"Габриэль Витткоп. Сон разума" - читать интересную книгу автора

собственной системой кровообращения и выполняет самостоятельные движения.
Этот, под воздействием алкоголя, сучил искривленными ножками в ритме
сумасшедшего велосипедиста; его недоразвитые ручонки хватались за торс
брата, который, весь красный, хохотал клокочущим смехом горгульи. Меловые
пятна электрического света неровно освещали паразита, чья гладко натянутая
кожа блестела как воздушный шар, играли на лицах веселящихся ночных чудовищ,
зажигали стекла, которые одна старуха носила как пенсне. Присутствующих
развлекал не столько вид близнецов - уж наверное, он был им знаком, сколько
те жесты, которые производила эта ужасная машина из плоти, трясясь под их
взглядами. Нуда, конечно, the goose...
Мы с Бобом сбежали, как воры. В машине, которая отвозила нас домой, он
взял меня за руку.
Я уже заканчивала это письмо, когда вспомнила еще одну вещь. Вечером
после посещения R. Боб пил быстрыми глотками, как он делал всегда, когда
хотел скорее напиться. Затем он повернул ко мне свое такое красивое еще лицо
и сказал незнакомым голосом: - Когда жалость нестерпимо мучает меня, что
остается мне, как не кидать камни в тех, кто ее вызвал?

Цена вещей

Худой, согнутый, как складной нож, человек с дымчатыми глазами
созерцает паутину. Шелковые нити - это каналы, впадающие в другие каналы, и,
сходясь к собственному центру, город геометрически упорядочивается, план
города - это и есть Амстердам. Здесь он жил тысячу лет тому, десять месяцев
назад, серый, как жесть, горящий желанием крыльев. Ибо я горел желанием
иметь крылья, даже когда опьянялся здесь древними яствами: мелкой камбалой в
сметанном соусе, слоеными пирожками, имбирными пирожными, засахаренной
айвой. Я приносил жертвы этому тяготению, которое отрицало мою душу и,
нисколько не умаляя беспокойства, напротив, усугубляло его, доводило до
состояния болезненной антитезы, как язык, терзающий больной зуб. Икар падает
вниз головой на фоне желтого неба. В этой паутине вкус ржавчины от старого
замка наполняет рот терпкостью: вкус ломки. Что-то связано, заткнуто,
механизм не работает. Во снах бывает: забыто слово, утерян жест, не совершен
обряд, покров лежит на том, что должно быть явлено, отсутствие переходит в
казнь, ломка, ад верующих. Древняя клеточная память, самые глубокие старые
сны все-таки живут в нем. Я - агатовый шарик, пронизанный млечными путями,
разноцветными дорогами, черными нитями, которые привязывают меня к моему
прошлому. Я палимпсест, словно изглоданный червем беспокойства и забвения.

Город хотел бы научить его покорности, но воды говорили об уходе. После
одиссеи, о которой вполне можно забыть, вот он - на борту "Дамары",
стотонного судна (голландской, кстати, постройки), старой развалюхи,
курсирующей под индонезийским флагом между Ломбоком и Флоресом.
Свободный человек, как бы там ни было, даже если он освободился только
от худшего. Ночью он спит по два часа. Потом весь день чихает, размазывает
сопли, плачет. Он может зевнуть двадцать раз подряд. Он слышит в глубине
себя землетрясения и войны. Внутри него расстреливают вопящих жертв. Машины
бурят его мозг. Ледяные судороги, мятная дрожь, ртутные спазмы тормошат его
плоть. Противная клейкая масса заполняет рот. Но главное: главное, я слышу
запах падали, в которую скоро превращусь, зловонное семя. В мире есть только