"Марина Артуровна Вишневецкая. Вышел месяц из тумана " - читать интересную книгу автора

покрытую оранжевыми кругами "глаз". Он заглатывал ее порциями, и "глаза"
пропадали в нем по одному, а остальные от этого делались еще огромней и
смотрели на меня еще более пристально. Немного похоже в Раю друг на друга
смотрят деревья. Они сами так смотрят, но еще и Он - через них.
А ведь Он и лукав.
Я однажды проснулся, только небо было и облака - низко. А подо мною -
очень мягкий, изумрудно-зеленый, с ноготь пальца моего - лес! Я лежал на
лесах и лесах. И подумал: значит, я - это Он. Леса подо мной были еще
удивительней тех лесов, которые бывали над. Я их гладил и рукой, и щекою, и
они не ломались, я был невесом, я был Он. Я уже был в этом уверен и
чрезмерно доволен. И раздвигал вершины деревьев, и разглядывал гибкие стволы
и густые ветви - и ничего прекрасней, мне казалось, я еще не производил. Я
приложил к ним ухо, чтобы услышать птиц, и в испуге вскочил. В ухо мне
вгрызлась боль. Цепь кустов, я не видел их лежа, была неподалеку и обычного
роста. Ухо мое кусала козявка. Я был я. Быть Им я не мог. И в насмешку - я
теперь это так понимаю - тот лесок под ногами я назвал тогда "могх". Было
стыдно. Но Он вел меня. И в самшитовой роще я снова гладил ветви, а потом я
нашел смоковное дерево, и когда укусил его плод, то внутри его увидел звезды
и ночь. И я понял: Он хочет, чтобы я тоже это пережил. И мне перестало быть
стыдно.
Потом я сидел на берегу реки и смотрел на птицу чайку, какая она белая,
и какая у нее черная голова, и как плавно Он вылепил ей грудь и всю ее - как
плавно. А потом прилетела и стала ходить по песку тоже птица и тоже чайка,
но намного меньшая, и черный цвет Он разместил на белом теперь иначе, Он им
еще обвел крылья и на белую шею добавил черный ремешок. И чуть сплюснул ее
по всей длине и расширил грудь. И я не знал, какая из них плавнее и какая
больше чайка. И был ли у них один замысел или два разных. Но вдруг я ощутил
занывшим ребром и крыльями рук, как Он был счастлив оба раза. И я ненадолго
заплакал. Не знаю отчего. А потом я стал думать о ребре, оно мне мешало -
сначала немного, а затем все сильней. И Он навел на меня сон, и, еще не
проснувшись, я почувствовал облегчение. А когда я проснулся, я понял, что
ребра во мне больше нет, и обрадовался, что опять больше ничего не стоит
между нами. И я сел и увидел ее. Только что сотворенная, она излучала свой
замысел сильнее всего вокруг, сильнее рыси и сильнее смоквы, - когда она в
первый раз зевнула, ее рот был больше похож на ночь.
И я перестал разговаривать с Ним. Я водил ее повсюду и говорил: это
дерево слива, это дерево ясень, это зверь крокодил, это зверь бык, это зверь
серна, это тело Луна... И она изумлялась всему, что я показывал ей. Я же был
изумлен только тем, что она сделана из кусочка меня... Не сотворена Им, а
"сделана из меня". Теперь я думаю, это и было началом конца.
Но она первой сказала: "Смотри, тело Луна так похоже на тот плод,
который Он запретил нам срывать". Она ради этого разбудила меня. Луна была
полной. А еще через три ночи она опять разбудила меня: "Смотри, этот плод на
небе!.. Кто его надкусил? Он?! Мне страшно. Может быть, Он от этого умер?" Я
сказал: "Он не может умереть". И мы снова заснули.
Был день, было жарко, и мы лежали в реке, только головы на берегу. Она
сказала: "Он так любит меня! Почему Он так любит меня? Я не думаю, что Он
любит нас одинаково!" Я не успел ей ответить, она первой сказала: "Не
говори! Ты все равно не знаешь всего!" - и при этом у нее были незнакомые
рыбьи глаза. Но ведь она была сделана из кусочка меня, она не могла знать