дивизию наградили московским салютом и званием “Бахмачская”.

Батальон города не видел — сплошной лес.

Когда, обмирая, я впервые спрыгнул в немецкую траншею, испытал недоумение. Отсюда летела смерть, но ничего зловещего в мелкой канаве (когда из нее стреляли немцы, она выглядела траншеей) не было. Под ногами бренчали ворохи стреляных гильз. Воняло смесью дешевой парфюмерии с карболкой и еще с какой-то дрянью.

— От вошей мажутся, — сказали бойцы.

— Вшей, — машинально поправил я. — Разве у них тоже есть?

Мне объяснили, что вошь везде, поскольку от тоски.

Оранжевые круглые коробочки с завинчивающейся крышкой у фрицев для масла, у наших — под табак. В воспетых кисетах табак перетирался и терял крепость.

На баночке консервов сумел прочитать: “Шпроты из Дании”. Бойцам не понравились: “Воблу бы!”

Пять дней боев наградили меня опытом. Приноравливаясь к войне, времени терять нельзя, иначе — фанерная пирамидка со звездой (“мрамор лейтенантов”) или костыли.

Чтоб уцелеть в первые часы первого в жизни боя, нужна смекалка. На следующий день, если повезет, начнет прорезаться ощущение опасности. И пошло-поехало... Человек на переднем крае обретал звериный инстинкт самосохранения. Становился окопником. Э. Г. Казакевич назвал их “бессмертными”.

Отсев жестокий...

Забегая вперед: в нашем батальоне за месяц (5 сентября — 6 октября 1943 года) не самых жестоких боев потери у стрелков около 90 процентов. У нас, минометчиков, выбыла половина.

Пополнения в минроту не давали, приходилось “похищать” людей из стрелковых рот. А что делать? Если возле миномета нет трех человек, это груда железа. Потаенно отыскиваемые среди стрелков крепкие и толковые люди легко поддавались “минометному соблазну”: воевать позади. Сидеть в бою по канавам, ямам, оврагам или за стенками — целее будешь.

В стрелковых ротах исчезновение людей, на моей памяти, ни разу не заметили. Там ведь не было людей — бесфамильные “штыки”.

Перед Нежиным дивизия застряла.

— Не пускает... — материли фрица минометчики. — Не отдает город, зараза!

Помню, что все время шел дождь, еще по-летнему теплый.

Немцы исчезли незаметно. С вечера висели “фонарь” на “фонаре”, а утром — никого. Позже дошел слух, что наши удачно прорвали в обход — фриц и драпанул.

За освобождение Нежина дивизия получила орден Красного Знамени.

Нас в батальоне не наградили, зато трофеев!

На своей, солидно оборудованной обороне немцы, видимо, собирались задержаться всерьез (даже стенки траншеи оплели на манер плетня); убегая “по тревоге”, бросили все, кроме оружия. Много боеприпасов — патронов и мин. Его батальонные мины, увы, нам не годились. Наш калибр — 82 мм, его — 81. Немецкие мины легко проскакивали наш ствол и летели куда попало.

Связисты дорвались до телефонных аппаратов и катушек с кабелем: немецкий — крепкий и цветной, наш — дрянной и черный.

Консервы мясные и рыбные (Франция, Дания, Голландия). Хлеб, запаянный в целофан, выпечка: “1939”. Хлеб как хлеб, но пресный.

Новенькая кожаная полевая сумка прожила у меня много лет, а ее полетка цела до сих пор.

Бойцы разбирали немецкие подсумки — кожаные и тройные, на большее число патронов. Наши — двойные и брезентовые, да и качество не сравнить.

Сигареты слабые. Крепче остальных, где на пачке верблюд. Нашлись даже котелки с чем-то недоеденным. Их котелок плоский, крышка под второе, защелка с длинной ручкой. Наш котелок круглый и без крышки: только под первое. Второе на передовой не полагалось. Много лет спустя забавно узнавать о мифической “фронтовой каше”...

В траншее оказалось много тетрадок, блокнотов, конвертов, разных карандашей. Даже топографическая карта этого места. Я в дальнейшем ориентировался по трофейным картам — других не было.

Советскую карту выдавали на батальон одну — командиру.

Удивило обилие газет и иллюстрированных дешевых журналов с красотками, но без намека на эротику. На нашей стороне всё беднее.

Регулярную маленькую дивизионную газету привозила кухня с ужином. Попадала в роту армейская газета, реже фронтовая. Центральные до окопов не доходили.

Как-то увидел у бойцов “Правду” и “Красную звезду”. Откуда?

Немецкая фальшивка, но какая! Полная схожесть: и формат, и заголовки. Все дело в тексте. “Письма на фронт”, а в подборке — “письма” из немецкого плена к “братьям в советских окопах”: бросать оружие и сдаваться.

Поначалу казалось: такая пропаганда бессмысленна. Мы выигрываем войну, какая добровольная сдача в плен?! Детская наивность. Еще увижу самое страшное за полтора года на передовой: как наши сдаются в плен. Именно сдаются.

Боясь по ночам немецкой разведки, спал в щели всегда настороже, с карабином под рукой. Каждые 15—20 минут просыпался, чтоб прислушаться и осторожно выглянуть: как там?..

Не терпелось понять, что могли видеть немцы, глядя из этой траншеи в нашу сторону? Оказывается — плотную стену сосен. “Значит, мы наугад и они наугад?”

— А чего глядеть? — сказал Кучеренко. — Он нас чует.

— Как это? — не понял я.

— И мы его чуем, — подтвердил другой “старик”.

Когда окопник “чуял” затаившийся немецкий огонь, поднять его было не-возможно. Он не уклонялся от боя — избави бог! Умело и стойко воюя, он не желал гибнуть или калечиться по-дурному. Окопник изобретательно увертывался от идиотизма командования. При этом никаких конфликтов с начальством или заградотрядами — он их ловко, по-звериному, обходил. “Учуяв” надвигающуюся катастрофу, окопники вовремя исчезали, растворялись в дыму пожарищ и панике переправ, чтобы вновь оказаться возле своей кухни и полкового знамени.

Окопником мог быть и красноармеец, и взводный, и ротный, и комбат, и полковник, и даже — командарм... Каждый на своем уровне. Чем выше, тем меньше о себе, а больше о тех, кто в твоем подчинении.

Вошло в привычку: когда батальон шел вперед, я на ходу прикидывал, что делать, если фрицы притаились. Высматривал вымоинки, воронки, бугорки, куда надо нырнуть. Чтоб успеть, надо “чуять”...

За Десной немцы куда-то делись, и батальон остановили.

Такой спокойной ночи видеть на передовой не приходилось. Ни “фонарей”, ни перестрелки. Проснулся, как от пинка. В серой рассветной пелене медленно и беззвучно, как в страшном сне, двигался силуэт немецкого танка. Раза два негромко звякнули траки.

Я завопил:

— Подъем!

Из щелей высунулись заспанные минометчики. За первым танком выполз второй. Рота, опомнившись, рванулась к ближайшим кустам. По бегущим ударили пулеметы.

— Товарищ лейтенант, не бросайте меня! — Немолодому бойцу пуля попала в ногу.

Подскочили с двух сторон, подхватили... Из кустов по немцам палили из чего могли. Вреда танкам никакого, но ушли. Как же случилось, что они так легко прогулялись по нашей обороне, оставив от батальона мешанину из мяса, костей и лохмотьев?.. Еще и увезли пушку-сорокапятку?

Все, кто караулил и охранял, проспали свои и чужие жизни. Нас спасло чудо.