"Ядвига Войцеховская. Крестики-нолики " - читать интересную книгу автора

радостные вопли зевак. Она могла просто сбежать, куда глаза глядят, в
промозглую осеннюю ночь, да и отсидеться, пока мы не свалим восвояси. Но она
спала за столом, как младенец, положив голову на скрещенные руки, и очки
съехали на бок, надавив ей на переносице красный полукруг. Берц дала мне в
бок тумака, и мы неслышно вышли. Это, конечно, было бы не так просто, не
всади она мне в задницу ещё один укол. Я так и не узнала, откуда она взяла
ампулу - но в тот момент это меня интересовало ещё меньше, чем вопрос "Есть
ли жизнь на Марсе?" - то есть, вообще никак. Верно, позаимствовала у
докторши, пока мы спали.
Я уж подумала было, что не миновать нагоняя за то, что меня угораздило
прикемарить - да только Берц тоже была, видать, с понятием. Впрочем, если бы
я сомневалась в этом, то оказалась бы круглой дурой.
Не помню, как мы добрались до своих - и вот тогда потянулись дни
лазарета, уток, холодных сортиров по ночам и запаха мочи, хлороформа и
каких-то едких лекарств, которые, капнув на пол, прожигали в нём цветные
дырки. И ещё был белый потолок, и я рассказывала ему разную лабуду без
всякой опаски, что он пошлёт меня далеко и надолго. Вот тут-то я и вспомнила
во всех деталях про докторшу.
Однако дни шли - а мне никак не выходило это боком. А могло, ой, как
могло! И тех, кто сносил бы мне башку, мало волновало бы, морфий то был, или
анальгин пополам с димедролом: мне по-любому не стоило распускать сопли
перед полукровкой. Помнится, мой папаша захаживал-таки к
портному-иностранцу, который приехал из какой-то дыры и брал намного
дешевле, да только делал он это тайком. А уж про то, чтоб разговаривать с
этим портным, кроме, конечно, как по делу, и речи не было. Но жалеть было
поздно, а потом я стала поправляться и выкинула весь этот бред из головы. А
потом наступила почти настоящая весна, и повар стал давать мне по два обеда
и по четыре завтрака. А потом я, ещё немного задыхаясь, вышла на свежий
воздух, пахнущий дымом, мокрой собачьей шерстью и углём, которым топили печи
в этом долбанном лазарете, что надоел мне пуще горькой редьки. В кармане у
меня лежало предписание явиться в штаб части, которой была придана наша
рота, выданное на Еву Ковальчик. Моё имя, вписанное чернилами от руки, было
единственным читабельным текстом, а всё остальное словно долго стирали
резинкой - и таки стёрли, чтоб неприятель нажил себе на задницу проблем -
если бы, конечно, он стал озадачивать себя расшифровкой.
Я шла - сначала быстро, поражаясь, какого хрена меня так долго держали
в проклятом госпитале, что даже моя корма стала от уколов твёрдой, словно
мозоль. До штаба части надо было миновать всего несколько домов, но на
третьем я вдруг скисла. Впереди уже маячили гранитные ступеньки подъезда,
когда на лбу у меня выступила испарина, и пришлось сбавить темп до гуляющей
походки городского бездельника, который бесцельно бредёт, оставляя за собой
дорожку из подсолнечной шелухи.
В подъезде сквозило так, что мне чуть не дало со всей дури по морде
входной дверью, обтянутой коричневой эрзац-кожей; стёкла были заляпаны
мелкими брызгами - аж до третьего этажа. Словно кто-то снаружи прошёлся по
ним пульверизатором с грязной водой из лужи, так, что они стали напоминать
рыночные полиэтиленовые мешки, которые торговки из экономии по пять раз моют
под краном. Перед окном на лестничной площадке стояла Берц и курила -
стандартно - свои вишнёвые. Её за километр можно почуять по запаху вишни - и
по тому, как она негромко покашливает, а потом сплёвывает на пол...