"Криста Вольф. Кассандра" - читать интересную книгу автора

отливающее эмалью, свежевычищен-ное. Что-то во мне соответствует пустому
небу над вражеской страной. Все, что со мной происходило, нашло во мне
соответствие. Эта тайна, которая со всех сторон сжимает меня, неотделима от
меня, ни с одним человеком не могла я говорить о ней. Только здесь, на
пределе моей жизни, я могу назвать ее себе самой: да, во мне есть что-то от
них всех, но никому не принадлежала я целиком, и их ненависть ко мне я
понимаю. Однажды, "прежде" - вот оно, волшебное слово, - я хотела намеками и
обрывками фраз сказать это Мирине, но не ради облегчения, его нет. Но
потому, что я считала себя виноватой перед ней. Конец Трои был близок, мы
проиграли. Эней со своими людьми вышел из боя. Мирина презирала его. И я
попыталась сказать ей, что я Энея - нет, не просто поняла - оправдала.
Словно я - он. Словно я притаилась в нем и своими мыслями питала его
предательские намерения. "Предательские", - сказала Мирина, гневно хлеща
веткой по невысоким кустам во рву вокруг цитадели, не слушая меня, может
быть даже не понимая, потому что после заточения я говорю тихо. Не из-за
голоса, как все думают, голос не пострадал. Дело в его звучании. Исчез тон
прорицания. К счастью, исчез.
Мирина закричала. Не странно ли, что я, совсем еще не старая, говорю
обо всех, кого знала, в прошедшем времени. Но не об Энее, нет. Эней жив.
Разве человек, оставшийся живым, когда все остальные умерли, обязательно
трус? Не больше ли это чем политика - взять и увести своих людей на гору
Иду, в их родные пределы, вместо того чтобы послать на верную смерть? Должна
ведь остаться хоть горстка людей, переживших это, - Мирина не соглашалась со
мной, - так почему же прежде всех не Эней и его люди?
И я вместе с ними. Такого вопроса не вставало. Тот, кто хотел бы задать
мне этот вопрос, под конец был вынужден отказаться от него. Так же как я, к
сожалению, подавила в себе все, что только теперь могла бы сказать ему. И
для того чтобы хотя бы думать об этом, я осталась жить. Осталась жить на
короткие часы. Не потребовала кинжала, который, я знаю, есть у Марпессы. Она
предложила мне его сразу, как только мы увидели эту женщину, эту царицу,
только увидели ее. И я, одним лишь взглядом, отказалась от него. Кто знает
меня лучше, чем Марпесса? Теперь никто. Солнце преступило через полудень.
То, что я еще постигну до вечера, умрет со мной. Умрет? Продолжают ли жить
мысли, однажды жившие, в ком-то другом? В нашем честном вознице, например,
которому мы надоели?
"Она смеется", - говорят женщины, не подозревая, что я знаю их язык. В
ужасе отшатываются они от меня, всегда одно и то же. Мирина, увидев мою
улыбку, когда я говорила об Энее, закричала: "Неисправимая". Я положила ей
руку на затылок и держала, пока она не умолкла, и мы обе со стены у Скейских
ворот смотрели, как солнце ныряет в море. Мы стояли здесь в последний раз, и
мы знали это.
Я нащупываю больные места. Как врач делает пробы на боль и, проверяя,
не отмерла ли ткань, колет в больное место, так и я уколом проверяю свою
память. Возможно, боль умирает раньше, чем умираем мы. Если это так, мы
должны сказать об этом другим, но кому? Здесь говорят на моем языке только
те, кто умрет со мной. Я продолжаю испытывать свою память и вспоминаю
прощания: каждое было другим. Под конец мы признавали друг друга по тому,
понимали ли мы, что это прощание. Иногда легкий взмах руки, иногда короткое
объятие. Эней и я - мы не коснулись друг друга. Бесконечно долго, казалось
мне, его глаза глядели на меня, их цвета я так и не постигла. Еще мы