"Деревья без тени" - читать интересную книгу автора (Айлисли Акрам)

Глава четвертая ДЕРЕВЬЯ БЕЗ ТЕНИ

Снилось мне, что я в поезде, еду в деревню. Лежу на верхней полке. Очень хочется спать, но заснуть не могу: в купе жарко, свет бьет в глаза…

Всякий раз, стоит мне сесть в поезд, я сразу, еще на вокзале, погружаюсь в атмосферу родных мест. Каждое слово, произнесенное так, как говорят лишь у нас, коснувшись моего слуха, что-то рождает в памяти. Особенно если это женский, девичий голос, потому что в женских голосах есть все: бузбулакское утро, вечер, речка, родник, солнечное тепло, дымок самовара, аромат чурека, которым так сладко тянет от тендира… Но сейчас я словно бы сел не на тот поезд: мужчина внизу давно уже бубнил что-то густым баском; голос вроде бы мне знаком, но выговор был не наш. Иногда до слуха моего доносился девичий голос, кажется, девушка плакала. Я не мог разобрать слов, которые она сквозь слезы говорила мужчине, но его слова время от времени достигали моего слуха: "И чего ты во мне нашла? Четвертый десяток, а добиться ничего не добился… Ну, пускай поженимся мы, получим в загсе бумагу, думаешь, жизнь со мной увидишь? Не увидишь ты со мной жизни! Какой я, к черту, муж?! Одной жизнь покалечил, восемь лет замуж не выходит, чертовка! И говорил я тебе: устроюсь, сразу поеду к ней… Увижу, что вела себя нормально и меня из сердца не выкинула, сюда привезу. Она ж институт кончила, учительница. А главное — у ребенка отец будет… Что я могу сделать?.. Видно, на роду написано жить не по-человечески… — Элаббас повернулся ко мне, увидел, что я проснулся, заговорил громче: — Раз она так со мной, судьба проклятая, плевать я хотел на эту судьбу! И на весь этот протухший мир! Ничего не дает человеку, пока подлецом не сделает! Вон Гияс!.. В академию устроился! На «Волге» разъезжает! Ничего, пусть себе… Пускай так живет, а мы как-нибудь по-другому…"

Уже несколько дней Вильма с утра приходит к нам готовить еду и каждое утро выслушивает нечто подобное. Девушка не обижается на Элаббаса. Она если и плачет, то как-то тихонечко, про себя. Но сегодня Вильма, кажется, плакала по-настоящему, и хотя глаза у нее сухие, на щеках дорожки от слез; она смущенно взглянула на меня, хотела улыбнуться, не смогла и, опустив голову, вышла из комнаты.

— Ну вот чего она? А? Ведь я же правильно говорю! Или неправильно?.. Элаббас кричит это с другого конца комнаты, спрашивая то ли меня, то ли себя самого.

— Не знаю, Элаббас, сам решай. Но уж больно девушка хорошая. Такой не найти, ей-богу!

— Новость сообщил!.. — Он тяжело вздыхает и садится на кровать. — Будто я сам не знаю, какая она.

— Вот и женись, не завтра жизнь кончается. Элаббас, вздохнув, отходит от кровати.

— Для тебя, может, только начинается, а для меня хоть и не конец, но уж, во всяком случае, не начало. Не хочу никому больше жизнь уродовать. Пусть едет в Ленинград к тетке. Может, найдет хорошего парня, жить будет по-человечески. Да если б не родина моя, я б тут ни на минуту не остался! Знаю: жить не смогу в другом месте! Послужил бы в армии, понял бы, о чем речь!..

— А ворчать-то зачем? Ворчишь, ворчишь на девушку, будто старик какой… С женой сойтись решил — дело другое. Но ведь сам говорил — не вернешься туда. До смерти один будешь?

— Буду!

— Посмотрим…

— Сможешь посмотреть — полбеды. Боюсь, не сможешь ты этого увидеть. Разлучат нас с тобой.

— Кто ж это нас разлучит?

— Судьба, милый, судьба. Знаешь, какая это зараза- судьба? Я ее штучки на своей шкуре… — Элаббас махнул рукой. — Ну, как ты, к Салиму Сахибу не надумал?..

— Нет, решил не ходить.

— Будешь сидеть, ждать ректора?

— Буду ждать.

— А вдруг он после экзаменов махнет куда-нибудь на курорт?..

— Может, и не махнет…

— Я ведь скоро уйду отсюда, Гелендар. Без меня-то, что будешь делать? Уже несколько дней Элаббас с утра, выпив чаю, уходил в город, возвращался вечером, а вчера сказал, что на днях его обещали устроить на хорошую работу в трамвайном парке. Элаббаса мучило, что, если он уйдет, я останусь в общежитии один.

— Да ведь ждать-то всего ничего осталось. Как-нибудь…

— Как-нибудь… Ладно, вставай, пока горячий… — Элаббас вздохнул, потрогал рукой чайник, постоял, подумал… — Ты вот что, Гелендар, ты слушай, что я скажу: сиди и пиши. Понял? Твое "Письмо к матери" — это настоящее, клянусь! Особенно то место, помнишь, ты мне читал… Ну, где он сует голову под желоб, чтоб мать не слышала его рыданий. Прямо мороз по коже!.. И про ту женщину с дочками… Как она девчонок своих на замок, чтобы с голода за плохие дела не взялись. Да, подлецов и тогда хватало — в войну! Подлецы были и будут… Вот поэтому сиди и пиши! Голова занята, и время быстрей пройдет! — Он натянул брюки, надел ботинки. — Ну, я потопал. До вечера!

Но писать в те дни я не мог. Слова и фразы, без конца прокручиваясь в голове, выдыхаясь, гасли, и на бумагу ложилось что-то мертвое — чтобы писать, мне не хватало надежды.

Я давно уже никуда не выходил, целыми днями лежал на кровати, погруженный в мечты и раздумья.

Иногда я размышлял об Исмаиле: правильно он сделал, что уехал. С сентября работать начнет. Интересно, женился он? Если женился, какая у него жена: красивая или нет? Думая о его свадьбе, я обязательно вспоминал свадьбы в Бузбулаке и тот особый, удивительный покой, что наступал после свадебного пиршества… И молодых мужей, впервые появляющихся на улице в своем новом качестве: другой вид, другая повадка… Молодухам у нас положено три дня отсидеть дома. И вот, когда кончались эти несколько дней и молодая выходила на люди, у нее тоже был совсем другой вид, другая походка, взгляд; молодухи стараются не смотреть на мужчин, прячут огонь, мерцающий в глазах…

Было жарко. Никогда в жизни не знал я такой жары. На верхних этажах заканчивался ремонт. Вильму дядя Антон перевел в только что отделанную комнату, мы с Элаббасом все еще оставались в красном уголке. Может, оставляя нас здесь, поближе к входной двери, дядя Антон и правда намекал: хватит, ребята, выметайтесь, не сегодня завтра студенты приедут. Но куда нам было деваться?.. Халил-муаллим сказал, что Мазахир снял комнату в крепости. Он мог снять, потому что скоро получит зарплату. Гияс? Про этого можно было не думать: уж если ездит на «Волге», значит, есть крыша над головой. Допустим, Элаббас устроится на работу, тоже скоро будет получать зарплату и, допустим, не бросит меня. Но когда еще он устроится, когда он ее получит, зарплату? Из общежития нам деваться было некуда.

Дядя Антон вошел в комнату, и я понял: все, выметайтесь.

— Чего это ты все лежишь, мусульманин? — Дядя Антон носком сапога сгреб в угол набросанные на полу бумажки, сор, окурки… — Пойди чайник поставь. Чайку попьем, потолкуем…

Ну и натерпелся я страху, пока кипятил чай!.. А ведь дядя Антон — чтоб ему жить сто лет! — вовсе не выгонять нас явился. Выпил чаю, стряхнул с лысеющей головы капли пота и, немного отдышавшись, сказал:

— Ты вот что… ты почему на этой девушке не женишься? Лучше девки не найти.

— Вы про какую девушку? — сказал я, хотя знал, что дядя Антон говорит о Вильме.

— Про эту, про немку… Чего замуж не берешь? Бог ума не дал?

— Так она ж не меня, она Элаббаса любит. А он ни туда, ни сюда…

— Значит, твое счастье. Женись!

— Да не любит она меня. Его любит.

— Его любит? Эх ты… — Кажется, дядя Антон немножко принял сегодня. Его любит, тебя полюбит. Чем ты хуже?

— Нет, дядя Антон, так нельзя. Девушка любит моего друга, я на нее и не взгляну.

— Дурак ты, дурак. Сообразишь потом, да поздно будет. Слушай, что я говорю: весь Баку обыщи, днем с огнем такой девки не сыщешь. В сто раз лучше мусульманок, в тыщу раз лучше армянок! Только и знает книжки читать. Да будь у меня сын, я б ни минуты не думал… Нету у меня сына. Дочь есть, да… Он махнул рукой. — Натянула портки, титьки выставила и пошла!.. С утра смоется, придет за полночь… Не знаешь, где обретается…

— Сейчас много таких девушек, дядя Антон. В брюках… — Ничем другим утешить его я не мог.

— Так я — то о чем? Вот я и говорю. И отец, и мать у стервы, а черт-те что выделывает, а эта сиротой росла, и такая порядочная. А что немка… Повидал я немцев за войну, много у них паршивых людишек… Но ведь и хорошие есть, особенно среди женщин. В госпитале лежал в Казахстане, меня вот сюда ранило, — дядя Антон поднял рубашку и ткнул в шрам под правой рукой. — Немка врач была. Сонечка… В госпитале по ней все с ума сходили… А я в то время не дядя Антон был, парень был картинка. Я ей говорю: кончится война, приеду, женюсь на тебе. Потом на фронт отправили. А потом не знаю что… Давай-ка еще плесни. Хороший чай заварил!..

Дядя Антон пил чай, обливался потом, и по мере утоления жажды настроение у него улучшалось.

— Да, сынок, еще раз тебе говорю, женитесь кто-нибудь из вас на этой девушке. Жалко, коль дураку достанется… — Вытирая пот, дядя Антон поднялся со стула и стал шагать по комнате. — О господи, что ж это за жара такая? В тендире и то прохладней. Ну а как насчет работы? Не выходит?..

— Нет, ждем пока… (Вот оно — началось!..)

— Стало быть, те двое обскакали вас?

— Еще как!

— Ну и что? Бог даст, и вы устроитесь. Меня тут Маликов вызывал. Ну этот… Фаик-муаллим… Чего, дескать, в общежитии посторонних держишь, гони их в три шеи. Девушку, говорит, не тронь, девушка пусть останется. А тех двоих — учеба кончилась, держать в общежитии не имеешь права… — Дядя Антон не смотрел на меня. Лица моего он не видел. — Ну и жара, черт бы ее побрал!.. Я ему говорю: я, Фаик-муаллим, тридцать лет в милиции служил, не хуже вашего законы знаю. Только, говорю, меня тоже женщина родила, не сучка, чтоб взять да выгнать людей на улицу… А если я армянин — что ж, над армянином бога нет? Налей-ка еще чайку…

Дядя Антон сел.

— И сесть-то нельзя, сразу к стулу липнешь… Обойдется, сынок… И на работу устроишься, и квартиру найдешь, все будет как надо… Вот увидишь. Много кой-чего еще увидишь, сынок. Это, сынок, Баку, деревьев полно, а найди такое, чтоб посидеть под ним, прохладиться!.. Вот в Карабахе, хоть огонь с неба сейся, сел под деревом и словно в рай попал. Не то что жара, иной раз прямо зябко, ветерок на тебя сон гонит… А тут под деревом сидишь, и даже пот не обсохнет. Сидишь и помираешь, потому что и под деревьями этими дышать нечем. Ты не думай, что раз армянин я, вот мне в Баку и не нравится, я здешний, сорок лет тут живу. Да ведь и в Ереване так же. Ну, там хоть у воды посидишь… А здесь море. Бурлит, кипит, будто черти под ним огонь развели!.. Другое дело — речка течет!.. Я считаю, это не город, если речки нет.

Странное дело, я тоже думал об этом нынешним летом: почему в Баку даже под деревьями нет прохлады? Я слушал дядю Антона и думал: да, Баку не сравнить с Бузбулаком. Еще думал, что, если бы Элаббас женился на Вильме, наверняка они были бы счастливы. И что дочка дяди Антона из той же породы, что Сема. И еще подумал, как это немка попала в советский госпиталь, да еще во время войны?.. И где теперь эта женщина? Вызовет проректор дядю Антона, чтобы велеть выгнать нас, или не вызовет?.. И, кроме всего этого, думал я еще, что если когда-нибудь напишу книгу о Баку, то обязательно назову ее: "Город с деревьями без тени".

Уходя, дядя Антон дал мне слово, что, как только отремонтируют нашу комнату, он вселит нас туда, и пусть этот Маликов гонит его в три шеи — пока мы не устроимся на работу, он нас трогать не станет.

В конце августа, пока студенты еще не вернулись с каникул, дядя Антон, выполняя слово, дал мне ключ от комнаты, в которой мы жили с Элаббасом и которая в течение пяти лет была прибежищем моих ивовых снов. Но Элаббас в комнате не поселился. Он уже работал слесарем в трамвайном депо и где-то там, рядом, снял комнату — от общежития до трампарка было слишком далеко ездить.

Дважды в неделю Элаббас обязательно навещал меня и всякий раз приносил бумажный пакет с продуктами: виноград, зелень, овощи… Если же он приходил без сумки, то под мышкой у него обязательно торчал арбуз. Я звал Вильму, и мы съедали арбуз. Уходя Элаббас совал мне под подушку трешницу и говорил: "Сиди и пиши. Остальное тебя не касается".

Как-то утром в конце августа ко мне постучалась Вильма.

— Это Мурсал-киши, отец Гияса, — сказала она, пропуская вперед пожилого мужчину, по виду деревенского. — Приехал к нему.

— Гияс? Не знаю даже, где его искать.

— Ладно, сынок. Сперва укажи, куда мне поклажу деть, а потом будем думать. Я человек старый, со вчерашнего дня в пути…

Вся его поклажа была большая сумка, и, прежде чем положить ее, старик ждал разрешения хозяина дома. (И еще говорят, деревенские!..)

— Садитесь, пожалуйста! Если хотите, можно прилечь отдохнуть, вот моя койка… Хорошо, что вы приехали… Как раз его чемодан тут… Внизу. Я схожу принесу…

Мурсал-киши поставил на пол сумку и сел.

— Сам-то он куда ж подевался? А чего чемодан оставил?

— Мы не знаем… — пробормотала Вильма. — Он нам не говорил…

— Ты какой нации будешь, дочка? На русскую глядишь — непохожа.

— Тут есть один преподаватель, — Вильма порозовела, и я поспешил перевести разговор на другую тему, — Халил-муаллим. Он может знать, где Гияс. И проректор Фаик Маликов, он тоже, наверное, знает.

— Вот прочти-ка! — Мурсал-киши достал из кармана телеграмму. — Как считаешь, в своем уме парень?

В телеграмме Гияс сообщал, что обручился, скоро свадьба, но просил, чтобы на свадьбу никто не приезжал, кроме отца и сестры.

— Нормальный человек пошлет такую телеграмму? Пусть, дескать, приезжают только отец и сестра. А? Еще не женился, ублюдок, а уж мать признавать не хочет! А ведь его, подлеца, невеста обрученная пять лет ждет. Тьфу! Проклято будь молоко, которым тебя вскормили! Пусть только в руки мне попадется, я ему устрою свадьбу!.. Открой-ка сумку, сынок… Привез кой-чего… Ты, дочка, чайку спроворь, а там и глядеть будем…

Вильма вышла, взяв чайник. Старик одобрительно поглядел ей вслед.

— Надумал жениться, вот на такой женись. Я сразу приметил: обходительная девушка, степенная. Откуда она будет?

— Она немка. Выросла в районе, в детдоме, вот и говорит чисто.

— Немка? Надо же… — Старик задумался. — А которую наш берет, ты ее не видел?

— Не видел! — решительно соврал я.

— Ладно. Освобождай сумку.

Сверху лежали несколько чуреков, жареное мясо, домашний сыр, килограммовая банка сливок, соты с медом…

— Так… Чурек достань. Там мясо жареное… И банки давай на стол!

Я охотно выполнил все распоряжения Мурсала-киши. Вильма принесла заваренный чай, чистый стакан, хлеб, сыр, кусок пирога… Пирог она пекла сама.

— Ну, садитесь. Бисмиллах-рахмани-рахим! Садись, дочка, чего ты такая стеснительная?

Вильма поблагодарила и убежала. Когда поели, старик послал меня за чемоданом.

В чемодане, кроме книг, пальто, плаща и нескольких старых рубашек, были письма.

— От кого ж это у него столько? — поинтересовался Мурсал-киши.

— От разных людей. — Я перебрал несколько конвертов.

— А от Гюльзар есть?

— Есть.

— Видишь, какой мерзавец! Это нареченная его… Давай сюда! Мурсал-киши распихал письма по карманам. — Значит, к начальству идти надо? Ну, пойдем. С богом! — Он поднялся со стула. — Такси-то отыщем?

… Вахтер, стоявший у проходной, ни в какую не хотел пускать Мурсала-киши в университет.

— Нельзя. Не велено. Сказали, хоть аллах с неба явится, не пускать…

— Старый ты человек, а аллаха всуе поминаешь! — Мурсал-киши сердито тронул усы. — Не сегодня-завтра предстанешь перед ним — с каким лицом?

— А ты усы не ерошь! Вылезут! Нашел хуже себя учить!.. Малакасос! вдруг выкрикнул вахтер по-русски. Казалось, он всю жизнь простоял в этих дверях для того, чтобы наброситься сейчас на Мурсала-киши. — Ты в горах козлят пас, а я уже аллаху молился! С двенадцати лет намаз творю! В жизни поста не нарушил! Вот ты, набожный, скажи, какой сейчас месяц?

— Август, какой еще?! — Мурсал-киши был несколько озадачен.

— Август… А еще усы ерошит!.. Про аллаха не поминай всуе!.. Что это значит — август? Это у русских да армян — август, а по-нашему, по-мусульманскому? Вот так-то! Еще берется людей учить!.. Только в твоей паршивой деревне еще и остались верующие! — Старик хитро усмехнулся. Ладно, наука тебе! Чего явился-то?

Мурсал-киши жалобно взглянул на меня: он уж и говорить боялся.

— Это отец одного из студентов, — объяснил я. — Парень уехал из общежития, а мы не знаем куда. Может, кто из преподавателей знает.

— Какие преподаватели в такую рань? — Халил-муаллим там?

— Он да, там.

— А проректор?

— Проректор не приезжал. Если к Халилу-муаллиму, давайте. Ты иди, тебя я знаю, учился. А ты тут постой, поглядим, какая такая твоя набожность…

Когда я вернулся, старики мирно беседовали… К сожалению, Халил-муаллим ничего не знал о Гиясе и его новых родственниках. Воспользовавшись случаем, я вместе с Халилом-муаллимом вошел в приемную ректора. Мое имя давно уже значилось среди записанных на прием, но ректор пока никого не принимал. Халил-муаллим пообещал мне, что, как только ректор появится, он сам позвонит в общежитие и разыщет меня…

Хорошо, но куда ж все-таки девать старика? Как растолковать бедняге, что, если Гияс не объявится, мы не сможем его разыскать. А он не придет, совесть ему не позволит, иначе давно бы уж явился за чемоданом…

Пришли в общежитие; Мурсал-киши разделся, лег на мою кровать и проспал до самого вечера. Выспавшись, он встал и начал делить привезенные продукты: "Это — тебе, это — девушке…" Освободил сумку, взял Гиясов чемодан и надел пиджак.

— Ты не трудись, сам возьму такси. Денег у тебя нет — дать? Да не смущайся, у меня хватает. С девушкой за меня попрощайся. Будешь в наших местах, не забудь Мурсала-киши. Я тобой доволен, сынок, да будет аллах тобой доволен! Увидишь моего подлюгу, — сказал он, уже садясь в такси, — скажи: знать его не желаю!

Дня через два дядя Антон снизу крикнул мне, чтоб скорей бежал, к телефону зовут. Перепрыгивая через две ступеньки, я полетел вниз: "Халил-муаллим? Ректор вызывает?.." Мне никто никогда не звонил по телефону.

— Ну что, все еще тут торчишь? — Это был голос Гияса.

— Тут, — ответил я. Он помолчал.

— Ну, тут и сдохнешь! — Гияс положил трубку. Он, видно, так и не узнал, что отец его приезжал в Баку.

Потом я встретил Гияса вечером на бульваре, он шел под руку с Семой. На нем был новый костюм, он отрастил усы, пополнел, посвежел… Но, ей-богу, никогда еще мне не было его так жаль, как в тот вечер. Не было у него ничего на свете, кроме нового костюма, черных пышных усов, кольца на пальце… Будто таким он и явился на свет: костюм, усы, кольцо на пальце… Будто никогда не бывал в деревне, никогда не видал тамошних людей, коров, овец, деревенских домов, тропинок… Будто никогда не жил в красном уголке, не пил чай из закопченного чайника, не стряхивал пепел в пол-литровую банку и не спал на грязном тюфяке, пахнущем клопами… Будто никогда не было на свете ни меня, ни Элаббаса, ни Исмаила, ни дяди Антона, ни девушки по имени Гюльзар… Да что там — будто никогда не было самого Тахира-муаллима!.. Тахира-муаллима не было, а вот он, Гияс, есть. И всегда будет существовать: новый костюм, пышные усы, кольцо на пальце. Здесь, в этом Баку, на этом бульваре, под этими тусклыми звездами, под этими деревьями без тени… И в тот вечер я подумал, что, чего бы ни достиг Гияс, что бы он ни приобрел, никогда у него не будет своего дерева: ни вишни, ни алычи, ни яблони. Может быть, именно потому и показался он мне в тот вечер таким несчастным?

В тот вечер у меня возникла мысль о людях "без деревьев". В список этих людей "без деревьев" попал, конечно, Гияс, Фаик Маликов и, чего скрывать, мой знаменитый земляк Салим Сахиб; Салима Сахиба я поставил на третье место и, вполне возможно, поступил несправедливо по отношению к своему знаменитому земляку.