"Георгий Владимов. Все мы достойны большего" - читать интересную книгу автора

хлопья опускались на жестко раскатанную лыжню, и тогда исчезала всякая
отдача. Стоило шевельнуть ногой или слегка оттолкнуться палкой, и лыжи
скользили легко и беззвучно в этой снежной сметане. В такие дни он бегал не
два часа, а три или больше - и не мог победить усталостью ощущение полета.
У него было несколько разработанных маршрутов, километров по двадцати,
и все они начинались с того, что он еще у крыльца защелкивал дужки
креплений, отбрасывал палкой калитку и, понемногу раскатываясь, проезжал по
улице. В нескольких окнах приподнимались занавески, и всякий раз Алеша
смутно чувствовал себя бездельником. За угловым забором его ожидала собака.
Он жил здесь уже два месяца, но каждый раз при его приближении она уже
мчалась к забору, косолапо взрывая снег, с оглушительным медным лаем. Он
любовался ее остервенело наморщенным носом и черно-лиловой пастью с
жемчужными клыками. В ее злобе было что-то глубоко личное, точно он утопил
ее щенков или вынашивал замысел подпалить будку.
Но вот он сворачивал в глухой переулок и сразу въезжал в лес - в запахи
мерзлой хвои, смолы и снега. Он напоминал Алеше запах свеженакрахмаленной
сорочки, только чуть кисловатый и терпкий. Шереметьевка не была "Меккой
лыжников", как Подрезково или Опалиха, сюда они приезжали только по
воскресеньям. Тогда лес наполнялся визгами и ярмарочной пестротой костюмов.
Алеша не любил эти дни и этих лыжников, они были слишком экипированы, чтобы
быть хорошими лыжниками. Они раскатывали несколько новых лыжней, но сами же
их и портили, когда ходили по ним, сняв лыжи и держа их на плече. Он тихо
ненавидел тех кретинов, которые ходят по лыжне без лыж, хотел понять
таинственный ход их мысли. Но нет, это было непостижимо.
Он бежал густым молодым ельником, слыша только скрип и хлопанье своих
лыж, толчки палок в сугробе и свое дыхание. Потом начался высокий бор, с
золотистыми стволами и темными кронами. С веток срывались вдруг охапки
снега, блестки медленно оседали, и ветка долго еще потом качалась. Тогда
казалось, что кроме Алеши еще кто-то есть в лесу. Но он знал, что никого
нет, только иногда очень низко пролетали самолеты. Их тени быстро скользили
между деревьями и по ветвям, и в лесу начиналась обильная осыпь.
Лыжня впадала в березовую аллею, - здесь кончался сумрак, и впереди
виделось поле, пересеченное дорогой, и бегущие по ней машины. Алеша выбегал
из лесу, и сразу на него набрасывался ветер, обжигал ему щеку и мочку уха,
не прикрытую шапочкой. Лыжня делала огромную петлю, упиралась в снежный вал,
оттиснутый бульдозерами, и бежала рядом с дорогой, вместе с нею огибая
летное поле. Поверх вала видны были две широкие взлетно-посадочные полосы,
пропадавшие в дымчатой дали, и белые туловища самолетов, уткнувшихся носами
в густой сизый лесок.
На круглой площади перед аэровокзалом Алеша снимал лыжи и входил с ними
в тесный буфет. Уже стало привычкой выпить здесь молока из запотевшего
стакана или пива - смотря по тому, какой был снег. В буфете было накурено,
пролитое пиво блестело на круглых столиках, с покрытием из пластика "под
мрамор". Здесь перекусывали наспех аэродромные механики, подолгу сидели
мужики из окрестных поселков и деревень, часто с корзинами и мешками около
ноги, заходили шоферы спросить "полтора ружья" - и буфетчица ставила им на
стойку по сто пятьдесят "Охотничьей". Пилоты и стюардессы сюда не ходили, у
них было свое прибежище наверху.
В окно видна была треть гигантского крыла с гондолой двигателя и
половина корпуса. Отсюда казалось, что самолет стоит на привязи у ограды