"Повесть о славных богатырях, златом граде Киеве и великой напасти на землю Русскую" - читать интересную книгу автора (Лихоталь Тамара Васильевна)

ГЛАВА ТРЕТЬЯ ОБЕРЕГАТЕЛЬ РУССКОЙ ЗЕМЛИ

Боярин, простолицый и весёлый, приветливо кивнул на низкий поклон швеца и принялся быстро снимать одежду. Не дожидаясь, пока слуга подхватит на руки, он одно за другим кидал на сундук, а то и просто на пол верхнее платье, пояс, рубаху. Движения у него были быстрые, нетерпеливые, и, переодеваясь, он двигался по комнате, ступая быстро и твёрдо. Когда он натянул новые порты и свиту с рукавами, на лицо его набежала тень. Он поднял кверху руки, повёл широкими плечами — платье жало под мышками, стесняло движения. Швец, которому заказчик стал выговаривать, хоть и кланялся низко, до самого полу, но, кося глазами, уверял, что шито всё точно по мерке. Он хорошо знал правило: если швец исказит свиту, не умея шить, то будет лишён цены. Но он не чувствовал себя виноватым. Это не старинное платно, широкое, как мешок, под который два брюха можно упрятать, а облегающий стан опашень. Такой, как шьют теперь. В конце концов боярину надоело препираться с языкатым швецом. Он ведь не хотел заказывать это новомодное платье. Настояла жена Настасья. Мол, ныне все так носят. Он послушался и вот похож в этом платье на скомороха.

— Скоморох!

— Конюх!

— Придверечник!

Вот он кто — Добрыня. Так по крайней мере шепчут в дворцовых палатах, в боярских домах. Так оно и есть на самом деле. Всё правда: и конюшни чистил Добрыня, кормил и холил княжеских коней прежде, чем сам получил коня и оружие. Смолоду был удал и расторопен. Умел работать, умел и веселиться. До сих пор возьмёт в руки гусли, пальцы сами скачут по струнам, и льется из души песня. Уж на что жена Анастасия не любит, когда Добрыня скоморошничает, и то иной раз заслушается, притихнет. А потом подойдёт, обнимет, припадёт русой головой к мужнину плечу. И собой Добрыня ладен и пригож. Потому и прозвали с малых лет Добрыней. Но ещё краше была сестра Малуша. Так же расторопна в работе, приветлива нравом. Поэтому присмотрела её старая княгиня Ольга, забрала в княжеские хоромы ключницей, полюбил молодой князь Святослав.

Была любовь, да счастья не было. Женили Святослава на угорской княжне; умерла с горя Малуша. А в княжеском тереме остался её сынок Владимир — так и рос с братьями княжичами. А когда подрос он… Да, был Добрыня придверечником — домоправителем у Владимира. А ещё был его воспитателем — вуем, первым советником. Разве не он, Добрыня, искусными речами уговорил новгородцев просить Святослава, чтобы поставил он на княженье в Новгороде малолетку Владимира? Вместе с шестилетним князем уехал в Новгород. И дом его вёл, и городом управлял, и самого князя растил. А потом? Разве не он ездил сватом к всесильному тогда соседу просить его дочь в жены юному Владимиру? И полоцкий князь, насмехаясь, попрекал жениха слабостью и бедностью. А гордая дочь его, не таясь, бросила в лицо свату: «Ещё ваш от князь есть холопище!» Сыном холопки — вот кем был для них Владимир. В ярости убил тогда Добрыня соседа, перебил его сыновей и дружинников, силой взял несговорчивую невесту. Это он, Добрыня, выбирал друзей и врагов, решал, с кем воевать, с кем мириться. Это он после смерти Святослава одерживал победу за победой, прокладывал путь к Киевскому столу его сыну, рожденному холопкой. Он собирал и укреплял русские земли, снискав власть князю и славу себе.

Но ни отвага воина, ни слава полководца, ни вежество в науках не заставят завистников забыть, что он, Добрыня, родом не из бояр, не из купцов, что отцом его был простой людин, смерд. Обо всем этом думал Добрыня, примеряя жавшую в плечах свиту и злополучные порты. Ни швец, ни даже доверенный холоп не могли понять, почему вдруг омрачилось лицо боярина. Он поспешно стащил с себя платье и велел гнать швеца со двора, уплатив, впрочем, ему все, что следовало. И уже не обращая внимания на его подобострастные поклоны, круто повернулся на каблуках. Но в дверях задержался и велел челядину передать принесенное швецом платье рабу, шившему обычно все домашние одежки, — для исправления.

Солнце заглянуло в слюдяные окошки терема, когда жизнь там давно уже шла своим чередом. Хозяин с утра уехал в княжеский дворец. А всеми делами в доме занималась мать Добрыни — Офимья. Властная и строгая, с богомазным обличьем, она держала в своих сухоньких старушечьих руках не только весь сыновний дом с чадами, домочадцами и многочисленной челядью, но и огромное боярское хозяйство с усадебными угодьями, пашенными землями, звериными ловами. Выслушивала отчеты сборщиков дани, конюшенных, ключников. Взгляд её из-под низко надвинутого платка был ясен и памятлив. И горе было тому, кто решился ее обмануть. Впрочем, так же, как своих конюшенных и ключников, встречала Офимья и приезжавших в гости бояр.

…Празднично горели по стенам в серебряных плошках факелы. Скользя по вощеным полам, входили нарядные гости. Жена Добрыни красавица Настасья в платье из отливающей золотом паволоки, в чулках-копытцах, обтягивающих стройную ножку, беспечно улыбалась гостям. В её ушах, чуть видневшихся из-под уложенных тяжелыми жгутами волос, светились огоньками драгоценные колты. А старуха Офимья стояла посреди огромной залы сыновьего терема в темном будничном платье. Только вместо своего обычного платка домотканой работы покрывалась в праздник заморской шалью, которую привез ей в подарок из дальних походов сын. Да в сухих руках держала резной посох, отделанный белой костью диковинных зверей. Важно и гордо отвечала она на поклоны именитых гостей. Потому что это она родила и вырастила для родины богатыря, равного которому не было на Руси. И кому какое дело, что качала она его в берестяной люльке в убогой, крытой дёрном землянке.

Её глубокие, не по-старушечьи живее глаза всё видели, всё примечали. Она слышала, о чём говорили, улавливала, о чём шептали сидевшие за столом на широких дубовых лавках гости, и посохом указывала слугам, когда какие подавать блюда, кому поднести лишнюю чарку хмельного мёда.

Добрыня жил открыто. Кто только не бывал в его тереме — стольная киевская знать и приезжие из Новгорода, Чернигова, Переяславля, Ростова… Высокие гости, посланники иных королевств и царств, богатые купцы и простые странники, идущие из дальних земель в поисках знаний и приключений. И сегодня тоже Добрыня ждал важного гостя, византийского священника, присланного в Киев на должность митрополита. В поварне жарили и варили мясо, рыбу, дичь из своих угодий и лесов, разную заморскую снедь, купленную у торговых людей. Под присмотром придверечника холопы накрывали стол — не праздничный, в большой гриднице, а малый столец на двоих в уютной светелке, где можно было спокойно, по-дружески потолковать за чашей вина.

А сам Добрыня сидел в своей рабочей горнице, которую от множества собранных там книг называли греческим словом «библиотека».

С утра Добрыня был занят делами. Отдавал распоряжения сборщику, отправляющемуся за княжеской данью в северные земли, воеводе, который с отрядом ехал на пограничную заставу. А теперь, поджидая гостя, он на досуге просматривал летопись, которую принес ему составляющий ее ученый монах. Описание событий по летам вели в Киеве издавна, еще при князе Аскольде. Потом, после убийства Аскольда Олегом, её на какое-то время писать перестали. Теперь же Добрыня хотел, чтобы из лета в лето были записаны дела князя Владимира. Описывая княжеские походы, летописец не забыл и самого Добрыню. И вот, взяв принесенный монахом пергамент, Добрыня прочитал о том, как он отговаривал князя идти завоевывать волжских булгар. Вначале дружина Владимира разбила булгарское войско и взяла пленных. Владимир хотел идти дальше, но Добрыня посмотрел на булгарских пленников и сказал: «Поглядите, они все в сапогах. Такие не будут платить дань. Лучше пойдем, поищем лапотников». Может, и не совсем так сказал тогда Добрыня, но в главном летописец был прав. Булгары хоть и потерпели в бою поражение, но войско у них было сильное, хорошо одетое и вооруженное, и не так-то легко было заставить их платить дань. Недолго было и самому потерять дружину. А ещё прочитал он сказанное с укором: крестил, мол, Путята народ мечом, а Добрыня огнем. И это верно. Непросто все было. В Киеве и то не все крестились с охотой. Да оно и понятно. Ведь сам Владимир, став киевским князем, велел вынести старых богов из своего теремного двора на площадь, чтобы весь народ молился им. Там и стояли они — Перун с серебряной головой и золотыми усами и другие боги, высеченные из вековых дерев с драгоценными каменьями в глазах. Свои, знакомые, доставшиеся от отцов и дедов. А когда крестили народ и покидали идолов в днепровские воды, киевляне толпой бежали по берегу за плывущими по бурливой воде богами, крича: «Выдыбай, боже!» Не выдыбали вчерашние боги. Набухнув водой, напитав ею деревянное чрево, шли на дно, как утопленники, тараща глубокие глазницы, из которых были вынуты глаза-каменья.

А в Новгороде, когда узнали, что из Киева идет Добрыня крестить народ, разметали мост через Волхов. Вышли к берегу с оружием, выставили две камнемётные машины. И жрецы старых богов — валхвы мутили народ, и тысяцкий Угоняй кричал: «Лучше нам помереть, чем дать богов наших на „поруганье“». И гневливая толпа тоже кричала и разорила дом Добрыни, в котором жил он раньше в Новгороде, где и теперь ещё улица зовется Добрыниной. А когда Путята с дружинниками всё же переправился через Волхов на лодках и стал хватать крикунов, началась свара. Пришлось дружинникам пустить в ход мечи. Еще больше пролилось бы, наверное, крови, но Добрыня догадался тогда поджечь дома на берегу. Новгородцы испугались, что выгорит весь город, побежали тушить. После этого и покидал Добрыня идолов в реку, а людей погнал креститься. Вот и припомнили теперь и про меч и про огонь. Верно. Нужно было — молился Добрыня идолам. Нужно было — сам покидал их в воду. Понимал: новый бог сейчас нужнее. Он поможет объединить в единое земли, укрепит Русь.

Древняя страна ромеев — Византия, прячась за своего незримого бога, издавна вела с Русью хитрую игру, натравливала степняков печенегов. Даже храбрый, аки пардус, князь-воин Святослав и тот… За малым не дошёл до столицы Византийской империи Царьграда, а голову свою буйную сложил в бою с коварным племенем степняков. До сих пор в его черепе, оправленном в серебро, на потеху врагу играет вино, и печенежский хан, похваляясь обманной победой, как из чаши, пьет из княжеского черепа. Византийским золотом оплачена безвременная смерть Владимирова отца Святослава. Византия смертельно боялась русов, именуя их не иначе как варварами, идолопоклонниками.

С тех пор как Русь, подобно иным народам Европы, признала христианство, и разговор иной. Ну что ж, пусть едут послы, и торговые люди, и попы. Худой мир лучше доброй ссоры. Добрыня отложил записки монаха, достал с дубовой полки одну из своих любимых книг — записки плавателя Козьмы Индикоплова, совершившего путешествие в неведомые земли. Недавно по заказу боярина монастырский инок сделал с нее список. Он был весьма искусный мастер своего дела. Каждая буква стояла в ряду прямо и ровно — уставом. В чёрно-чернильном строю ярко выделялись писанные киноварью заглавные литеры с тонким рисунком. Долго — изо дня в день, из месяца в месяц — писал ее инок. И когда, наконец, закончил, то на радостях вывел на последнем листе: «Доволен писец, написав последнюю строку, как вол, отрешившийся от ярма, как корабль, приставший к пристани, как жених, пришедший к невесте». Рукопись вышла отличная. Она несомненно понравится даже такому книжнику и тонкому ценителю, как митрополит. Митрополит и сам собирал книги, и имел там у себя в Константинополе отличную библиотеку. Некоторые книги он привез с собой в подарок боярину.

Надо будет велеть перевести на русский язык песни слепого поэта Гомера о великой войне греков с Троей и её героях и переписать ещё одну рукопись, которая тоже очень нравится Добрыне, — об орле, что живет сто лет. А когда отрастает клюв его, и слепнут очи, и не может он больше охотиться, орел взлетает на высоту и свергается на камни.

Но почитать боярину не удалось. На лестнице раздались топотливые детские шаги, и в библиотеку влетел без спросу кудрявый русоголовый отрок и повис на шее у отца.

«Кто может сравниться с Добрыней? И храбр муж, и мудр. И меч его быстр, и слово востро. И в бою удачлив и в словесном споре хитёр» — вот что говорили люди о его отце. А когда тот на своем красавце коне во главе княжеской дружины выезжал из дворцовых ворот, народ, толпившийся вокруг, кричал ему славу.

Дома отец бывал редко. Но все равно все напоминало о нем. Мальчик любил разглядывать развешанное по стенам в большой гриднице оружие, добытые на охоте звериные шкуры. И, поднимая обеими руками тяжёлый отцовский меч, мечтал о том времени, когда сможет удержать его так же крепко, как отец.

А когда отец возвращался из похода…

Нет, не зря говорили люди, что Добрыня умеет и дело делать, и веселие разжечь. Ввечеру в доме от факелов становилось светло как днем. Пели и плясали гусляры и скоморохи, громко кричали и смеялись гости. А потом все стихало и на крут выходил отец. Он сочинял и пел былины — о боях и дальних походах, о богатырских подвигах храброе. Но лучше всего было, когда они оставались вот как сейчас вдвоем. Мальчик взобрался к отцу на колени. Взгляд его упал на клетчатую доску, на которой стояли резанные из кости фигурки. Он уже знал: передние, похожие на воинов в шлемах, называются пешками. Они и есть самые простые пешие воины на этом клетчатом поле боя. Двигаются только вперед по клетке. Не то что белые и черные кони, которые скачут по доске, неожиданно врезаясь в строй противника и убивая его фигуры. Или диковинные звери с длинными, как хвосты, носами. Слоны. Огромные, больше чем самая большая лошадь, они живут в далекой стране Индии, откуда и пришла эта заморская игра шахматы. Он видел, как отец играл с гостями, подперев рукой голову, думал думу, а потом, хитро улыбнувшись, двигал фигуры по клеткам. Он уже тоже знал, как двигать пеших воинов, как нужно скакать коням. И сейчас ему хотелось расставить по клеткам черное и белое войско и устроить бой.

Приближенный челядин сказал, что воспитатель просит разрешения взойти к боярину. Добрыня кивнул. Сын сполз с его колен и с опаской посмотрел на дверь. Опасаться было чего. Сегодня в школе учитель велел писать буквы. Мальчики достали из чехольчиков писала, склонились над листками бересты. Он тоже прилежно трудился и выдавил писалом на своем листке и «Аз», и «Буки», и «Веди», и «Глагол». Но потом ему наскучило работать, и, не дописав до конца строчку, он нацарапал под ней страшную морду с усами и вывел под ней «Се Глеб». Потом тихонько толкнул в бок своего соседа Глеба и показал ему свою бересту. Глеб покосился на усатую морду и на своей бересте тоже нацарапал, да не одну только морду — целое чудище с рогами и хвостом. «Се Констан…» — стал он выводить под чудищем. Но Константин не дал ему дописать свое имя под хвостатым чудовищем. Потянул к себе Глебову бересту. Глеб не давал, отталкивая Константина. Их возню заметил учитель и отобрал бересты. И вот теперь в руках у воспитателя была та самая береста с усатой мордой, которую ему передал учитель.

Воспитатель рад был бы умолчать о случившемся, но не смел — боярин интересовался учением сына и велел обо всем докладывать. Сам Добрыня, хоть и славился вежеством, в отрочестве не знал книжного учения. Тем более пекся о детях. На седьмом году подарил сыну сумку из тисненой телячьей кожи. Воспитатель по утрам укладывает в нее можжевеловую дощечку, на которой искусным мастером красиво вырезаны все буквы азбуки, листки бересты и костяное писало в шитом жемчугом чехольчике. А забирая своего питомца после учения, не забывает все снова проверить. Потому что хитрые школяры, меняясь между собой безделками и балясинами, норовят выменять и резанное из кости писало с рыбьей головой на конце, и жемчужный чехольчик, и даже эту сумку. Такой ни у кого больше нету, и другие ученики носят свои доски в руках, а чехольники с писалами привязывают к поясу.

Сегодня, когда они возвращались из школы, воспитатель всю дорогу наставлял своего питомца. Велика польза грамоты. Не зря князь Владимир велел собрать боярских детей на книжное учение. Вот одолеет он азбуку и цифирь, а потом будет дальше впитывать мёд науки. Изучит и греческий, и латинский, и иных земель языки, прочитает книги учёных мужей древности, коих немало в отцовской библиотеке. Даже девиц из хороших семей учат книжной премудрости. Тем более стыдно лениться отроку. Но мальчик слушал вполуха. Его развлекали проезжавшие мимо дружинники в блестящих кольчугах и шлемах, боярские возки, запряженные быстрыми конями, коробейники, продававшие, сласти, игрушки, и сама улица, казавшаяся после школьного сидения праздничной и веселой. И воспитателю приходилось крепко держать за руку глазевшего по сторонам питомца, чтобы, не дай бог, не попало боярское дитя ненароком под копыта коню, на котором очертя голову скачет, не разбирая дороги, дружинник, или под бешено несущийся боярский возок.

Теперь же воспитатель стоял в дверях, держа в руках злополучную бересту. И надо же было ему нарисовать на ней звериную морду. Другие мальчики тоже случалось баловались. Вот недавно в церкви, куда их водил учитель во время службы, вертелись и толкались, а иные своими писалами, а то и просто ногтями от нечего делать царапали на стене смешные рисунки и надписи, как они сегодня с Глебом на своих берестах. И учитель, заметив, ругал озорников, и поп батюшка сердился. Но церковную стену нельзя было взять и принести показать отцу, как эту бересту. Воспитатель так и не успел ничего сказать. Челядин доложил о приезде митрополита. И боярин, спешно отослав сына, вышел в увешанную коврами и оружием гридницу навстречу важному гостю.

Мальчик, увернувшись от воспитателя, побежал на половину матери. Поцеловал ее белые, пахнущие благовониями пальцы. А она мягкими руками осторожно подняла за подбородок его голову и, ласково улыбаясь, заглянула в глаза. В светелке у матери находилась и сестра. Она тоже недавно вернулась из своей школы в сопровождении кормилицы.

Наверное, у нее в школе сегодня не было неприятностей. Впрочем, у нее их никогда не было — она не царапала на бересте и церковных стенах усатые морды, не толкалась и не дралась с подружками. По утрам она быстро поднималась, а не лежала в постели, не прятала голову под одеяло, стараясь протянуть ещё немного. Выходила к столу, за которым они по утрам ели под присмотром кормилицы и воспитателя, не заспанная, а с умытым весёлым лицом. Не возила ложкой по блюду. Сидела прилично и прямо. Быстро поев, она вставала, крестясь, не зевала во весь рот, не тянулась лениво. И одевалась она быстро, особенно зимой. Пока воспитатель надевал на своего питомца нарядную шубейку и меховую шапку, сестра уже стояла на крылечке одетая и нетерпеливо постукивала сапожком. Говорила, если братец не поспешит, то она уедет одна со своей кормилицей в возке, на котором их обоих по утрам отвозили в школу. А они с воспитателем пусть потом добираются как хотят.

Сестра была старше и уже не только выучила азбуки, но читала и говорила по-гречески, по-латинскому и даже по-французски. За прилежание и успехи в науках отец недавно подарил ей золотые колты. И теперь она в который раз примеряла их перед большим зеркалом в материнской светелке. И платье на ней было не то, которое она надевала в школу, а нарядное, из паволоки. Челядинка, прислуживавшая матери, распустила длинную толстую сестрину косу и теперь зачесывала её, вплетая нитки жемчуга.

Мальчик тоже глянул в зеркало, сам себе показал язык, погладил по густому ворсу пятнистую шкуру, лапами свисавшую с лавки.

Оглядев сына и ещё раз погладив его по русым кудрям, мать велела ему пойти к себе и переодеться. У отца сегодня гость, объяснила она, и, может быть, после обеда позовут детей. Надобно, чтобы они были готовы. Мальчик побежал передать воспитателю распоряжение матери, но тот куда-то вышел. На столике лежала береста с усатой мордой. Оглядываясь на дверь, мальчик схватил её, спрятал под рубашку, выскользнул из светелки, постоял на лестничной площадке, раздумывая, куда бы лучше запрятать бересту. Потом тихонько, чтобы не заметил стоявший у дверей холоп, сбежал с крыльца и зарыл бересту в грядку под яблоней.

Стемнело. Холоп зажег свечи. Хозяин и гость сидели за шахматами.

Белый конь был бел.

Чёрный конь был чёрен.

Играли: гость с тщанием и осторожностью, хозяин — с лукавым простодушием. Тонкие пальцы византийца неслышно двигали свои фигуры по клетчатой доске, тихо прибирали чужие. Хозяин вздымал в воздух и пешек, и коней, и слонов, опускал с пристуком.

Византиец владел искусством шахматной игры, так похожей на игру человеческих страстей, где сражались и гибли простые смертные и сильные мира сего и где конечной ставкой была жизнь или смерть короля — по сути дела, самой бессильной фигуры. Только шахматная игра в отличие от человечьей велась по правилам. Здесь не было места изменам и предательству.

Слуги неприметно убрали остывшие яства, и теперь на резном стольце стояли только кувшин с вином, чеканные чарки, фрукты и сласти на серебряных блюдах.

Гость отступал, соблюдая правила обороны. Поглаживая тонкой сухой рукой узкую бороду с серебром седины, думал: «Русы всегда были напористы и хитроумны, как Одиссей. И если Одиссею принёс вечную славу троянский конь, то поставленные на колеса ладьи, летевшие на раздутых парусах посуху, наводя панику на византийские города, пожалуй, не уступят по изобретательности затее знаменитого грека. Эта старая легенда о первом знакомстве Византии с неведомым дотоле народом живет до сих пор. И надо отдать справедливость русам: они умеют воевать и побеждать. Это уже истина, а не легенда». Очнувшись от дум, гость глянул на доску: «Еще немного, и пешка противника станет ферзем. Впрочем, сам хозяин, русский Геракл, знатный воин и удачливый полководец, тоже был из пешек. Из пешек, как и Великий князь огромной страны русов. И этому варвару, сыну рабыни, вынужден был отдать в жены сестру порфирородный император. Правда, жертва окупилась сторицей. Вчерашних идолопоклонников удалось приобщить к единой вере. Русь вошла в семью православных народов. И этот новообращенный младенец на радость воспреемникам со временем вырастет христовым воином, подобным юному Георгию Победоносцу». Такие мысли теснились в голове византийского гостя, пока он задумчиво двигал фигуры по клетчатой доске. Он с охотой принял предложение поехать в далекую Русь. Ему нравились русы с их воинственностью и простотой. Нравился и этот русский Геракл, первый советник князя, поднявшийся из простолюдинов, несомненно, обладающий недюжинным талантом полководца и незаурядным умом дипломата.

А хозяин исподволь поглядывал на озабоченное лицо византийского гостя, думал о своём. Огромным шахматным полем лежала Русь, за которую он, Добрыня, волей судеб был в ответе, потому что, кому много дано, с того много спросится. Ради нее долго и упорно пробивал он путь к престолу сыну холопки. Ради нее вел бои и сражения, объединяя племена и народы, чтобы слились они в одно целое вокруг матери городов русских — Киева.

После шахмат спустились в большую гридницу. Здесь в очаге уютно горел огонь. Тесовые стены деревянного дворца-терема, как называют его русы, излучали тонкий смолистый дух, придававший жилью особую теплоту и домовитость не в пример богатым, но холодным палатам византийской столицы. В сборе была вся семья боярина. Навстречу гостю поднялась хозяйка. Гость склонил голову с седым зачесом ниже, чем полагалось по сану. Его темные глаза светились восхищенно. Да, русы удивительный народ! Их мужчины отличаются мужеством и статью, их женщины… Может быть, есть более совершенные формы и пропорции, коими можно изменить красоту, может быть, женщины других народов искусней умеют возжечь огонь страсти в юношах и старцах, но это милое лицо с нежным овалом, чистым высоким лбом и озерными глазами… В ней покой, и любовь, и ещё что-то такое, отчего начинает щемить сердце и казаться бренным и ничтожным и искусство дворцовой игры, и успех в делах — мирских и божеских. Ничего не надо! Зачем? К чему? Все — суета сует. Остаться тут, в этом тесовом тереме, чтобы мерцал, излучая тепло, огонь, чтобы глядели любовно и верно озерные глаза. Во веки веков, аминь!

Гостя развлекали. Хозяин — беседой о книгах, коих был собиратель и чтец. Хозяйка — милой улыбкой, с которой она предлагала отведать снова появившихся на столе вин, фруктов и сластей. Хозяйские дети — забавами. Сын-отрок, кудрявый по отцу, поначалу дичился, но потом, подбадриваемый матерью, приблизился доверчиво, поцеловал погладившую его по волосам сухую руку с тонкими белыми пальцами. Дочь-подросток, округлым лицом похожая на мать, читала в честь гостя греческие стихи, вскидывая головку. В мочках её маленьких ушей сверкали огоньками драгоценные колты.

Добрыне, слушавшему чтение дочки, почему-то вдруг вспомнилось, как он покупал эти колты. Видя, что боярину приглянулись украшения, слуга-продавец вскинул их на ладони, так что все пять усыпанных жемчужинами лучей вспыхнули, загорелись, засверкали, как настоящие звезды.

Купец, узнав большого боярина, бросился показывать товар: червленое серебряное блюдо, рога, оправленные в серебро, по которому тоже шел тонкий черный узор. Рога были обычные, турьи. Добрыня не раз стрелял таких туров в своей вотчине. И теперь он усмехнулся про себя, подумав, что, наверное, и этих туров подбили где-нибудь на Русской земле, потому что туры водятся, как известно, только на Руси да еще в лесах ляшского короля. Скорей всего, так и было. Тура убили, и вот такой же тароватый купец повёз рога за море к тамошним мастерам, а теперь привезли их назад. Небось свой же холоп, если показать ему такой рог, сделает не хуже. Мало ли на Руси умельцев! Да вот недосуг заняться искусными делами. Не до жиру, быть бы живу. Купец заломил за украшения втридорога. Плакался — скоро и вовсе никто не отважится ездить через степь. Чего доброго, не только товару лишишься, но и самой жизни. Сколько купцов-молодцов сложили свои головы в пути. По всей степи гниют их неприбранные, неоплаканные кости. А те, кто уцелел, льют горькие слезы в неволе у степняков или же проданы в рабство. Кому охота так рисковать?

Добрыня, отогнав неотступные думы, радушно улыбался гостю. Пусть этот византийский поп делает свое дело. Пусть навсегда останется добрым другом не только этого терема — всего огромного дома, имя которому Русь. Доверенный слуга, склонясь над хозяйским ухом, что-то прошептал. Добрыня кивнул, так, между прочим. Снова с вниманием и улыбкой повернулся к гостю, продолжая беседу.

Наконец гость поднялся. Был он не по годам строен и прям, сух в кости. Но даже вставши во весь свой высокий рост, рядом с Добрыней выглядывал дробненьким. Хозяин учтиво проводил гостя до крыльца. Смотрел, улыбаясь, пока подсаженный слугами в возок новый митрополит не тронулся со двора. Потом взбежал по ступеням, торопливо прошел в горницу, где навстречу ему поднялся узколицый, тонкий станом юноша с нежным девичьим румянцем на щеках и длинными, бросающими тень ресницами. Он привез вести о делах новгородских.

Новгород… Город, с которым столько связано. Там начал когда-то княжить малолетка Владимир. Может, потому и согласился тогда великий и богатый Новгород, оспаривавший первенство у стольного Киева, принять князем сына холопки, чтобы чувствовать себя вольнее и свободнее.

Добрыня сумел поладить с новгородцами, так что не было ни обиды городу, ни урона княжеской чести. Там, опекаемый своим вуем, рос и креп будущий Великий князь, постепенно входя в силу.

Добрыня уважал новгородцев за вольный нрав, деловитость и особую напористую сноровку в работе. Не зря спесивое боярство стольного прозвало новгородцев плотниками. Смеялись — дескать, приходите нам хоромы строить. Но при всей своей любви к новгородцам, знал Добрыня и другое: невзнузданный конь несет всадника куда хочет. Не успеешь охнуть — скинет, полетишь вверх тормашками. Взялся за гуж — не говори, что не дюж. Надобно крепко держать вожжи. Вольный Новгород желал воли, своей, отдельной от Руси. И потакал этому не кто иной, как посаженный там отцом на княжение родной сын Владимира. И он, Добрыня, должен быть, как прежде, искусен и хитер в этой игре. Одно он знает нерушимо: Русь должна оставаться единой, а поэтому должен у неё быть один бог и один князь. Не взыщи, друг молодости моей, вольный Новгород. Русь — превыше всего. В таком деле нет ни друга, ни сына. Прозеваешь, и под удалыми плотницкими топорами полетят не щепки — головы. Снова польется русская кровь. И не в битвах с погаными — в сваре между собой.

Добрыня исподволь взглянул на гонца. Тот, молвив доверенное, глядел из-под длинных ресниц спокойно и непроницаемо. Будто передав тайные слова, тотчас забыл о них, навсегда, напрочь.

— Как тебя зовут? — спросил боярин. — Откуда ты сам? Новгородский?

— Нет, из Ростова, — отвечал гонец. — Попович я. Батюшка там служит в церкви. А зовут меня Алёшей.

Так встретились впервые Добрыня с Алёшей. На этом мне хотелось закончить рассказ о Добрыне и вместе с вами разузнать, куда подевался Илюша, почему он до сих пор не прибыл к Великому князю Владимиру. Но день Добрыни ещё не окончился. Боярин только собирался идти отдыхать, как в ворота, несмотря на поздний час, громко застучали, разбудив уже начавший засыпать дом. Челядин спешно провел к боярину уже второго за сегодняшний день гонца.

Весть, привезенная этим гонцом, была не менее тревожна, чем предыдущая. Орды степняков печенегов вторглись на Русскую землю. Они всегда так: налетят, разграбят и сожгут дома, перебьют или уведут в полон жителей. Захватив добычу, ускачут. Но на этот раз, по сведениям, которые привез гонец, степняков было — несметная сила. И двигались они все дальше и дальше.

Добрыня, отпустив гонца, кликнул доверенного челядина, велел седлать коня. Сейчас, не мешкая, надо скакать на княжеское подворье, собирать, готовить в поход дружину. С рассветом двинуться в путь.

В большой парадной гриднице, где по бревенчатым стенам висели мечи и копья, сверкающие серебром сабли и кованые, украшенные медными бляхами щиты, Добрыня остановился, в раздумье разглядывая оружие. Все это было добыто в бою у поверженного врага или преподнесено в дар в знак покорности или дружбы. Постояв немного, Добрыня снял со стены тяжелый меч с узорчатым клинком и отделанной драгоценными каменьями рукояткой. Это был подарок киевлян, и на клинке стоял знак знаменитого киевского оружейного мастера, и, вилась меж узоров надпись: «Делал Братила».

Когда Добрыня уже в кольчуге и латах вышел из гридницы, в обеденной горнице, несмотря на поздний час, его ждала вся семья — и мать, и жена, и дети, и домочадцы. Крепко обвила белыми руками мужнину шею красавица Настасья. И потом, уже когда Добрыня ускакал вместе со своим челядином, прижав к себе детей, ещё долго сидела, глотая слёзы. Но у матери Добрыни, старухи Офимьи, глаза были сухи. Казалось, она не чувствовала, не понимала, что сын ушел на жёстокую сечу, на смертный бой.

Нет, Офимья всё понимала. Да и как могла она не понимать: в бою с врагами сложил голову её муж Мал, оставив её многодетной вдовой, В диком поле, неизвестно где лежат и выращенные ею сыновья. Но Добрыня… Когда самый её любимый сын Добрыня в кольчуге и латах ехал впереди дружины под развевающимися знаменами, она неотрывно смотрела горячечными глазами на закованных в металл всадников, на одномастных, голова к голове идущих коней, смотрела и верила: её последний сын, её Добрыня, и в этот раз вернётся домой с победой.