"Бородинское поле" - читать интересную книгу автора (Шевцов Иван Михайлович)

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Все что угодно мог себе представить полковник Густав фон Гуттен, только не то, что творилось на фронте под Москвой в эти морозные январские дни.

До конца 1941 года вверенный ему пехотный полк, доукомплектованный и экипированный, размещался во Франции, и новый, 1942 год встречали у берегов Ла-Манша, а 8 января уже занимали оборону во втором эшелоне дивизии в сотне километрах от Москвы.

Фон Гуттен гордился своим полком: его костяк составляли ветераны, прошедшие боевую закалку в сражении на реке Сер в мае 1940 года, а сражение было жаркое и ожесточенное, с достойным противником, каким показали себя солдаты и офицеры 6-й французской армии. Там были атаки и контратаки, были убитые, раненые и пленные, горели танки и падали на землю горящие самолеты. Все было как на серьезной войне. Но то, что происходило здесь, опрокидывало все прежние представления Гуттена о военных действиях вообще и непобедимой армии фюрера в частности. То, что творилось здесь, на участке, обороняемом дивизией, в которую в чрезвычайной спешке был влит полк Густава Гуттена, полковник мог бы назвать кромешным адом, бедламом и еще черт знает чем, но всему происходящему он не мог найти объяснения. А Гуттен по складу своего характера был аналитиком, и всякое явление порождало в нем "вопросы: "почему?", "где причина?" и "кто виноват?". Все, что он слышал раньше о событиях на Восточном фронте, не имело ничего общего с тем, что он увидел воочию, и не просто увидел, а стал соучастником этих "кошмаров и безобразий", как выразился его адъютант лейтенант Август Кольб, тот самый Кольб, который в битве на реке Сер спас жизнь Густаву Гуттену.

Полковник Гуттен видел позорную, по его мнению, картину не отхода и даже не отступления, а бегства полков первого эшелона их дивизии. Через оборонительные позиции, занимаемые полком Гуттена, проходили не подразделения регулярных войск, а какой-то сброд физически и нравственно надломленных и растерянных людей, многие из которых не имели оружия. Из отрывочных, сумбурных рассказов этих бегущих, которых Гуттен даже стыдился назвать своими соратниками, он узнал, что ночью советские солдаты ворвались в их окопы, завязался скоротечный рукопашный бой, жестокий и кровопролитный… В итоге многие солдаты фюрера пали смертью храбрых, раненые остались на поле боя, иные взяты в плен, от полка уцелело не больше батальона. И самое немыслимое безобразие, что до глубины души возмутило полковника, - это сообщение о том, что вся полковая артиллерия в целости и исправности, все минометы и тяжелые пулеметы с боеприпасами оставлены неприятелю. Неслыханный позор, которому Густав Гуттен не мог найти не только оправдания, но просто объяснения.

Успешная ночная атака русских, занявших передовые траншеи немецкой обороны, если не удручающе - этого не мог допустить Гуттен, - то, во всяком случае, и не ободряюще подействовала на солдат да и на некоторых офицеров его полка, таких, например, как командир второго батальона майор Розенберг, просивший усилить его танками.

Полковник вспомнил, как в ночь под Новый год лейтенант Кольб провозгласил тост за то, чтобы каждый солдат и офицер убил на Восточном фронте не менее десяти русских. Гуттен тогда осторожно поправил своего ретивого адъютанта:

- Десять коммунистов, Август.

- Не вижу разницы между коммунистами и русскими, - отозвался изрядно захмелевший толстяк майор Розенберг. - Одна цена. Все они славяне, все - исконные враги Германии и фюрера.

Шли вторые сутки, как полк прибыл на Восточный фронт, и ни он, полковник Гуттен, ни его адъютант лейтенант Кольб не убили ни одного русского, а майор Розенберг доносил, что его батальон понес потери от массированного огня русской артиллерии.

Полк Гуттена занимал оборону по восточной опушке леса, смешанного, со множеством полян, кустарников и мелколесья. Полковник считал эту позицию удобной: тылы были укрыты в лесу. Правда, на правом фланге, на участке первого батальона, местность была открытая, но зато перед окопами серой от кустарников змеей извивался овраг, служивший препятствием для танков. Оборонительный рубеж был оборудован загодя - железобетонные колпаки на пулеметных гнездах, блиндажи, окопы полного профиля, соединенные ходами сообщения, траншеи, колючая проволока, минные поля - словом, все условия для длительной жесткой обороны, способной сдержать мощный натиск наступающего противника.

В тылу первого батальона, в большом селе, от которого уцелело меньше половины строений, располагался штаб дивизии, а невдалеке от него, на опушке леса, между стыком первого и второго батальонов, - штаб полка.

Густав Гуттен не любил засиживаться в штабе, он предпочитал управлять боем со своего НП, где кроме адъютанта и ординарца - постоянных спутников полковника - находились еще два солдата и ефрейтор.

До полудня полковник побывал в ротах первого и второго батальонов, выслушивал доклады офицеров о готовности сражаться до последней капли крови, в изумленных и таких пытливо-пристальных взглядах солдат читал немые вопросы, на которые у него не было ответов. И тогда он обращался к ним с прочувствованным напутствием:

- Солдаты! Нам выпала высокая честь нанести решающий удар по коммунистам. Я верю, что как и на реке Сер, так и здесь, у стен русской столицы, вы не дрогнете. Мы снова покажем всему миру, на что способен… - он хотел сказать "непобедимый", но, вспомнив отступающие полки первого эшелона, опустил такое привычное, любимое им слово, после некоторой паузы продолжал: - солдат великой Германии. Мы выполним приказ фюрера и не отступим ни на один сантиметр…

Ему хотелось говорить еще и еще возвышенные и клятвенные слова, хотелось сказать о том, что вверенный ему полк не допустит позора, но перед глазами так еще зримо стояла картина бредущих без оружия, раненых и обмороженных, морально подавленных солдат, и он решил, что лишние слова могут снизить весомость сказанного.

Не заезжая в штаб, полковник прямо из второго батальона направился на свой НП, расположенный на косогоре менее чем в полукилометре от КП. Отсюда в этот ясный морозный солнечный день далеко просматривался правый фланг обороны полка - там находился сейчас первый батальон, - хорошо был виден и передний край до самых окопов первого эшелона, оставленных прошлой ночью соседним полком и занятых русскими.

Полковник наводил окуляры стереотрубы именно на эти окопы, старался рассмотреть того грозного и сильного неприятеля, который опрокинул и обратил в бегство целый полк. По его мнению, наступающие должны были иметь по меньшей мере пятикратное численное превосходство. Но, как ни всматривался полковник в занятые русскими окопы, не находил там сколько-нибудь значительного оживления. Отдельные позиции казались и вовсе пустыми, и это наводило Густава Гуттена на злые и укоризненные мысли по адресу тех своих собратьев по оружию, которые столь поспешно отступили, не приняв боя совсем малочисленного неприятеля. "Просто не разобрались ночью, поддались панике и бросили позиции, позорно бежали", - думал полковник, а вслух сказал, не отрывая глаз от стереотрубы:

- Надо контратаковать. Немедленно. Русских там небольшая горстка, головной отряд. Посмотрите, Август.

Адъютант смотрел в стереотрубу и находил, что полковник прав: надо контратаковать.

Гуттен по телефону связался с командиром дивизии, доложил обстановку и высказал свои соображения.

- Вы уверены, что ваша атака будет успешной? - с нотками легкой иронии спросил командир дивизии.

- Абсолютно, господин генерал. Русские не успели закрепиться, они измотаны ночным боем, обессилены, к тому же их там немного. Судя по всему, меньше полка, - ответил Гуттен.

- Ошибаетесь, полковник. - В голосе командира дивизии слышалось раздражение. - Вы плохо знаете обстановку. Русские вклинились в наши боевые порядки на правом фланге дивизии. Они пытаются сделать прорыв и выйти в район Двориков.

Командир дивизии умолк, и Гуттен решил воспользоваться паузой и убедить генерала в разумности своего предложения.

- Наша атака вынудит русских, господин генерал, отказаться от наступления на правом фланге дивизии. Я атакую их двумя батальонами, и мои солдаты, господин генерал, преисполнены наступательного духа. Я уверен в успехе.

Настойчивость командира полка понравилась генералу, а его предложение контратаковать здесь и этим самым сорвать или хотя бы на время приостановить наступление советских войск на правом фланге казалось соблазнительным, хотя командир дивизии понимал все плюсы и минусы предложения Гуттена. Его пугали минусы: а что, если контратака захлебнется и русские на плечах Гуттена ворвутся на позиции второго эшелона? Это грозит неминуемой катастрофой, разгромом всей дивизии. Генерал все еще не хотел согласиться с мыслью, что ночной разгром двух полков его дивизии - это уже и есть если не полная катастрофа, то начало ее. Удрученный и подавленный сдачей противнику позиций первой линии, командир дивизии как утопающий за соломинку готов был ухватиться за любое более или менее здравое предложение. В то же время он боялся рисковать. А разрешить Гуттену контратаковать - означало идти на такой риск. В случае неудачи оставалось единственное - пустить себе пулю в лоб. Но идея задержать наступление русских на правом фланге дивизии контратакой здесь, на участке полка Гуттена, была заманчивой, и генерал зло сказал в телефон:

- Контратаковать будет тот, кто оставил свои позиции. Пусть вернут утерянное, кровью смоют свой позор. А вас, полковник, я благодарю за верность фюреру и Германии. Да поможет вам бог.

Гуттен надеялся не столько на бога, сколько на боевой дух и свежие силы своего полка. Сказал приподнято:

- На участке моего полка русские не пройдут! Герои Сера не опозорят германского оружия!

Гуттен передал трубку телефонисту и напряженно уставился на своего адъютанта, словно хотел ему что-то сказать. С тех пор как лейтенант Кольб спас полковнику жизнь в битве на реке Сер, в отношениях между командиром полка и его адъютантом появилось нечто новое, напоминающее отношения отца и сына. Кольб пользовался безграничным доверием полковника и не прочь был злоупотребить этим доверием. При всяком удобном и не совсем удобном случае лейтенант старался выставить напоказ свою собачью преданность полковнику. Его заносчивость и высокомерие возбуждали неприязнь у офицеров. Но с полковником Кольб был всегда учтив, даже угодлив.

- Мы будем контратаковать? - спросил Кольб.

- Да, будем. Только не мы, не наш полк, - ответил Гуттен и снова прильнул к стереотрубе.

В это самое время немецкая тяжелая артиллерия начала обстрел наших позиций. Ее огонь был направлен на правый фланг дивизии, туда, где советские войска вклинились в оборону противника. Орудийные выстрелы и разрывы снарядов сливались в единый гул, резкий и звенящий. Гул этот усиливался и нарастал с каждой минутой. Из-за него уже не было слышно ружейно-пулеметной стрельбы, которая то и дело вспыхивала с обеих сторон. Потом к тяжелой армейской артиллерии присоединились дивизионные пушки. Их снаряды со свистом пролетали над НП и падали совсем невдалеке, в расположении окопов, только что занятых советскими войсками, на стыке первого и второго батальонов полка Гуттена.

- Наши готовятся к атаке, - ни к кому конкретно не обращаясь, резко, отрывисто сказал лейтенант.

Лицо его возбужденно сияло. Он притопывал озябшими ногами, обутыми в сапоги, хлопал в ладоши кожаными перчатками.

- Скоро будет жарко, Кольб, очень жарко, - глухо отозвался полковник и отвернул поднятый было меховой воротник своей бекеши, словно и впрямь потеплело от начавшейся артиллерийской стрельбы.

- Танки, наши танки! - ликующим голосом воскликнул лейтенант.

И действительно, девять немецких танков веером двигались на восток. Два из них шли совсем недалеко от НП, так что Гуттен слышал лязг их гусениц. За каждым танком шло отделение солдат. Полковник прикинул вслух: "Рота. Маловато. Даже очень мало". Кольб понял его и, глядя в тыл, обрадовал:

- Там еще идут!.. Еще две роты! - Голос лейтенанта, резкий и пронзительный, оглушал.

- Не кричите, Кольб, - с оттенком досады поморщился Гуттен. - И умерьте свой восторг. Тем более что для него я не вижу пока оснований.

Он мельком скользнул по лейтенанту теплым, сочувственным взглядом и увидал, как обиженно дрогнули уголки губ Кольба, а в надменных непроницаемых глазах его вспыхнул злой свет. Прежде полковник не замечал во взгляде своего адъютанта холодной жесткости. Сейчас же этот дерзкий тяжелый взгляд Кольба ему не понравился, неприятно задел. В нем полковник усмотрел вызывающее недружелюбие.

Канонада усилилась. Это наша артиллерия открыла ответный огонь. Полковник снова прильнул к стереотрубе. Снаряды рвались на стыке окопов первого и второго батальонов, как раз там, куда устремились контратакующие танки и пехота немцев. "Пытаются остановить наших, - подумал полковник, всматриваясь, как сокращается расстояние между разрывами снарядов и танками. - Напрасные старания. Не остановят". И в самом деле, поначалу огонь нашей артиллерии был жиденький, и танки как ни в чем не бывало продолжали идти вперед, к окопам, занятым советскими войсками. Из окопов, очевидно, стреляли, потому как - полковник это видел - упали несколько солдат, бегущих за танками. Но остальные старались не отрываться от танков. Зато две роты, шедшие в атаку, продвигались, как показалось полковнику, непростительно медленно, хотя ничто им не мешало, по крайней мере неприятельские снаряды до них не долетали. Вот они поравнялись с НП, и полковник не выдержал, возмутился:

- Какого дьявола! Ползут как черепахи! Темп! Темп!

- Разрешите мне? - сделав порывистое движение к выходу, допросил лейтенант.

- Нет, - твердо, но спокойно сказал Гуттен. - Успеете, Кольб. Придет и наш черед. - А про себя подумал: "Сейчас самое время поднять в атаку первый батальон". Но, вспомнив категорическое "нет" командира дивизии, лишь сокрушенно вздохнул.

Он уже решил было идти на свой КП, как вдруг невиданной силы раскатистый гром встряхнул землю. Это был не один мощный взрыв. Это была серия взрывов, слившихся в единый гул, продолжительный и зловещий. Десятки снежных султанов взвились в воздухе над двумя идущими в атаку ротами. Роты исчезли. По крайней мере, так показалось Гуттену в тот момент, когда после умолкнувшего зловещего взрыва он посмотрел на поле. Снежные брызги, падая, сверкали в солнечных лучах там, где еще минуту тому назад так непростительно медленно шли в наступление две роты вслед за ушедшими вперед танками и ротой солдат. Исчезновение наступающих солдат, очевидно, заметил и Кольб. Неподвижное плоское лицо его сделалось мертвенно-бледным, блуждающие глаза выражали испуг, недоумение и немой вопрос. Полковник стоял выпрямившись, он хорошо владел собой. Сказал твердо и уверенно:

- Русская реактивная артиллерия.

Для него, как и для Кольба, это было первое знакомство с прославленной "катюшей". Залп наших PC накрыл атакующего противника. Но вражеские солдаты не исчезли, как это вначале почудилось полковнику и его адъютанту. Они просто попадали в снег, многие замертво, и сверху их прикрыла поднятая взрывом снежная пороша. Лишь направив стереотрубу на то место, куда легли снаряды "катюши", полковник увидел, как офицеры пытаются поднять солдат и заставить их продолжать атаку. Чутье бывалого воина подсказывало Гуттену, что атака захлебнулась и ушедшие вперед девять танков с ротой пехоты едва ли сумеют вернуть утерянную ночью позицию, но он никак не хотел смириться с тем, что эту позицию уже невозможно вернуть. Идея поднять свой полк в атаку становилась навязчивой. Он твердо верил, что его полк при поддержке девяти танков сумеет выбить русских из окопов и обратит их в бегство, подобно тому, как они прошедшей ночью обратили в бегство немецкий полк. Он приказал Кольбу соединить его с командиром дивизии. Он доложит обстановку и предложит свое решение - поддержать атаку. Генерал поймет и разрешит.

Кольб долго не мог дозвониться до штаба дивизии. А события тем временем развивались стремительно и круто. Наблюдая за полем боя, полковник видел, как достигший русских позиций головной немецкий танк загорелся, как потом откуда-то, точно из-под земли, взмыли советские штурмовики. Они прошли на бреющем полете над танками с востока на запад, с грохотом и свистящим гулом пронеслись над наблюдательным пунктом Гуттена, вынудив денщика инстинктивно съежиться и пригнуться, что вызвало презрительную усмешку лейтенанта. Когда самолеты скрылись за темно-серой кромкой дальнего леса, полковник опять посмотрел в стереотрубу и увидал уже не один, а четыре горящих танка. Два танка повернули назад, а сопровождавшая их рота врассыпную побежала обратно. Какое-то странное, непонятное движение происходило и там, где под залпом "катюш" залегли две роты немецких солдат. Не вставая с земли, они шевелились, суетились, но не шли ни вперед, ни назад. Теперь Гуттен понял, почему генерал не разрешил его полку атаковать: не было шансов на успех. А лейтенант все еще названивал в штаб дивизии, пока полковник не сказал мягко и вежливо:

- Хватит, Кольб, оставьте их в покое.

- Наверное, линия повреждена, - решил лейтенант и отошел от телефона.

- Вероятно, - согласился полковник негромко и вяло. Он уже пожалел, что пошел на НП, но возвращаться сейчас на КП было небезопасно. Не приказал, а вежливо попросил адъютанта: - Соедините меня с первым батальоном.

Когда к телефону подошел комбат, полковник попросил доложить обстановку.

- На левом фланге, господин полковник, наступают наши танки с пехотой, - начал комбат сиплым деревянным голосом.

- Вернее, отступают, - грубо перебил его командир полка.

- Именно так, господин полковник. Четыре наших танка горят. Еще два, кажется, повреждены.

- Это я вижу, - опять нетерпеливо перебил полковник. - Что у вас происходит на правом фланге?

Гуттену не довелось услышать ответ командира первого батальона. Все, что запомнилось ему в этот миг: оглушительный треск, от которого, казалось, лопнули ушные перепонки, и волна горячего воздуха, ударившего в лицо и грудь, да так сильно, что он не устоял на ногах и, отброшенный в сторону, прижался к стене блиндажа. В первый момент он не ощутил боли. Совершенно не почувствовал. Он силился понять, что произошло, и первое, на что обратил внимание, была телефонная трубка с оборванным шнуром, которую он продолжал держать в руке. Эта телефонная трубка с болтавшимся проводом, такая нелепая, бессмысленно-ненужная, сразу вернула его к действительности. Стало ясно все, что случилось. Он с отвращением швырнул телефонную трубку и в этот же самый момент ощутил острую, колющую боль в области правого бедра. От нестерпимой боли, которой ему никогда в жизни не приходилось испытывать, полковник прикусил нижнюю губу, чтоб только не вскрикнуть, и закрыл глаза. Острая боль, казалось, на какое-то время ослабла, притупилась, и он открыл глаза, увидел над собой клочок синего, ясного неба, а перед самым лицом заснеженное, вывороченное взрывом бревно. Там, где стояла стереотруба, под обломками, засыпанными снегом и землей, что-то шевелилось. Полковник почувствовал головокружение, негромко позвал адъютанта:

- Август… - и сделал попытку приподняться.

Но ответа он уже не услышал: от нестерпимой боли потерял сознание. Осколок угодившего в НП снаряда раздробил ему бедренную кость. Когда через несколько минут к нему вернулось сознание, полковник увидел стоящего перед ним лейтенанта Кольба. Рыбьи губы лейтенанта изобразили подобие ободряющей улыбки, но в маленьких непроницаемых глазах и на холодном остроносом лице его полковник опять увидел какое-то хищное выражение. Не страх и растерянность, что, по мнению полковника, было бы естественным, а надменная жестокость. Он смотрел на полковника упорным и укоризненным взглядом и, словно читая его немой вопрос, докладывал:

- Ефрейтор Штиллинг и рядовой Граббе убиты. Зигфрид легко ранен в руку. Я послал его в штаб с донесением. За вами должны прийти санитары и врач. Ваше ранение… как я полагаю, господин полковник, серьезное. Я сделал перевязку, но…

Холодный и вежливый голос лейтенанта осекся, когда он увидел, как страдальчески исказилось болезненно-желтое лицо полковника.

- Вы ранены, Август? - с усилием проговорил Гуттен, глядя усталыми тоскливыми глазами на пятна крови, запекшиеся на руках и шинели Кольба.

- Никак нет, господин полковник. Бог миловал.

- Я вижу кровь, - вяло выдавил полковник. Острая боль постепенно затухала, но он чувствовал, как покидают его силы.

- Это ваша кровь, господин полковник, - глухо отозвался лейтенант, но слова его потонули в грохоте снарядов.

Артиллерия вела огонь по отступающему батальону немцев, так и не сумевшему вернуть утерянные в ночном бою позиции. Снаряды рвались недалеко от НП. Кольб видел, как суетливо и проворно бегут на запад солдаты, те самые, которые еще полчаса тому назад так медленно, возмутительно медленно шли на восток.

- Предатели! - выдавил сквозь зубы лейтенант Кольб и мысленно продолжал: "Их всех бы расстрелять. Из пулемета. Вот отсюда. Всех, до последнего".

Он попытался разглядеть последнего из отступающих и увидел, что за последним, прихрамывающим, должно быть, раненным в ногу солдатом идут два немецких танка с повернутыми на восток пушками и постреливают на ходу. "Прикрывают отход, подлецы, - решил Кольб. - Вместо того чтобы сражаться, стоять насмерть, они бегут, спасают шкуры свои". И тогда он вспомнил, что в наступление шло девять танков, а назад возвращаются только два. Где же остальные, что с ними стало?.. Бой ведут или догорают? (Он видел два горящих танка.) Такая мысль рождала в нем чувство подавленности.

- Август, подойди сюда, - услыхал он какой-то далекий, отрешенный голос полковника.

Кольб обернулся и увидел, как дрожат сухие посиневшие губы Гуттена. Взгляды их встретились, в глазах полковника лейтенант прочитал тоскливый страх и скорее чутьем, чем разумом, понял, что часы полковника сочтены. У него не было жалости к своему командиру, который теперь был ему в тягость, и этого своего чувства Кольб не пытался скрывать. Он смотрел на полковника хмуро и даже вызывающе, без малейшего сострадания или хотя бы сочувствия.

- Что там? - спросил Гуттен, слегка кивнув в сторону, где гремел бой.

Кольб надменно скривил губы: вопрос полковника ему показался странным, нелепо-ненужным и непонятным. Какое ему теперь дело до всего, что делается там, когда песенка полковника спета, ему бы самое время подумать о себе. Он ответил грубо, резко:

- Все то же. Наши отходят. Бегут.

- А мой полк? - тихо и медленно молвил Гуттен.

- Вам нельзя разговаривать, - вместо ответа назидательно сказал Кольб. - Вы много потеряли крови, это опасно.

Неучтивость адъютанта обидела и удивила полковника. Таким он никогда не видел лейтенанта Кольба. "Много потерял крови… это опасно", - мысленно повторил полковник слова лейтенанта. Он и сам это понимал, чувствовал, и его тревожила не столько острая боль, сколько ощущение угасающих сил. Но он не хотел смириться с мыслью, что это конец. Он знал случаи, когда, казалось, уже безнадежные тяжелораненые возвращались к жизни. Нужна только срочная операция. И он спросил Кольба, который с напряженной тревогой всматривался в сторону обороны первого батальона:

- Посмотрите, Август, не идут ли санитары?

Кольб мельком и небрежно взглянул в тыл и, ничего не ответив, снова продолжал смотреть в сторону фронта. Прикрывающие отход два танка уже удалились в село, в котором размещался штаб дивизии. Артиллерийская канонада умолкла, но тишина не воцарилась: справа и слева со все возрастающей силой продолжалась ружейно-пулеметная пальба, и Кольб понял, что это первый и второй батальоны вступили в бой с наступающим неприятелем. В сознании мелькнул вопрос полковника: "А мой полк?", который лейтенант не удостоил ответом. Хотел сейчас сказать, что полк ведет бой с наступающими русскими, но вместо этого сказал громко и отчаянно, не поворачиваясь лицом к полковнику:

- Похоже, что мы угодили в ловушку. Этот проклятый наблюдательный пункт…

Он не закончил фразу. Его напряженное внимание было направлено на танк, шедший с востока по тому же пути, по которому только что прошли два других танка, прикрывавших отступление пехоты. В первый момент лейтенанту показалось, что это советский танк, и тогда он сказал о ловушке. Но потом, когда танк подошел поближе, он понял свою ошибку: это был немецкий танк. Он шел медленно, с короткими остановками: видно, что-то не ладилось с мотором. Он напомнил Кольбу того прихрамывающего солдата, который замыкал колонну отступающих.

- Надо бы похоронить погибших, - сказал Гуттен, с грустью глядя на лежащие тут же трупы ефрейтора и солдата.

Кольб посмотрел сначала на полковника, затем скользнул по трупам взглядом, преисполненным холодного презрения, и сказал, имея в виду не столько Гуттена, сколько себя:

- Мой полковник, сейчас самое время позаботиться о живых.

На приход санитаров, а тем более врача Кольб не очень надеялся - нужно было искать какой-то другой выход. Когда танк поравнялся с НП - до него было метров двести - и сделал очередную остановку, Кольб выбежал из разрушенного блиндажа и, замахав руками, устремился к танку, рассчитывая на его помощь. Он был радостно изумлен, когда увидел, как быстро откликнулись танкисты на его зов.

- Какие молодцы! - вслух подумал Кольб и остановился.

Но танкисты почему-то побежали не к поджидавшему их лейтенанту, а в сторону села. Кольб был ошеломлен и потрясен таким вероломством. Поступок танкистов не укладывался в его сознании. Задыхаясь от обуревавшего его гнева, он кричал:

- Свиньи! Предатели! Крысы!..

Он не понимал происходящего. Бросить танк и бежать?! Он допускал всякое: неполадки в механизмах или, возможно, кончилось горючее. Но зачем же бросать стальную крепость и бежать словно крысы с тонущего корабля? И не где-нибудь за линией переднего края, на "ничейной земле", а в расположении своих войск. В ярости Кольб выхватил из кобуры пистолет и дважды, не целясь, выстрелил в сторону танкистов, не причинив им никакого вреда. Да он и не хотел их убивать. Просто ему нужно было дать выход охватившему его гневу, который порождал хаос в мыслях. И только появление советских танков на стыке первого и второго батальонов вернуло его к действительности и многое прояснило. Состояние невозмутимого оптимизма и уверенности сменилось животным страхом. Он вдруг представил себе, как эти русские танки раздавят его, лейтенанта Кольба, вместе с полковником, Гуттеном. Полковнику, разумеется, все равно - он обречен. Но он, лейтенант Кольб, чудом уцелевший от взрыва снаряда, помилованный судьбой, здоровый и невредимый, почему он должен погибать под вражеским танком, не убив ни одного коммуниста?.. Это несправедливо, такого не должно быть! - кричала в нем каждая клетка, и он, гонимый ужасом, вскочил в блиндаж. Во всем его облике было что-то хищное, первобытное и в то же время расчетливое. Полковник заметил это и каким-то особым чутьем понял, что час его пробил. Он посмотрел на своего адъютанта тепло и мягко, точно просил прощения, и сказал отчаянно и с чувством:

- Август, дорогой, не оставляй меня.

Кольб понял его слова по-своему: конечно же нельзя оставлять полковника живым. Он не должен попасть к русским в плен.

- Да, господин полковник, вы честно исполнили свой долг, - поспешно проговорил Кольб, вынимая из кобуры пистолет. - И я обязан исполнить свой долг перед фюрером.

Холодный и вежливый голос лейтенанта звучал решительно и твердо. Невозмутимые глаза смотрели в упор, и полковник увидел в них наглый, беспощадный блеск трусливого садиста. Густав Гуттен ясно осознал неотвратимость приговора, он понимал, что уже ничто, никакие мольбы и тем более угрозы не могут остановить руку убийцы, и все же сказал с тихой грустью:

- Зачем ты меня спас на Сере, чтобы…

Два выстрела оборвали его на полуслове. Кольб спешил. Его отчаянный взгляд торопливо и напряженно мерил расстояние до советских танков и до леса, за которым располагался второй батальон. "Успею", - лихорадочно решил он и бросился бежать в сторону леса.

По нему не стреляли, и советские танки не гнались за ним - они устремились в село, где находился штаб немецкой дивизии, в тыл полку Гуттена.

Очутившись на опушке леса, Кольб почувствовал себя в безопасности. Теперь можно было передохнуть и, главное, сосредоточиться, привести в порядок распуганные мысли, прежде чем он предстанет перед командиром второго батальона майором Розенбергом. Думая о полковнике Гуттене, он не испытывал не только угрызений совести, но даже обыкновенной человеческой жалости или сострадания. Свой поступок он считал в высшей степени благородным. Так велел ему долг. Долг был мерилом всех его действий и поступков. Понятие "совесть" он исключал как недостойное солдата чувство. Долг велел ему спасти жизнь своему командиру в мае 1940 года в бою с французами - и он спас. Сейчас же долг велел ему пристрелить тяжелораненого командира, дабы тот не попал в плен к неприятелю и не разгласил военную тайну, - и он хладнокровно спустил курок.

Но, размышляя таким образом, Кольб споткнулся о неприятную мысль: а как отнесется начальство к его поступку? Не подведет ли под военный трибунал? А не лучше ли изобразить смерть полковника несколько по-иному, не совсем так, как было в действительности? Например, не он стрелял в полковника, а сам Гуттен покончил с собой. Нет, такое не годится: пистолет-то полковника в кобуре! Как он не догадался вынуть. Это была его оплошность. И не одна. Нужно было извлечь документы полковника. Не догадался в спешке. В конце концов, полковник мог умереть от ран, и Кольб вынужден был оставить тело своего командира в тот момент, когда к НП приближались русские танки. А две пули в груди полковника? Их можно просто объяснить: стреляли русские в мертвого. Впрочем, едва ли придется кому-нибудь объяснять. Русские пробили брешь в обороне дивизии, и танки их, а затем и пехота устремились в эту брешь.

Майор Розенберг встретил адъютанта командира полка с чувством тревоги и надежды: прорыв советских танков в сторону села и выход в тыл обороняющимся вселили в него чувство тревоги неуверенности. Тем более что непосредственно перед фронтом обороны второго батальона советские войска не проявляли особой активности. По крайней мере не атаковали позиции майора Розенберга.

Сообщение Кольба не обрадовало командира батальона.

- Это что же - русские танки в нашем тылу? - проговорил майор, растерянно уставившись на Кольба.

- И пехота. А возможно, и конница, - спокойно добавил Кольб. Ему хотелось дразнить Розенберга, ему доставляло удовольствие видеть растерянность и страх на жирном лице майора.

- Так что батальону придется вести бой в окружении, - добавил Кольб все тем же невозмутимым тоном, в котором сквозило превосходство.

Холодный, язвительный тон адъютанта раздражал командира батальона. По крайней мере здесь, в такой сложной обстановке, его заносчивость была неуместной. И чтобы осадить этого выскочку, майор Розенберг сурово упрекнул:

- А почему вы, лейтенант Кольб, не позаботились вынести тело полковника Гуттена? Это ваш долг. Командира полка нужно похоронить со всеми почестями.

- Я свой долг исполнил, господин майор, - сухо отчеканил Гольб, - а теперь ваш долг - послать солдат на бывший наблюдательный пункт за телом убитого. Хотя я не уверен, что им удастся туда пройти. Там уже русские.

Розенберг понимал резонность слов Кольба и все же был уязвлен ответом лейтенанта. Сказал сокрушенно:

- Бедный полковник. Я вспомнил встречу Нового года. Мм-да, мог ли он предчувствовать?.. - И вдруг: - А вы много убили коммунистов, Кольб?

- Столько же, сколько и вы, господин майор, - парировал адъютант. - Но у нас с вами еще есть шансы.

Розенберг криво усмехнулся в лицо Кольбу. В шансы он не очень верил.