"Бородинское поле" - читать интересную книгу автора (Шевцов Иван Михайлович)

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

День и ночь 15 октября не утихал бой на всем участке обороны пятой армии. Зарницы пожаров, огненные хвосты реактивных снарядов "катюш", пунктиры трассирующих пуль жестоко и беспощадно чертили небо. То там, то сям над Бородинским полем и южнее его, над автострадой в районе Артемок и Утиц ярко освещали холодную, стылую землю подвешенные немецкими самолетами фонари. Днем 15 октября выпал мокрый снег, а ночью его схватил морозец, и теперь в воздухе и на земле гудело, грохотало гулко и оглушительно - разрывы снарядов и мин, орудийные раскаты и ружейно-пулеметные скороговорки, лязг гусениц и грохот телег, стук железных колес, шорох обледенелых шинелей, хруст снега под ногами.

Прошедшие сутки были суровым испытанием для 32-й дивизии. За день боев немцам, сосредоточившим мощный танковый и моторизованный кулак на левом фланге, удалось вклиниться в боевые порядки дивизии почти на всю глубину и разрубить надвое ее оборону. Прорыв был совершен по линии железной дороги. На левом фланге в районе Артемок фашисты не прекращали атак ни на один час. Стоящая на автостраде деревня уже несколько раз переходила из рук в руки. Обескровленный, малочисленный отряд майора Воробьева и разведбатальон капитана Корепанова, поддерживаемые танкистами и артиллерией, упорно отражали непрестанные атаки гитлеровцев и то и дело бросались в яростные контратаки. Связь Воробьева и Корепанова с командиром дивизии была неустойчивой. Полосухин находился на своем НП недалеко от кургана Раевского и фактически был отрезан от своего левого фланга прорвавшимися вдоль железной дороги танками неприятеля. Телефонная связь непрерывно рвалась. Со стороны деревень Фомкино, Ельня и Волуево немцы тоже перешли в наступление. К счастью, только что покрывшиеся тонким ломким льдом речушки Война и Колочь, а также мелкие ручьи несколько затрудняли продвижение их танков, бронетранспортеров и артиллерии, а бросавшаяся в атаку пехота, попав под шквальный пулеметный огонь из дотов, неся большие потери, откатывалась назад, ожидая ночи, чтобы под покровом темноты ворваться в наши траншеи и окопы и обойти доты с тыла. Избегавшие прежде ночного боя гитлеровцы теперь сами пытались отрядами автоматчиков атаковать наши артиллерийские позиции и доты ночью. Фельдмаршал Бок решительно требовал от командующих армиями не останавливаться ни на минуту - наступать, наступать и наступать, до последнего вздоха. Он считал, что каждый час задержки и промедления на руку русским. По его убеждению, Москву необходимо захватить с ходу, любой ценой, не давая неприятелю ни малейшей передышки. Когда ему докладывали о тяжелых потерях в танках и людях, он недовольно морщился и, не желая дослушивать до конца, прерывал генерала ядовитой репликой:

- Мы потеряем гораздо больше, если не возьмем Москву до начала большой русской зимы.

Утром 16 октября Игорь Макаров в госпитале по радио услышал тревожное сообщение Совинформбюро: "В течение ночи с 15 на 16 октября положение на западном направлении фронта ухудшилось. Немецко-фашистские войска, бросив против наших частей большое количество танков и мотопехоты, на одном участке фронта прорвали нашу оборону".

Игорь уже ходил без костылей, опираясь на легкую, изящную трость, которую подарил ему Остапов. Выслушав сообщение, он, не теряя времени, направился в кабинет главврача. Борис Всеволодович, тоже только что прослушавший сообщение Совинформбюро, встретил Игоря сурово-вопросительным взглядом. Игорь же старался быть веселым и беспечным, чтобы только не выдать своего замысла. Учтиво поздоровался и на вопрос главврача, как он себя чувствует, бодро ответил:

- Великолепно! Думаю, что через день-другой смогу вернуть вам эту клюшку из-за ненадобности. Я к вам, Борис Всеволодович, с большой просьбой. Родителям моим не терпится видеть меня со Звездой. Ну, сами понимаете, старики гордятся. Не могли бы вы отпустить меня ну хотя бы часа на два-три домой.

- Когда? - спросил Остапов, ничего плохого не подозревая в такой естественной просьбе.

- Сейчас. Отец сегодня в вечернюю смену, и мама дома, - солгал Игорь.

Остапов согласился. А спустя полчаса Игорь, нарядившись в военную форму, с Золотой Звездой, орденом Ленина и медалью "За отвагу" на гимнастерке в сопровождении несколько недоуменной, но обрадованной Вари на санитарной машине выехал из госпиталя. Но поехал он не домой, а на завод "Борец", где работал Трофим Иванович.

- Ты ж сказал, что папа дома, - насторожилась Варя.

- На всякий случай. Откуда я знаю. Я предполагал, - ответил Игорь, и Варя успокоилась.

Она, как и Борис Всеволодович, не подозревала, что Игорь решил таким образом бежать на фронт. Это решение зародилось в нем с тех пор, как он стал на костыли, окончательно созрело, когда Щербаков вручил ему орден Ленина и Звезду Героя, и он с той минуты искал удобного случая, вернее, благовидного предлога, чтобы выйти за ворота госпиталя.

В городе Игоря и Варю поразило необычное оживление. У подъездов многих домов суетились люди, торопливо вытаскивали на улицу тяжелые чемоданы, пузатые узлы и впопыхах грузили в машины. Во всем чувствовалась атмосфера нервозности.

- Непонятно, что все это значит? - сказал Игорь, удивленно глядя на суматоху у подъездов. По улицам мчались грузовики, "эмки" и даже санитарные машины, груженные всяким барахлом. У Игоря было хорошее настроение человека, который вдруг вырвался на свободу, в жизнь.

- Да, что-то странное, - недоуменно отозвалась Варя.

Когда рано утром они ехали на работу, ничего подобного не было.

Шофер, пожилой мрачный человек с небритым лицом, сказал:

- Сводку Информбюро слышали?

- Ну и что? - не сразу понял Игорь.

А Варя не слышала сводку, спросила с настороженным интересом:

- А что передали? Что в сводке?

- А то, что Гитлер фронт прорвал, - ответил водитель.

Тревожное положение на фронте толкнуло Игоря сделать этот решающий шаг, к которому он готовился: бежать на фронт. Сердцем бывалого воина он чувствовал, что сейчас там, в этом невиданно грандиозном сражении, дорог каждый человек, а тем более танкист, прошедший, как он считал, огни и воды.

В Марьиной роще, где расположен завод "Борец", в узких улочках и переулках, мощенных булыжником, среди деревянных домов и бараков не было той атмосферы панического бегства, которую они наблюдали, проезжая по Садовому кольцу. В бюро пропусков возле проходной завода ему не долго пришлось дожидаться отца. Он вышел в замасленном ватнике и черной цигейковой ушанке, оценивающим глазом осмотрел сына с ног до головы, задержав взгляд на его инкрустированной трости, сказал, обнимая:

- Ну, поздравляю, сынок. Жив, и слава богу.

И, конфузливо пряча мокрые глаза, он как-то неловко засуетился, не зная, что еще сказать. Потом кивнул на трость, спросил:

- А без посошка, выходит, еще не можешь?.. Ты, как я понимаю, выписался, излечился, а теперь куда?

- На фронт, отец, - ответил Игорь, задорно кося смеющимися глазами в сторону Вари.

- И когда ж думаешь? - скрывая внутреннее волнение, спросил Трофим Иванович.

- Сегодня. Вот заехал проститься.

Игорь всегда удивлял своими неожиданными поступками, но такого Варя от него не ожидала. Она смотрела на брата широко раскрытыми глазами и вдруг, к своему ужасу, все поняла, разгадала его уловку. Она стояла в немом оцепенении, не в силах что-либо сказать, а Игорь продолжал:

- Может, отпустят тебя на часок? Как там у вас обстановка?

- Обстановка, считай, серьезная. Народ возмущен, потому как кто-то панику поднял. Говорят, на дорогах к востоку от города кутерьма творится. Бегут паразиты всякие. А наши рабочие хотят заградительные отряды выслать.

- Это еще зачем? Пусть бегут, - легкомысленно ответил Игорь.

- Как это - пусть? - Мохнатые брови отца сурово сдвинулись, голос зазвучал твердо и властно: - В городе и так не хватает рабочих рук, а шкурникам, выходит, скатертью дорога? Забирайте транспорт, грузите свое добро и спасайте шкуры? Так, по-твоему, получается?

- Ну, на это есть милиция, НКВД, - уступчиво ответил Игорь. - А рабочие что могут сделать?

- Рабочие? Рабочие перво-наперво революцию сделали, советскую власть отстояли и теперь Отечество спасают, не шкуры свои, а Отечество. А у милиции и так забот полон рот. Да и какая она теперь, милиция? В юбках. А мужчины, кто помоложе да поздоровей, те в окопах.

- Ну ладно, отец, не будем время терять, считай, что ты прав, а я беру свои слова обратно. Пойди к начальству отпросись. Или, может, мне с тобой сходить?

- А у тебя это тут, при себе?

Трофим Иванович дотронулся корявой в ссадинах ладонью до груди сына. Под меховой курткой звякнул металл. Игорь лихо дернул "молнию", распахнув полы, и на груди его гимнастерки сверкнули награды, а круглое лицо довольно и озорно улыбалось.

- Ладно, - решил отец. - Один пойду, а то, пока тебе пропуск закажут да выпишут, час пройдет. Ждите меня, я мигом.

Придя в себя, Варя набросилась на брата с упреками, что он, мол, поступает нечестно по отношению к Борису Всеволодовичу, что поступок его мальчишеский, глупый, что он сошел с ума, что рана его еще не зажила и ему обязательно грозит осложнение. Но он смотрел на нее с веселой улыбкой, упрямо шевеля пухлыми девичьими губами, и, улучив паузу, быстро и твердо заговорил, обнимая сестру за плечо:

- Милая моя, добрая, восхитительная сестричка…

- Между прочим, ты эти слова говорил уже Саше, - перебила Варя. - Кстати, и с ней не простился, невежа, - с досадой упрекнула Варя. Красивое лицо ее сердито морщилось, а серые родниковые глаза смотрели ласково и снисходительно.

- Это неправда, - краснея, возразил Игорь. - Александре Васильевне я говорил другие слова. И поверь - от всего сердца, ни капельки не преувеличивал. А проститься, сама понимаешь, не мог. Не хотел рисковать.

В это время, гулко стуча по булыжнику, к воротам завода подошли два танка, две тридцатьчетверки, притом одна тащила на буксире другую. У той, что шла своим ходом, выделялась сильная вмятина, заклинившая башню, - это Игорь определил с первого взгляда. А когда из люка показалась тяжелая голова с круглым курносым лицом и затем широкоплечий детина с необычным для его коренастой фигуры проворством соскочил на землю, Игорь опешил. Они столкнулись лицом к лицу.

- Добрыня! - негромко, точно боясь ошибиться, воскликнул Игорь.

- Командир! - Обветренное лицо Кавбуха засияло удивлением и радостью. - Вы здесь?.. А мы и след ваш потеряли. Дайте же мне вашу руку, я ж еще вас с Героем не поздравлял.

- И я тебя от души поздравляю с орденом Ленина, - обнял Кавбуха Игорь и тут увидал под меховым воротником куртки в петлице Добрыни рубиновый кубик. - Ого, да тебя с младшим лейтенантом! От всей души, Добрыня Никитич!.. Варя, познакомься. Это тот самый былинный герой, мой боевой товарищ, - с радостным возбуждением представил он Кавбуха сестре.

- Я догадалась, - сказала Варя и протянула руку несколько смущенному Кавбуху. - Игорь мне много о вас рассказывал.

- Это моя сестренка, Добрыня. Вот, собирается бежать на фронт - на Бородинское поле. Какова, а? Берегись, фрицы!.. Ну а ты каким образом сюда? Как там Тула? Держится? И будет держаться!.. - спрашивал и сам отвечал, не умолкая, Игорь.

- Тула держится - это верно, только наша бригада сейчас уже не там, - ответил Кавбух, мельком бросая на Варю неловкие взгляды.

- А где же? Ну, рассказывай! Где катуковцы? - нетерпеливо атаковал Игорь. Его радости не было предела, и он не сдерживал своих чувств - был весь на виду, душа нараспашку.

- Здесь, под Москвой. Своим ходом шли - прямо из боя в ремонт. - Добрыня кивнул на танки. - Армия Рокоссовского. Волоколамское направление.

- Ну вот, а Варя собралась в пятую армию. Давай к нам, сестричка, к Рокоссовскому.

Они и не заметили, как вышел из проходной Трофим Иванович, подойдя к ним, без особого любопытства взглянул на танки, которые теперь почти ежедневно прибывали на завод прямо с фронта и, отремонтированные, снова направлялись в бой, сказал:

- Порядок, дети, до трех часов я свободен.

- Отец, познакомься - младший лейтенант Добрыня Никитич Кавбух. Вместе воевали. Из нашей бригады. Оказывается, они сейчас под Москвой. Так что я теперь отсюда вместе с ними буду добираться. Повезло как. Ты когда думаешь обратно? - Игорь все еще не мог остыть, был излишне суетлив и по-мальчишески возбужден, как из пулемета, стрелял словами, бомбил вопросами.

- Чем быстрей, тем лучше, - ответил Добрыня, догадавшись, что отец Игоря работает здесь, на заводе. Прибавил, кивая на железные заводские ворота: - Все от героического тыла зависит, как они успеют нас подлечить. У моего-то делов не много, часов за пять можно управиться, - кивнул в сторону танков, - а вот у приятеля посложней. Но я его ждать не стану. Нет, как только мой будет готов, так я туда. Там, знаете, - он почесал затылок, - жарко.

- Вы только что оттуда? - приглушенным голосом спросил Трофим Иванович.

Теперь все трое Макаровых и шофер санитарной машины с напряженным вниманием смотрели на Добрыню, ожидая его ответа. Добрыня кивнул.

- А этот прорыв, о котором сегодня по радио говорили, очень опасен? - В голосе Трофима Ивановича звучала тревога.

Добрыня подумал, лицо его было озабоченно, но ответил твердо:

- Остановим! - Словно он был по меньшей мере командующим фронтом. - Вы только мне насчет ремонта посодействуйте. Чтоб не долго. Чтоб сегодня хотя б к вечеру быть уже там.

Он смотрел на Макарова-старшего с такой настойчивой просьбой и мольбой, будто перед ним был не мастер цеха, а сам главный инженер завода. И слово "там" теперь звучало как-то по-особому приглушенно, с тревогой, потому что включало в себя глубокий и едва ли не самый главный смысл происходящего. "Там" значило "на фронте", где решалась судьба каждого и всех, судьба Отечества.

Теперь Игорь тоже смотрел на отца выжидательно и с просьбой, которую ему не пришлось высказать вслух. Трофим Иванович все понял, все уловил и сказал негромко, но тоже решительно, как и Добрыня:

- Хорошо. Постараемся. Ты вот что, Игорек, поезжай-ка с Варей к матери, а мы тут с твоими однополчанами поработаем. А когда будет готово - вместе за тобой и заедем. Прежде всего - дело, а остальное и потом можно. Я правильно говорю?

- Спасибо, отец, - сказал Игорь. И уже заторопившись: - Значит, я вас жду. Смотри, Добрыня, я жду, не подведи.

Опираясь на трость, он быстро заковылял к машине и, когда "санитарка" тронулась, сказал, обращаясь к задумчиво-грустной сестре:

- Послушай, Варя, а Волоколамск - это, кажется, недалеко от Бородинского поля? Да? Давай к нам, если ты серьезно решила идти на фронт. Ну зачем тебе пятая? Брусничкин Сашу пригласил? Да плюньте вы на Брусничкина. Может, и Олег твой в нашей. Я даже уверен. В палате один раненый говорил, что в армии Рокоссовского много ополченцев-москвичей.

Удивительно: армию Рокоссовского, в которой он еще не был, уже называл своей, "нашей", потому что совсем недавно, всего несколько дней, в составе этой армии сражались танкисты Катукова.

Варя молчала. Она думала о муже. А может, брат прав, может, в самом деле ее Олег в армии генерала Рокоссовского, и она встретится с ним. Встретится. Это не так просто - встретиться на фронте, даже в одной армии, где сражаются многие тысячи людей. А вместе с тем именно на фронте происходят самые неожиданные, казалось бы, невероятные встречи, вроде вот этой, невольной свидетельницей которой оказалась Варя, встречи брата с Добрыней Кавбухом.

Вот ведь Глеб почти твердо знал, что сын его Святослав воюет в одной с ним дивизии, совсем рядом, под боком, страстно хотел с ним повидаться, но обстоятельства складывались так, что не мог он отлучиться хотя бы на несколько часов. Даже Александра Гоголева, которого он любил по-братски, схоронили без него вблизи Багратионовых флешей. Потому что в это время шел жаркий бой, и главная тяжесть сражения ложилась на артиллерию, прежде всего на истребительные противотанковые полки. Когда на левом фланге дивизии немецкие танки совершили прорыв между железной и старой Смоленской дорогами и устремились в сторону станции Бородино, угрожая выйти в тыл дивизии, Полосухин позвонил Макарову и своим ровным, спокойным голосом, будто ничего опасного не случилось, сказал:

- Поздравляю тебя, Глеб Трофимович, с присвоением звания подполковника. Как там у вас обстановка? Терпимо?

- Вообще, нажимает, пытается, атаковать, но мы держим прочно и будем держать. Впереди нас - батальон майора Щербакова. Орлы, товарищ полковник. На них можно положиться. Да и коллеги наши - артиллеристы под стать им.

- Так вот слушайте, подполковник: коллеги ваши остаются на месте, будут поддерживать майора Щербакова, а вы со всем своим хозяйством развернитесь на сто восемьдесят и выйдите в район Багратионовых флешей. Прикройте левый фланг с юга и закройте брешь на линии железной дороги. Вы поняли задачу?

- Понял, товарищ комдив. Но у меня один дивизион находится в районе Утиц.

- Пусть там и остается. Там положение очень тяжелое. Давайте действуйте. И поторопитесь. Ваш сосед уже получил мой приказ, они займут ваши позиции, Я вас встречу на Багратионовых флешах, и там уточним задачу.

И через десять минут закрутилась, завертелась машина: полк менял огневые позиции.

Трусоватый и хитрый Чумаев - ординарец Глеба - с беспокойством укладывал несложный багаж командира полка и вертел по сторонам своими круглыми, птичьими глазами, стараясь точно определить смысл происходящего. Главное, ему хотелось знать - отступление это или тактический маневр? В его понятии было три вида боевой деятельности: наступление, отступление и тактический маневр. А спросить не у кого: его приятель Акулов поехал хоронить своего комиссара. Чумаев доверял опыту и прирожденной сметке мудрого Акулова, хотя осведомленность Акулова объяснял его доверительными, почти дружескими отношениями с комиссаром, теми отношениями, которых не было и не могло быть у Чумаева с командиром полка. И все же, улучив подходящий момент, спросил:

- Мы, товарищ майор, отступаем или как? Я к тому, что сюда мы больше не вернемся?

- Мы меняем позиции, Чумаев. Так требует обстановка. Это - во-первых. А во-вторых, впредь называй меня подполковником.

Безбровое серое лицо Чумаева вытянулось от удивления и потом осветилось радостной улыбкой.

Весь день 15 октября батальон майора Щербакова вел жестокий бой с немцами за деревню Шевардино. В течение дня бесстрашный комбат трижды поднимал своих бойцов в контратаку, и трижды враг не выдерживал рукопашной - отходил в лес. Участок, обороняемый батальоном Щербакова, был для немцев своего рода костью в горле. В то время как им удалось потеснить наши части на правом фланге, отбросив их на восточный берег речки Война, к окраине деревни Бородино, и сделать глубокий прорыв на левом фланге, здесь, у Шевардино, сибиряки стояли неприступной скалой, о которую разбивались волны вражеских атак. К вечеру немцы подтянули танки и бросили их на батальон Щербакова.

Над батальоном Щербакова нависла угроза полного разгрома. Под прикрытием артогня Щербаков начал отходить в сторону Семеновского. Заняв Шевардино и таким образом вступив на Бородинское поле, немецкие танки не решились на ночь глядя, без поддержки пехоты преследовать батальон. Ночью отряд эсэсовцев вошел в деревню Шевардино. А в полночь под покровом темноты гитлеровцы, теперь уже без танков, попытались штурмом взять Шевардинский редут. Они атаковали с трех сторон, но, встреченные картечным ливнем, откатывались назад, оставляя на хрупком примороженном снегу десятки трупов. Решили ждать утра, чтобы бросить на дерзких артиллеристов одновременно танки и пехоту.

В полночь в просторный блиндаж, в котором разместил свой КП Глеб Макаров, прибыл командир дивизии Полосухин. Командир артполка и начальник штаба Судоплатов сидели за импровизированным столом и пили чай. Оба они только что побывали во всех батареях и взводах, изрядно наморились, продрогли и теперь отогревались крепким чаем и теплом от накаленной докрасна маленькой чугунной печки, возле которой сидел Чумаев и острием консервного ножа старательно царапал буквы на гильзе из-под снаряда.

- Ты, Егор, не спеши, но поторапливайся и делай все на совесть, - наставлял Глеб, глядя через стол на склонившегося над гильзой ординарца усталыми, воспаленными глазами. - Поглубже врезай, чтобы время стереть не могло. А не тяп-ляп.

- Да я и так чуть не насквозь прорезаю, товарищ подполковник, - ответил Чумаев и простуженно засопел носом. - Сейчас будет готово, все, как приказано.

Полосухин ввалился в блиндаж неожиданно в сопровождении своего адъютанта и мягким жестом руки остановил поднявшихся было командиров:

- Сидите, товарищи, сидите. Как у вас тепло! Неплохо устроились.

- Чайку с нами, товарищ комдив? - предложил Глеб.

- Не откажусь. - Полосухин азартно потер над печкой ладони крепких рабочих рук, а Чумаев, отложив в сторону гильзу и спрятав нож в карман, стал наливать в кружку кипяток из стоящего на печке чайника.

Полосухин взял в руки гильзу, поднес к горящей на столе плошке и прочитал выцарапанную Чумаевым надпись: "Здесь похоронен комиссар артиллерийского противотанкового полка Гоголев А. В. Героически погиб в атаке 14.10.41 г.".

- Хотим могилу покойного Александра Владимировича окантовать гильзами, чтобы не затерялась, - пояснил Глеб. - Придет время - благодарные потомки, может, памятник поставят.

- Это вы правильно решили, - одобрил Виктор Иванович, и в глазах его, обычно спокойных и сосредоточенных, появилась тихая грусть. Повертел в руках гильзу, осторожно поставил к стенке блиндажа.

Он вздохнул широкой грудью, расстегнул полушубок, отхлебнул глоток горячего чая и, прикрыв ресницами глаза, задумался. Избежать могил неизвестных солдат невозможно, когда ежедневно гибнут сотни и тысячи людей, когда трупы многих остаются на территории, занятой врагом. Ничего, придет время - воздвигнут памятники. Макаров прав. Думы Полосухина спугнул зуммер полевого телефона. Он вздрогнул и снова отпил глоток чаю.

- А может, чего покрепче? - предложил Глеб.

- Нет-нет, - решительно отмахнулся комдив. - И вам не советую. Нам надо постоянно иметь свежую голову.

Взявший телефонную трубку Судоплатов сообщил:

- Вас просят, товарищ полковник…

Полосухин сказал в телефон только два слова:

Хорошо, еду. - Положив трубку, обеспокоенно молвил: - Командарм вызывает. За чай спасибо. А теперь хочу обратить ваше внимание, товарищи: держаться до последнего снаряда. Будьте готовы к самому трудному. Возможно, это будет решающий бой. Особое внимание на левый фланг.

- Нам бы пехотного прикрытия немножко, хотя бы роту, - попросил Судоплатов.

Полосухин отрицательно покачал головой.

- Обойдемся, - сказал Глеб. - Пока что мы вроде бы во втором эшелоне. А там видно будет.

- Да, там видно будет - утро вечера мудреней. - Полосухин протянул на прощание горячую руку.

Командарм встретил комдива гневным вопросом:

- Почему оставили Шевардино? Кто позволил?

- Не смогли, товарищ генерал, - негромко, ровным голосом ответил Полосухин.

- Вы не смогли. Почему? Почему другие могут, а вы не смогли? Я спрашиваю вас, почему отошла пехота?! - Лицо командарма побагровело, голос срывался. Он смотрел на комдива снизу вверх, щуря маленькие острые глаза. Полосухин молчал. Он не хотел искать или придумывать какие-то причины для оправдания. Причина была одна, главная - не хватило сил. Поэтому оставили и Смоленск, и Вязьму, и сотни других населенных пунктов… А командарм сверлит душу тяжким и острым вопросом: - Ты что же, хочешь пропустить немца в Москву?

- Нет, я этого не хочу, товарищ командарм.

- Не хочешь? Тогда атакуй, немедленно верни Шевардино. Тебе известно, что лучший вид обороны - наступление? Немцы боятся наших контратак и не выдерживают. Артемки - вот тебе наглядный пример!

Полосухин все это знал и понимал. Знал он и то, что сегодня немцы снова заняли Артемки. Он приказал Воробьеву и Корепанову на рассвете штурмовать, в сущности, уже не существующую деревню и весь свой резерв уже бросил туда, на левый фланг. Он может отдать приказ выбить эсэсовцев из Шевардино, может даже сам пойти во главе батальона, погибнуть в атаке, как погиб комиссар Гоголев, но, будет ли достигнут успех, он не уверен. И в то же время он понимал правоту командарма: надо драться за каждый метр земли - позади Москва. И он повторил приказ:

- Есть, выбить немцев из Шевардино!..

Наступила напряженная пауза. Лелюшенко отошел от комдива в сторону и опустил голову, приблизился к столу, на котором была разостлана карта. Но не на карту он смотрел: и без карты знал хорошо весь этот участок, каждую рощицу и поляну. Он хотел остыть. И в этой тишине прозвучал спокойный голос комдива:

- Разрешите выполнять, товарищ командарм?

Лелюшенко вскинул на Полосухина быстрый взгляд:

- Чем будешь выбивать?

- Батальоном при поддержке сорокапяток. Больше у меня ничего нет.

- У меня тоже, - буркнул Лелюшенко, но уже совсем не сердито. Он так же легко отходил, как и вспылял. И вдруг уже совсем мягким, доброжелательным тоном: - Вот что, Виктор Ивановичу пушки сопровождения - это хорошо, это правильно. И атаковать надо не в лоб, а с флангов. А перед атакой я их залпом "катюш" накрою. Тут вы на них и набрасывайтесь, пока не успели опомниться. А теперь иди. Но впредь смотри - ни одного рубежа без приказа не оставлять. И почаще контратакуйте, не давайте им спуску. - Он еще подумал, заговорил, размышляя вслух: - Да, ведь там танки и батальон эсэсовцев. А на подходе моторизованный и армейский корпуса. Надо поспешить. Пожалуй, без поддержки танков… рискованно. А?

- Да, танки б выручили, - согласился Полосухин, зная, что у командарма в резерве есть танковая бригада.

- Ну вот что, комдив, - решительно сказал Лелюшенко, - даю тебе еще роту танков. У Орленко возьмешь. Но чтоб к рассвету Шевардино было у нас. Понял?

- Есть, товарищ командующий, все понятно.

- О начале атаки доложишь, чтобы я мог тебя "катюшами" поддержать. И действуй, не теряй минут.

Прохладное морозное утро 16 октября на Бородинском поле оповестили не восход солнца, не алая заря на востоке, а темная стая "хейнкелей", с угрожающим ревом плывущих с запада. Они шли тремя волнами с дьявольской самоуверенностью в своей неуязвимости, не обращая внимания на торопливую скороговорку зениток и крупнокалиберных пулеметов. Освещенные еще не взошедшим солнцем, они с наглым вызовом слегка покачивались, точно нежась, купались в первых, только им доступных розовых лучах. Казалось, они насмехаются над белесыми хлопками разрывов, что лопаются и тают, как дым папиросы, над ними в голубом просторе холодного неба. Но их форсу хватило ненадолго. Когда головная группа пересекла линию Шевардино, одновременно от прямого попадания снаряда один "хейнкель" взорвался в воздухе в мелкие щепки, а второй вслед за ним, волоча темный, подрумяненный солнцем хвост, кувыркаясь, упал в лесок, что между железной дорогой и Багратионовыми флешами. Ночью в этот лесок с юго-западной стороны, перейдя железную дорогу, прорвалось несколько немецких танков. Они затаились с выключенными моторами, выжидая момент, чтоб сделать молниеносный прыжок на Багратионовы флеши с последующим выходом в тыл Полосухину. А пока что они сторожили узкий коридор вдоль железной дороги, который разрубил надвое оборону 32-й дивизии. К ним-то и угодил сбитый зенитками ас из 2-го воздушного флота.

Фельдмаршал Кессельринг заверил Бока, что в эти решающие дни битвы за Москву вверенный ему 2-й воздушный флот камня на камне не оставит от обороны русских, после чего танкам Гёпнера и пехоте Клюге останется лишь добить раненых и взять в плен уцелевших.

Дружный и довольно меткий огонь зениток нарушил строй самолётов, а с ним и планы хвастливого воздушного фельдмаршала. "Хейнкели" поспешили избавиться от опасного груза, их штурманы не очень-то заботились о целях: несколько бомб упало на деревню Шевардино, занятую батальоном СС. Головорезам Гиммлера совсем не понравилась "неуместная шутка" Геринга. Они-то ожидали танков и минометов, чтобы в начале нового дня срезать Шевардинский редут вместе с окопавшимися на нем невероятно живучими артиллеристами. Они ждали, что сотни бомб упадут на курган и вместе с орудиями разнесут и маячащий на нем обелиск, и еще многого они ожидали в это утро. Но когда в небе появились эскадрильи наших "ястребков", "хейнкели", очевидно крепко запомнив предыдущий воздушный бой над Бородинским полем, сочли за благоразумие повернуть.

Атака на Шевардино была назначена на 7.00 - как раз перед восходом солнца, - раньше не успели. На исходные позиции вышли затемно. Залегли на снегу, прикрывшись за косогором ручья. Кое-как нагребли каждый у себя под носом неглубокого сыпучего снежка, получился снежный валик, в сущности, бесполезный - от пуль не защитит, больше для самоуспокоения. Ночью ефрейтор Павел Голубев, мрачный, грубоватый и самоуверенный медведь, вместе с бойцом Андреем Ананьиным, вислоухим, разболтанным, но отчаянным парнем, ходили в разведку. Пробрались почти в самую деревню не со стороны редута, а с противоположной, северной. По берегу речушки шли, прикрываясь мелким кустарником и косогором. Ананьин впереди, суетливый, нескладный и взбалмошный, но совершенно лишенный чувства страха; за ним сутулый Голубев двигался тяжело и осторожно. Думал про себя: "С этим малахольным угодим прямо в лапы эсэсовцев. Идет как у себя дома - никакой предосторожности".

Через Шевардино пробегает разбитая дорога из Уваровки на Семеновское. У самой деревни через промерзший ручей - небольшой мосточек, по которому шли в белых маскировочных халатах Голубев и Ананьин. Они залезли под мост, присев на корточки, прислушались. В деревне слышалась немецкая речь, кто-то колол дрова, в уцелевших избах топились печи, на улице горел костер - весело, бурно: видно, в него подливали бензин или солярку. Совсем неподалеку от моста стоял танк. В танке дежурили. Но рядком - никого. Правда, невдалеке у дома ходил часовой и несколько солдат пилили дрова. Из-за поворота затрещали моторы, а затем промчались через мосток два мотоцикла на Семеновское, осыпав разведчиков снежной пыльцой.

- Пойдем дальше по ручью, - прошептал на, ухо Ананьин.

- Цс-с, - крепко зажал ему широкой ладонью рот Голубев. Предосторожность ефрейтора, как старшего в разведке, не была излишней: в десяти метрах - танк, в двадцати - часовой у избы, а дальше - целая группа у костра. Прошептал на ухо Ананьину: - Отходим.

- Взорвем мостик, - шепнул в ответ Ананьин. Голубев отрицательно покачал головой.

- Бессмысленно. И себя обнаружим, - прошептал в лицо Ананьину.

Но тот не хотел возвращаться, ни с чем. Посылая их в разведку, командир сказал, что желательно бы достать "языка", если предоставится возможность. А если не удастся, то собрать сведения о противнике в Шевардино. Голубев считал, что задача - собрать сведения - выполнена. Но у Ананьина чесались руки. Ему казалось, что Голубев просто трусит. Не столько расчетлив и осторожен, сколько боязлив и на риск не пойдет. Голубев так рассуждал, сидя под мостом: "Легко сказать - взорвать. Д чем? Хоть мостик и зачуханный, а противотанковой гранатой его, пожалуй, не разрушишь. Надо было разобрать, когда из Шевардино уходили. Да не до него было: бежали от танков. Да и что толку - есть он, этот мост, или нет, - танки и так через ручей пройдут. А пожалуй, и не пройдут, застрянут: под тонким ледком - топь, увязнут, забуксуют. Да и машины не пройдут. Ну и что, взорвешь, а они новый за полчаса набросают. Сарай разберут и накидают бревен - вот тебе и мост. Нет, Ананьин ерунду говорит. Шутоломный он - сорвиголова. Ему б только шум-гам. А разведка - дело тихое, тонкое. Высмотрел, где, что и сколько, доложил командиру. Конечно, "языка" бы взять неплохо. А как его возьмешь? Да хотя б и часового, который у избы, подождать, когда солдаты напилят дров и уйдут. Опять же к нему скрытно не подойдешь, и снег под ногами шуршит".

И Ананьин размышлял: "Хрен с ним, с мостом, он еще и нам самим может пригодиться, когда обратно пойдем на Шевардино. А вот танк стоит у моста - это уже худо, ни к чему он тут. Сейчас его башня повернута прямо на Семеновское, на тот случай, если мы в лоб пойдем. А что ему стоит развернуть ее левей, вдоль ручья? Будет косить из пушки и пулемета, живого места не оставит. Сколько людей положит. И в первую очередь нас. Командир конечно же нас в голове наступающих поставит: ведите, мол, указывайте дорогу. И поведем на пушку и пулеметы танка. Ведь удобней дороги нет, чем по этому" оврагу. А его, этот танк, можно запросто уничтожить, пока еще не рассвело. Пашка, конечно, трусит".

- Слушай, Паша, - шепчет Ананьин. - Ты отходи, а я останусь. Понимаешь, танк этот нельзя оставлять. Ты в безопасности на гребне заляжешь и прикроешь меня, когда я обратно побегу. Первым выстрелом снимай часового, иначе он меня прихлопнет. А потом шпарь по двери, не давай им выскочить, пока я буду мимо хаты бежать.

- Только смотри будь осторожен, зря на рожон не лезь, - согласился Голубев. Предложенный Ананьиным вариант его устраивал, и он, пригибаясь к земле, осторожно побрел по оврагу мимо родникового колодца, вделанного в бетонное кольцо, мимо избы, стоящей на косогоре оврага. И только он миновал избу, как к колодцу, гремя ведром, спустился солдат, настороженно посмотрел по сторонам, прислушался, что-то сказал часовому.

Ананьин затаил дыхание: вот бы "языка"! Хотя и понимал, что трудно его было бы взять бесшумно и почти на виду у часового. Он подождал, пока солдат с полным ведром вскарабкался на косогор и скрылся в избе. Повесил на шею автомат, достал из карманов противотанковую гранату и бутылку с горючей смесью. Не спеша вставил запал в гранату. Спешить было некуда - надо дать время Голубеву удобно расположиться. Подумал: "А что, если Пашка не успеет снять часового вовремя и не прикроет мой отход?" Мысль была неприятна, и он тут же прогнал ее: а, будь что будет - двум смертям не бывать, одной не миновать. Ему почему-то казалось, что самой серьезной опасностью для всего батальона и лично для него, Андрея Ананьина, стал именно этот танк, и если его не уничтожить, то погибнет весь батальон. Мысль эта сделалась навязчивой, она заслоняла все другие, мешала здраво подумать о том, что танк этот в Шевардино сейчас не единственный, что есть и другие, которые тоже встретят батальон огнем пушек и пулеметов.

Ананьин был доволен и даже рад, что остался один: так лучше, никто тебе не мешает, не навязывает тебе свою волю. Действуешь как знаешь, как тебе совесть подсказывает и твой воинский опыт. И сам за себя в ответе. Оступился, дал промах - жизнью своей расплачивайся. Он осторожно вышел из-под моста и, держа в правой руке гранату, в левой бутылку, на локтях пополз по неглубокому кювету. Он двигался мягко, расчетливо, прижимаясь к земле белым маскировочным халатом, но снег все-таки шуршал под ним, и он опасался, что его могут услышать и справа - часовой у избы, и слева - экипаж в танке. Полз медленно, мешали халат и автомат, и каждый метр давался с трудом, хотя ползти надо было всего метров десять, чтобы оказаться на одной линии с танком. А когда он был уже у цели и оставалось сделать бросок, услышал недалекие голоса - разговаривали немцы, идущие от костра в сторону танка, - возможно, шли в избу, что над оврагом напротив колодца. Шли к колодцу за водой, гремя ведрами, и Ананьин понял, что встречи с ними никак не избежать, и эта встреча путала все его планы. Почувствовал явственно, как по спине пробежали мурашки. Конечно, он может сразить их очередью из автомата, но тогда едва ли выгорит дело с танком. А солдаты все ближе к дороге. Их темные неуклюжие силуэты четко рисуются на фоне мечущегося пламени костра. Надо бы приготовить автомат, но Ананьин что-то медлит. Солдаты подошли к танку, один грохнул пустым ведром по броне, окликнул:

- Зигфрид!

Решение пришло мгновенно, и так же мгновенно, чуть приподнявшись, Ананьин бросил гранату в корму танка и прилег к земле. А как только прогремел взрыв, он подхватился и, прыжком очутившись у танка, неистово ударил бутылкой по развороченному взрывом радиатору. В азарте и волнении он слишком близко, почти в упор, приблизился к танку и слишком сильно ударил по нему бутылкой, так что она раскололась вдребезги, а горящие осколки стекла разлетелись во все стороны, как при взрыве гранаты. Упругое пламя охватило танк, но от близкого расстояния часть брызг попала на Ананьина. Загорелся халат в нескольких местах, и это теперь демаскировало его. И хотя, как было условлено, Голубев стрелял по часовому и по окнам избы из винтовки, огонь его оказался малоэффективным, особого вреда немцам не принес, потому что Голубев занял позицию на значительном расстоянии от избы, да и видимость была неважнецкая - он часто часового вообще терял из виду. Зато Ананьин оказался довольно заметной мишенью для немцев. У самого колодца он упал, раненный двумя пулями в ноги, но, разгоряченный, боли сразу не почувствовал, навалился автоматом на бетонное кольцо колодца и начал длинной очередью поливать избу, из которой выбегали эсэсовцы. И не заметил, как разрядил весь магазин, до последнего патрона. А запасного не было, не хотел тащить лишний груз, идя в разведку. На него навалились несколько фашистов, скрутили руки, били прикладами и кулаками по голове до потери сознания. Очнулся в избе, промокший до нитки, подумал: где же это он так искупался? Он лежал на деревянном, залитом водой полу. За окном серел рассвет, на столе, за которым сидел офицер СС, густо коптили две плошки. Один солдат стоял у порога, расставив широко ноги и скрестив на животе пудовые кулаки, другой, из унтеров, сидел на деревянных полатях. Он был за переводчика. Спросил на довольно чистом русском языке:

- Очнулся? Вот и хорошо. А теперь вставай, садись - будем знакомиться.

Ананьин только сейчас почувствовал боль, понял, что ноги его забинтованы. И еще понял, что жизнь его кончилась и что надеяться ему не на что, и самым страстным его желанием теперь было как-нибудь избежать мучений. Он знал, что перед тем, как убить, его будут пытать, истязать, но он все равно ничего им не скажет. Пытать будет, разумеется, тот верзила, который своей грузной фигурой заслонил дверь. А этот остролицый блондин с тонкими губами, сидящий за столом и хищно уставившийся свинячими глазами на свою жертву, - этот будет задавать вопросы. Вот бы улучить момент, схитрить и внезапно вцепиться в его горло - зубами, руками, - тогда он получит легкую смерть от пули. Надо попробовать. Эта мысль начала настойчиво и стремительно овладевать им.

Переводчик поставил посреди комнаты табуретку, помог Ананьину встать и усадил напротив офицера - сам сел на угол стола, приготовившись записывать.

- Имя, фамилия? - спросил просто, по-домашнему.

- Андрей Ананьин, - машинально, поддавшись тону переводчика, ответил боец и тут же пожалел о сказанном. Можно было назваться кем угодно.

- Из какой армии?

- Из Красной, - ответил Ананьин.

- Я спрашиваю номер армии… - не повышая голоса, сказал переводчик.

- Откуда мне о таких номерах знать. Я обыкновенный боец.

- А фамилию командующего армией знаешь?

- А то нешто вы не знаете?

- Тебя спрашивают, ты отвечай по существу.

- Ну, Сталин командует.

Переводчик ухмыльнулся и начал объяснять. Лицо офицера презрительно морщилось.

- Сталин - это в Москве. А здесь кто командует дивизией? - В голосе переводчика прозвучали раздражительные нотки,

- Кутузов, - серьезно ответил Ананьин, делая глуповатое лицо.

- Он генерал, этот Кутузов? - недоверчиво переспросил переводчик, сделав заметку в блокноте.

- Стало быть, генерал. А может, и маршал. Я с ним не встречался, - так же простецки ответил боец.

- А полком кто командует?

- Багратион.

Теперь переводчик все понял.

- Багратион? Хорошо. А ты жить хочешь? - Переводчик вскинул на Ананьина ожесточенный взгляд. - Или ты хочешь, чтобы мы тебя распяли вот на этой стене? Хочешь?

Ананьин не ответил. Он смотрел перед собой на оклеенную старыми, порванными обоями стену тупо и широко, пытаясь представить себе, как его, живого, будут ржавыми гвоздями прибивать к стене. Может, сейчас самое время броситься на офицера и вцепиться в горло? Но его раненые ноги не выдержат. На стене в маленькой рамочке без стекла - фотография девушки. Должно быть, хозяйской дочки. Темные волосы и большие глаза. Похожа на Люду, его невесту. Нет, не дождется Люда жениха. Разревелась на вокзале у вагона, когда прощались. Наверно, чувствовала, что навсегда. Пришлют похоронку - пропал без вести. А может, и вообще не сообщат. Командир подумает, что он в плену. А может, и не подумает. Пашка Голубев расскажет - он видел, как его взяли. Да что Пашка - сам виноват, по глупости попал. А все-таки танк гробанул и тех двоих, что шли по воду. А может, и танкистов. Нет, пожалуй, танкисты успели выскочить. Они-то его и схватили. Как цыпленка. Бегут мысли… Резкий голос переводчика обрывает их:

- Где твой полк? Отвечай!

- Там… - Ананьин кивнул на окно.

- Где там?

- На Бородинском поле.

- А точнее, где?

- По всему полю. В окопах,

- Танков много?

- Много.

- Сколько?

- Не считал. Может, сто, а может, и тысяча.

- Где танки русских?

- Везде.

Переводчик что-то сказал офицеру по-немецки. Тот лениво поднялся, обошел вокруг табуретки, стал у Ананьина за спиной. Переводчик сказал:

- В последний раз спрашиваю: будешь отвечать?

- Я отвечаю.

Переводчик слегка кивнул, глядя мимо Ананьина. И в тот же миг эсэсовец нанес сильный удар. И хотя Ананьин ожидал удара, все ж не удержался, свалился на пол. Офицер пнул его трижды сапогом и что-то взахлеб проговорил. Переводчик сказал:

- Кто тебя послал в эту деревню?

- Сам пришел, - ответил Ананьин, пытаясь встать.

- Зачем?

- Чтоб уничтожить ваш танк, который уничтожил моих товарищей.

Офицер снова что-то быстро и в ярости прокричал, переводчик перевел:

- Кто командует артиллерией на кургане? Здесь, под Шевардино? На редуте?

- Командир.

- Фамилия? - стремительно спросил переводчик.

- Не знаю. Я с ним не знаком.

Ананьин думал: как только офицер приблизится, схвачу его за ноги, опрокину - и делу конец. До распятия не дойдет: они пристрелят. Это самое лучшее, чего можно желать в данной ситуации. Но офицер, словно разгадал его замысел, отошел в сторону и держался на некотором расстоянии. Ныли раны, болел бок от пинков сапогом. Пора бы кончать "представление". Еще минута - и Ананьин не выдержит, потеряет самообладание, сорвется. Он весь переполнен ненавистью к палачам. До жути. Печально плачут на стене ходики, мечется маятник в странной тревоге. Незаметно ползут стрелки. Скоро семь. Но Ананьин не знает, что атака батальона назначена на семь утра: идущему в разведку не положено этого знать.

- Мы будем тебя живого палить на огне, - стиснув зубы, шипит переводчик. - Сначала распятие, потом огонь.

Ананьин понимает - это не угроза. От этих людоедов всего можно ожидать. И вдруг… гул самолетов, явственный, тугой, ноющий, как зубная боль. Офицер кивнул верзиле, и тот вышел за дверь - посмотреть. Через минуту вернулся с веселой миной, и Ананьин понял: немцы полетели бомбить Бородинское поле. А вот и первые отдаленные взрывы встряхнули избу. И еще, уже близко, ухнуло так, что полетели остатки стекол в окнах. Переводчик и офицер вскочили со своих мест и недоуменно переглянулись: это уж слишком. Но в тот же момент от нового мощного взрыва бомбы изба покачнулась, будто фантастический богатырь толкнул ее в сторону, заскрипели вверху стропила, угол потолка обвалился.

Да, асы фельдмаршала Кессельринга не рассчитали. Когда от их бомбы обрушился угол потолка в шевардинской избе, где допрашивали Ананьина, все эсэсовцы в панике метнулись вон.

На стене остановились ходики. Было без пяти семь. Опираясь на руки, Ананьин пополз в переднюю. Он рассчитывал, что в крестьянской избе должен быть подпол, где можно будет укрыться, но, к досаде своей, не обнаружил в передней подпола. Мысль работала напряженно, подталкиваемая бешеным желанием выжить. Он знал, что немцы не оставят его в покое, они вернутся в избу, как только придут в себя. Он с трудом поднялся на руках, опустился на стоящую у стенки лавку, машинально взглянул в окно и, к своему ужасу, увидел идущих к избе все тех же фашистов. Но в это время произошло что-то страшное. Точно дьявольский ураган пронесся над Шевардино: воющий свист потряс воздух, небо обрушило на землю десятки огромных железных сигар, которые, взрываясь, исторгали огонь и сотни тысяч осколков. Ананьин понял все: это дали залп наши "катюши". Он видел, как немцы, не добежав до избы, упали на землю, вдавливая себя в снег и закрыв руками голову. И Ананьина охватил дикий восторг.

- Ага-а-а! Не нравится! - кричал он в окно торжествующим голосом. - Что, получили, паразиты?! Ну еще, "катюша", родная, садани еще! Ну дай же, дай им, гадам!

Он совсем не думал о том, что снаряд "катюши"' может угодить в избу и разнести ее в щепки вместе с ним, Андреем Ананьиным. Но, к его досаде, "катюши", сделав один залп, замолчали. Ананьин с выжидательным любопытством смотрел на немцев. Переводчик в судорогах корчился на снегу, очевидно, был ранен; офицер лежал неподвижно в прежней позе, держась за голову, а верзила эсэсовец поднялся во весь рост, ошалело посмотрел вокруг, и вдруг его безумный взгляд устремился на окно, в котором расплылось в ликующей улыбке довольное лицо Ананьина. И тогда фашист выхватил из кобуры пистолет, но не выстрелил в окно, а бегом бросился в избу. Остановившись на пороге в позе профессионального убийцы, он уставился на Ананьина тупыми, кроваво-бычьими глазами. Ананьин понял, что произойдет в следующую секунду, понял и захохотал в лицо эсэсовцу:

- Что?! Получили? Капут! Гитлер капут!

- Капут! - в тон выкрикнул фашист и разрядил в Ананьина всю обойму.

А через четверть часа батальон ворвался в Шевардино, завязав с батальоном СС рукопашный бой. Павел Голубев озверело орудовал штыком и прикладом, крепко матюкался, приговаривая: "Это вам за Ананьина! За Андрюшу!" Но Андрей Ананьин ничего уже не видел и не слышал. Он лежал на холодном грязном полу полуразрушенной избы с перебитыми ногами и простреленной грудью, приоткрыв смеющийся рот. Он был мертв. Не знал он о том, что спустя час после того, как ударили по эсэсовцам "катюши", полковник Полосухин докладывал генерал-майору Лелюшенко, что немцы выбиты из Шевардино и что батальон, преследуя фашистов, ворвался в деревню Фомкино.

- Молодцы! Давно бы так! - кричал в телефон командарм.

Но торжество было преждевременным. Частный успех одного батальона, полка или даже целой дивизии - это еще не победа. И день 16 октября принес на Бородинское поле много огорчений.