"Криста Вольф. Размышления о Кристе Т " - читать интересную книгу автора

меня, потому что не видела надобности признаваться. Оказывается, Метц, как
много лет спустя писала Криста Т. в своем дневнике, была единственным
человеком, в присутствии которого она не чувствовала себя несвободной и
несчастливой. Какой глупый укол - и столько лет спустя!
Посредников я теперь бесцеремонно спроваживала: ну как они не видят,
что запоздали со своими сплетнями? Я, не стесняясь, глядела на нее, чтобы
узнать, понимает ли она. Да, она все поняла, ее хмурый, насмешливый взгляд
сказал мне, что она не видит никаких причин выходить по этому поводу из
себя. Она стояла, прислонясь к балюстраде галереи, где мы переодевались, и
глядела вниз, в спортзал, на изречение, украшавшее противоположную стену:
"Бодро - весело - вольно - истово". Она надела белую блузку, подвязала
черный галстук и подтянула повыше черный кожаный узел, как и все остальные,
потому что на фюрера было совершено покушение, и в знак нашей нерушимой
преданности ему мы все ходили в форме. Я считала, что достаточно ее изучила,
я даже окликнула ее, и она не спеша отозвалась, но о чем она думала и что
видела перед этим, я не знала. И меня терзала моя неспособность объяснить
ей, почему мне непременно надо это знать.
Я была готова даже переусердствовать. Однажды, когда мимо прошла наша
учительница и звенящим голосом ответила на наше приветствие, одновременно
смерив нас взглядом с головы до ног, - после такого взгляда невольно
задаешься вопросом, что у тебя не в порядке, - я нашла в себе силы спросить:
ты ее не любишь? Ибо теперь было ясно, кто здесь предавал и кого предавали и
ради кого. Криста Т. поглядела нашей учительнице вслед, я тоже. И походка у
нее теперь оказалась не энергичная, а просто самоуверенная, и чулки,
заштопанные во всю длину, были теперь уродливо заштопанными чулками, а не
гордым самопожертвованием немецкой женщины на скудном промтоварами пятом
году войны. Я испуганно покосилась на Кристу Т., словно ей поручили огласить
приговор. Она расчетливая, сказала Криста категорическим тоном. Я предпочла
бы не слышать из ее уст ничего подобного, но понимала, что она видит вещи
такими, как они есть. И она была права. Она приехала бог весть откуда,
подумаешь, Эйххольц - гордиться тут нечем, она выписывала в школьном дворе
фигуры, которые - трудно сказать почему - казались не такими, как у нас,
гуляла по нашим немногочисленным улицам, которые все сходились у рыночной
площади, садилась на край бассейна, носившего имя нашей учительницы, потому
что та была отпрыском одного из влиятельнейших семейств нашего города,
окунала руку в воду и глядела по сторонам своим вдумчивым взглядом. И тогда
мне вдруг приходила в голову мысль, что вода эта вовсе не живая вода, что
Мариенкирхе - вовсе не величественный памятник архитектуры и что наш город -
не единственный город на свете.
Об этом своем воздействии - я знаю точно - она не подозревала. Позднее
я видела, как она проходит по другим городам, той же походкой, с тем же
удивленным взглядом. И всегда казалось, будто она взяла себе за правило
повсюду быть дома и повсюду оставаться чужой, в одно и то же время и чужой и
дома, и будто с каждым разом ей становится все понятнее, за что она
расплачивается и какой монетой.
При этом она не раз давала доказательства того, что ей отнюдь не претит
зависимость, но только при одном условии: выбирать будет она. Непринужденно,
язвительно и с изрядной долей насмешки над собой она в знак своего доверия
поведала мне о молодом учителе, который после тяжелого ранения был признан
негодным к военной службе и потому направлен в помощь ее отцу. Как он играет