"Бородинское поле" - читать интересную книгу автора (Шевцов Иван Михайлович)

ГЛАВА ВТОРАЯ

Ариадна Брусничкина ждала Колю у первого входа в Главный Ботанический сад. Ждала недолго, каких-нибудь минут пять, все посматривая на часы, стрелка которых приближалась к восьми. Дело в том, что в восемь вечера вход в сад прекращался.

Брусничкин заблуждался, называя свою молодую жену красавицей. При всей ее яркости, миловидности и правильных чертах лица, она больше напоминала изящно сработанную куколку. Невысокого роста, крашенная под блондинку, она умела произвести эффект необычным, сделанным с безукоризненным вкусом туалетом, модной прической, смелым и в то же время таинственно-загадочным взглядом по-птичьи круглых, без определенного цвета глаз, взглядом, преисполненным непреодолимой страсти. Казалось, все было при ней - даже небольшой капризный носик, маленький рот с чувственными, пухленькими, в меру накрашенными губами, скрывавшими две жемчужные ниточки зубов, - но чего-то недоставало ее внешнему облику, чтобы быть красавицей. Да это и не важно: для Брусничкина, впрочем, как и для Коли, она была красавицей.

Колю Ариадна увидела, когда он выходил из автобуса, излишне возбужденный, начиненный до краев неожиданными новостями. Собственно, новость была одна, и в общих чертах Ариадна ее знала: сегодня Коля встретился с ее мужем. Случайно или Брусничкин что-то узнал об их далеко не товарищеских отношениях? Поэтому Ариадна ожидала Колю с некоторым волнением. Еще не войдя в сад, прямо у ворот, атаковала вопросом:

- Рассказывай, что все это значит, зачем вы встретились?

- Пошли быстрей, а то закроют. Потом все объясню, - глуховато и, как всегда, торопливо отвечал Коля. Он испытывал потребность излить свой восторг от неожиданной встречи с Брусничкиным.

Сразу от ворот сада начинался длинный пруд, который отделял Главный Ботанический сад от Останкинского парка. В пруду беспечно плавала стая диких уток и пара белых лебедей. Плакучие ивы полоскали в стоячей воде свои зеленые пряди. Обдавало бодрящей прохладой.

Они шли узкой прибрежной тропкой, и Коля с веселым мальчишеским задором рассказывал о встрече с Брусничкиным, которого он не видел с фронтовой поры. Говорил о нем язвительно, с едкой иронией, поддразнивая Ариадну. Она с негодованием возражала, считала его иронию мелочной и бестактной, но Коля понимал, что возражения ее показные и негодует она так, для виду.

- Ты несправедлив и необъективен. Леня эрудированный и по-своему умный. Как у всех людей, у него есть свои слабости.

- Ну еще бы - много читал, много знает, - отвечал Коля. - И хвастается молодой женой, как хвастаются дачей, машиной, по дешевке купленной картиной знаменитого художника.

Слова "по дешевке" задели Ариадну, и она начала сердиться всерьез, оборвала его резко:

- Хватит о нем! Перестань! Он мой муж.

И Коля умолк, зная властный характер Ариадны. Он испытывал чувство неловкости и вины своей, поняв, что то была в нем вспышка ревности, вызванная нечаянной встречей с мужем своей возлюбленной. До этой встречи он представлял Брусничкина другим, таким, каким знал его на фронте. Коля погрузился в размышления. Он думал о своих отношениях с Ариадной. Он не отдавал себе отчета, чем именно приглянулся этой молодой набалованной женщине.

А случилось это девятого мая, в День Победы. Он работал, как и сейчас, прорабом на стройке, она - архитектором. В тот праздничный день Ариадна шла к своей подруге. Москва была многолюдна, нарядна и торжественна. На площадях, начиная от Белорусского вокзала и до самого Кремля, - толпы людей в праздничных нарядах, ветераны войны - при орденах. На Пушкинской она встретилась с Колей. Он был одет в новый элегантный светло-серый костюм, украшенный боевыми и трудовыми наградами: орденами Красного Знамени, Отечественной войны, Трудового Красного Знамени и пятью медалями. Она остановилась, удивленная:

- У вас столько наград! Вот не ожидала. Вы воевали?

В ответ он скромно улыбнулся. А ей не верилось: ведь прошло уже 22 года со дня окончания войны, а Коле на вид было лет тридцать пять, не больше.

- Когда ж вы успели?

- Начал под Москвой в сорок первом, закончил в Праге в сорок пятом, - коротко ответил он.

- Так вы герой, - заключила она и вслух прочитала надпись на большой серебряной медали: - "За отвагу". Значит, отважный товарищ. - И ушла своим путем, оставив ему свою загадочную улыбку. Потом встреча произошла в конце мая здесь же, в Ботаническом саду, который стал теперь для них заветным уголком, местом постоянных свиданий. Ариадна предложила пойти после работы в Ботанический сад. А было так: комиссия оценкой "хорошо" приняла у прораба Николая Фролова новый жилой дом на улице Комарова, и Коля на радостях преподнес архитектору Брусничкиной ветку махровой сирени. В ответ Ариадна обожгла его благодарной улыбкой и стала с преувеличенным блаженством вдыхать терпкий аромат, говоря:

- Сирень - моя любовь. Ради нее я почти каждый день хожу в Ботанический сад. Знаете, там целая сиреневая роща из всех видов и всевозможных сортов!

Коля безмолвно покачивал головой, не сводя с Ариадны настойчивого взгляда. А она продолжала:

- Вы многое потеряли. Работать у земного рая - и не побывать в раю. Это преступление, которому нет оправдания.

- Я могу исправиться? - ответил он с поддельной покорностью. - Есть хоть какие-нибудь шансы?

- Шансы всегда найдутся - стоит только захотеть. Сильно захотеть, - подчеркнула она слово "сильно".

В тот день после работы они вдвоем в ресторане на ВДНХ отметили шампанским сдачу дома, а затем через чугунные ворота перешли с выставки на территорию Ботанического сада. Коля был приятно поражен красотой природы, которая открылась перед ним в этом укромном уголке столицы. Он не предполагал, что в черте огромного города есть такой большой, в полтысячи гектаров, лесной массив, где собраны деревья, кустарники и цветы чуть ли не со всех континентов планеты, где природа предстала перед человеком в своем первозданном идеальном виде. "Так это же земной рай!" - восторженно подумалось ему тогда. Они бродили среди изумрудных лужаек, на которых паслись белоствольные березы, похожие то на стаю лебедей, то на табун серых, в яблоко, лошадей, среди густой пахучей туи, между пихт и голубых елей, могучих бронзовых сосен и юных кедров, среди несметного числа невиданных цветов, переливающихся всей радугой красок; забирались в сиреневые дебри, погружаясь в густой пахучий туман; сидели на искусственном холме, окаймленном зеркальной гладью тихого пруда, и слушали заливистые трели соловьев. С детским восторгом наблюдали, как плавают в большом пруду выводки диких утят, как белки совершенно безбоязненно выпрашивают у прохожих лакомства. Наконец уединились в глухой чащобе, под сенью орешника и черемухи. Там Ариадна призналась Коле, что она прежде не раз бывала в Ботаническом саду, но только сейчас почувствовала величие и красоту природы.

С тех пор вот уже три месяца, как они встречаются каждую неделю в этом действительно райском уголке столицы, и каждая встреча для них - неповторимый праздник. Ариадна знала, что у Коли есть жена, о которой он сказал лишь одну фразу: "Мы чужие", и есть сын; Коля знал, что у Ариадны есть муж и нет - и не будет - детей. Больше никаких семейных подробностей: разговора на эту тему они оба предусмотрительно избегали.

И вот теперь возник этот разговор о Брусничкине после неожиданной встречи Коли с Леонидом Викторовичем. Разговор этот, краткий и несколько нервозный со стороны Ариадны, что-то поколебал в Коле, заставил задуматься над вопросом: а кто такая Ариадна Брусничкина как женщина, просто как человек?

Она ему нравилась, с ней ему было хорошо. Он испытывал томление, оно изнуряло его. А встречаясь с ней, он отдавался чувству восторженной радости. Он не хотел заглядывать вперед, не спрашивал, как Глеб Трофимович: "А дальше?.. Что дальше?" Он еще не совсем разобрался в своих чувствах, и спроси его Ариадна - любит ли он ее, Коля не нашелся б с ответом. Но она не спрашивала: должно быть, как и он, она жила сегодняшним днем и не думала о дне грядущем. И когда она в тот далекий майский вечер отдалась ему и сказала, что он разбудил в ней женщину, она была искренна. Начав с далеко зашедшего флирта, она привязалась к нему и боялась его потерять. С ним ей было интересно. Он спорил, не соглашался, но в споре не подавлял ее, как это делал Брусничкин, своим апломбом.

Он любил свою профессию строителя увлеченно, как, впрочем, и любил природу. Она удивлялась: откуда у горожанина такое пристрастие к природе, глубокое понимание ее? И он объяснял, что полюбил и познал природу, как ни странно, на фронте. Она не находила в этом ничего странного и пыталась объяснить: когда по пятам бродит смерть, человек острее чувствует и воспринимает жизнь, он ценит то и дорожит тем, что составляет частицу жизни, в данном случае - природу. Коля был в меру начитан и, что вначале не нравилось Ариадне, независим в суждениях, честен и прям. Впоследствии она оценила эти его качества. Он был ей нужен, и в то же время ей нужен был и Брусничкин. Иногда она пробовала представить Колю своим мужем - ничего положительно не получалось. Впрочем, то же самое делал и Коля, и с тем же результатом. Капризная, набалованная, став женой, она изведет своими притязаниями на "красивую", обеспеченную жизнь, которую он не в состоянии ей дать.

Над головой со свистом пролетела пара диких уток и шлепнулась на воду, спугнув размышления Коли.

- Ну что, так и будем молчать? - сказала Ариадна. Коля не ответил. Тогда она примирительно предложила: - Зайдем в розарий.

Коля молча согласился.

Он был во власти ее обаяния. Рядом с ней в нем пробуждалось нечто неиссякаемое, он это чувствовал, и в то же время боязнь не понравиться ей бросала его в состояние уныния и страха. И тогда, угнетаемый недоверием к самому себе, он давал себе слово прекратить с ней всякие отношения. Но за этим следовал прилив нежности; покорная улыбка Ариадны, ее гибкие движения, тихий, ласкающий голос обезоруживали.

Розарий - гордость Главного Ботанического сада. Большой квадрат, окаймленный с трех сторон старыми деревьями - четвертая сторона круто сбегает к асфальтированной дорожке, за которой начинается пруд, - сплошь засажен сотнями роз всевозможных сортов и названий. И каких здесь только нет, не похожих друг на друга ни цветом, ни запахом - одна лучше другой! Фейерверк ароматов и красок, ослепительное царство нежности, благоухания и сказочной красоты.

Розы располагали к добру и откровенности, смягчали натянутость, создавали хороший душевный настрой. Мягким, ласкающим голосом Ариадна предложила:

- Дойдем до нашего шалаша? - Так они называли укромный уголок в густой чаще сада, среди зарослей черемухи и орешника.

- Поздно уже, - нерешительно обронил он, не собираясь, однако, противиться. Ариадна умела проявить настойчивость.

Лучи зашедшего солнца еще скользили по верхушкам деревьев, золотисто-огненно отражались на стеклах ресторана "Седьмое небо", расположенного на Останкинской телебашне. Вечер был не душный, но теплый, и еще ничто не напоминало о близкой осени. Медвяно-терпко пахла резеда.

Перейдя поляну, засаженную всевозможными цветами, они свернули с асфальтированной дорожки в тенистую аллею, ведущую в дебри сада. Ариадна нежно положила руку ему на плечо и сказала:

- Весь день сегодня на совещании в ГлавАПУ.

Это означало, что она провела день в архитектурно-планировочном управлении Моссовета.

- Что-нибудь интересное? - спросил он довольно вяло.

- Все то же. Впрочем, зачитали письмо группы писателей, художников и т. д.

- О чем?

- Все о том же: АПУ уничтожает архитектурные памятники культуры, уродует лицо столицы, превращает Москву в безликий город, и тому подобная демагогия.

- А разве это неправда? - спросил он негромким, ровным, без интонации, голосом: Коле была известна позиция Ариадны на этот счет.

- Ты же знаешь мою точку зрения, - уверенно ответила Ариадна, но Коля решил досадить ей:

- Ах, ты убеждена, что это твоя личная точка зрения, или…

- Что "или"? Я говорю то, что думаю. И если так думают многие, большинство, то это не значит, что я говорю с чужого голоса.

Она начала заводиться, и это забавляло Колю. Все так же мягко и ровно он продолжал:

- Большинство кого - народа или работников ГлавАПУ?

Но Ариадна не удостоила ответом этот демагогический, как она считала, вопрос, а заговорила о своем:

- Меня возмущает истерия так называемых защитников старины. Поднимают шум из-за каждой снесенной церквушки и прочего обветшалого хлама, содержание и ремонт которого стоит гораздо больше, чем возведение на том же месте нового современного здания. Шумят дилетанты, которые ничего не смыслят ни в истории, ни в архитектуре, ни в градостроительстве.

- У гостиницы "Россия" церквушки сохранили. Они пришлись совсем к месту, - заметил Коля, как бы размышляя вслух.

- А я б и их убрала. Они диссонируют со зданием гостиницы, от которого я, кстати, совсем не в восторге. Знаю, знаю, тебе оно нравится. Останемся при своих мнениях. Между прочим, автор "России" тоже выступал сегодня на совещании при обсуждении письма.

- И что он - "за" или "против"?

- И "за" и "против". Против крайностей и за золотую середину: мол, нужно бережно относиться в каждом отдельном случае, рухлядь, которая не представляет исторической ценности, сносить…

- Ты не согласна с ним?

- В общем-то он говорил более или менее. Но всех ошарашило выступление Олега Остапова. Не знаю, кем он тебе доводится…

- Муж незаконной тети. Значит, незаконный дядя, - шуткой ответил Коля. - Ну-ну, интересно, что говорил Олег Борисович?

- У всех создалось впечатление, что именно он автор коллективного письма.

- Так уж и у всех? - мягко возразил Коля. Ему уже не хотелось спорить с Ариадной, как говорится, накалять обстановку. В споре она была неукротима. Тогда рядом с ней он чувствовал себя ничтожным и жалким.

- Позиция Остапова тебе хорошо известна: сохранить центр Москвы, в пределах Садового кольца, нетронутым, как заповедник. Но это же абсурд, наконец, глупо! Расти Москве вширь черт знает до каких пределов, а в центре будут стоять развалюхи, коммунальные клоповники без удобств! В то время как люди хотят жить в центре и не терять времени и не тратить нервы в общественном транспорте. Люди хотят добираться от дома до работы самое большее за двадцать минут. А теперь на это уходит больше часа.

- А не лучше ли решить проблему общественного транспорта? И тогда люди будут тянуться к окраинам, к зеленым зонам, к чистому воздуху. - И прибавил с улыбкой: - Как мы с тобой.

- Зачем, какая в этом необходимость? Город должен расти ввысь. В том числе и центр, - горячилась Ариадна, не приняв его шутки, и вдруг поймала себя на мысли, что говорит она то же самое, что говорил сегодня на совещании Брусничкин, отвечая Олегу Остапову.

- Понастроить в центре небоскребы, да к тому же безликие, вроде вот этих сборных бетонных башен, значит действительно изуродовать Москву, - без вызова сказал Коля.

- Да какое это имеет значение - этажность? Важно, что внутри. Люди хотят иметь удобства, если не комфорт, то хотя бы уют в своих квартирах. Я хочу, чтоб внутри квартир были новые типы сантехкабин, чтоб в ванной был туалетный стол и, прости, биде, чтоб в кабине уборной был рукомойник. Элементарный уют, понимаешь? Это главное, а не внешние черты. Современная архитектура имеет свои особенности, свой облик, свои задачи: просто, экономично, рационально и максимум удобств.

- Однако ты предпочитаешь жить на проспекте Мира в доме, имеющем приятный внешний вид, так называемые архитектурные излишества, - дружески поддел Коля.

- Ну знаешь ли, не я выбирала для себя этот дом, - не нашлась Ариадна.

- А тот, кто выбирал, он что, сторонник Олега Борисовича?

- Ярый противник, - ответила Ариадна и рассмеялась своим мыслям. Но, тут же погасив смех, прибавила: - А ты знаешь, сколько стоили дома на проспекте Мира с их приятным, как ты изволил выразиться, видом? Если б мы строили и поныне такие дома но индивидуальным проектам, то мы бы еще на протяжении десяти, а то и больше лет не выселили бы людей из бараков и подвалов.

- А ты считаешь, что твои крупнопанельные башни обойдутся дешевле? Ты учитываешь ненадежность стыков наружных панелей, когда через два-три года после новоселья в квартиры сквозь эти стыки врывается ветер и вода? Или для тебя это безразлично: в твоей квартире на проспекте Мира тепло и сухо! А сколько средств уходит потом на штопку этих стыков! И какой внешний вид этих башен после штопки? Черные полосы по стыкам, словно дегтем разрисованы. Красота!

- Во-первых, эти башни не мои. Я тебе уже говорила, что при строительной индустрии, при крупнопанельном домостроительстве архитектор выполняет функции инженера. А во-вторых, за надежность стыков отвечаешь ты, строитель.

- Как бы не так! Словно ты не знаешь, что прокладки и мастика, которые мы сейчас применяем на стыках, ненадежны.

- Но при чем тут архитектор, в чем его вина? Не я же выпускаю мастику.

Коля понимал, что она в чем-то права, и не стал возражать. Они приближались к их "шалашу". Сумерки сгущались быстро и незаметно. Кусты дышали приятным теплом, и тепло это, и сумерки примиряли. В конце концов, от их спора, от их взглядов на вопросы градостроительства нисколько не зависит архитектурное будущее Москвы. Коля снял с себя куртку и, расстелив ее под кустом, опустился рядом на редкую и мягкую траву. Земля была теплой и сухой. Ариадна села на куртку, взяла его руку, горячую и крепкую. Потом начала ерошить его густые короткие волосы, шепча:

- Какой ты у меня славный! Только я одна, и никто больше не знает, какой ты славный… И родной, единственный…

Сладостная вкрадчивость и ненасытная страсть звучали в ее голосе, разжигали в нем неистовое влечение и неизъяснимое блаженство. Ариадна обхватила его шею обеими руками, прильнула губами к его горячему лицу. Сброшенная белкой с дерева шишка, прошуршав в листве, упала рядом, но они не слышали ее падения. Сквозь ветки куста Ариадна видела зажженную в небе звезду. Мысленно с умилением произнесла: "Моя звезда".

Глеб Трофимович возвратился от Святослава под вечер и сразу же принялся за книгу военного историка Вилли Гальвица, изданную в США на английском, немецком и русском языках. Принялся не откладывая, потому что у него с сыном произошел следующий разговор после того, как Святослав сказал отцу, что его отчет о поездке на Ближний Восток понравился начальству и теперь полковнику Макарову предстоит командировка во Вьетнам.

- Цель поездки? Если это не секрет? - поинтересовался отец.

- Меня интересует вопрос: моральный облик американского солдата и проблемы воинского воспитания.

- Кстати, это может стать интересной темой твоей диссертации, - подсказал отец. Он давно советовал сыну всерьез заняться научной работой, тем более что два года назад Святослав издал свою небольшую книжицу о воинском воспитании в Советской Армии. Святослав не ответил: на ученую степень он смотрел равнодушно, и отец хотел продолжить начатый разговор, но не прямо, не навязчиво, а как бы окольными путями. Спросил: - Как ты считаешь, почему де Голль вывел свои войска из НАТО? Не есть ли это начало развала милитаристского блока?

- Не думаю.

- А если подумать? - настаивал отец, призывая сына к размышлению. Но Святослав медлил, и Глеб Трофимович продолжал: - Причина, разумеется, ясна: не хочет расплачиваться за возможные авантюры американских "ястребов" и Пентагона. А почему другие государства не могут последовать его примеру?

- Де Голль мог себе позволить такую акцию, - рассудительно отвечал Святослав, - во-первых, потому, что он на собственном опыте минувшей войны испытал авантюризм и национальный эгоизм американцев, готовых ради монополий бросить под атомные бомбы всю Европу, до населения которой им, в сущности, нет дела. Во-вторых, Франция в экономическом отношении независима от США, чего нельзя сказать о других членах НАТО. И в-третьих, де Голль, будучи человеком умным, дальновидным, политиком-реалистом, понимает, что СССР не начнет первым войну. В этом он твердо убежден. Войну могут развязать только США или их агрессивные дворняжки, вроде Израиля. Кстати, ты знаешь, что Израиль рвется к атомной бомбе и он ее будет иметь в самое ближайшее время?

- Тогда почему ты отказываешь в уме и здравом рассудке тем же итальянцам, грекам, туркам? Почему отказываешь в политической трезвости западным немцам, которые испили горькую чашу военной авантюры?

- У каждой из этих стран есть свои доводы и причины, с нашей точки зрения, совершенно безосновательные. У западных немцев - страх перед ГДР и мечта о реванше, у итальянцев и турок - экономическая зависимость от доллара, греческие полковники могут удержаться у власти только на американских штыках. Бельгией и Голландией фактически правит сионистское лобби, тесно связанное с себе подобными в США. Кстати, книгу Гальвица ты начал читать? Нет? А там, между прочим, есть ответы на твои вопросы.

И теперь, придя домой, генерал с интересом начал читать книгу Гальвица.

Уже с первых страниц было ясно, что битва за Москву, очевидцем и, в сущности, участником которой был автор, крушение гитлеризма и пребывание военного историографа в советском плену - все это, вместе взятое, оказало отрезвляющее влияние на битого немца. Главная идея Вилли Гальвица состоит в том, что третья мировая война никому не принесет победы - она неизбежно станет катастрофой для планеты Земля. Идея не новая, но Гальвиц делает глубокий анализ современной обстановки в плане политическом и военно-стратегическом.

Располагая цифрами и фактами, Гальвиц показывает, что США и СССР уже имеют такое количество ядерного оружия, которым можно уничтожить все человечество Земли, разрушить полностью, превратить в прах все города, и не один, а десять раз. Но гонка вооружений, лихорадочное состязание в изобретении нового смертоносного оружия продолжается. Зачем, какой смысл в том, что находящиеся в воздухе дежурные самолеты с ядерным оружием на борту ежедневно пожирают тысячи тонн горючего - этого дефицитного продукта? А содержание вооруженных сил - армии, авиации, флота! Только США ежегодно тратят на это 75 миллиардов долларов. На содержание одной американской дивизии в 15 тысяч человек (в мирное время) уходит ежегодно 185 миллионов долларов. Тактическое авиакрыло (75 истребителей) пожирает в год 70 миллионов долларов. Обслуживание ядерных ракет на базах - еще 40 миллионов долларов. Содержание же подводных лодок с ядерными ракетами обходится еще дороже.

США имеют 25 дивизий и 27 отдельных бригад. Регулярных дивизий - 16, в их числе 3 дивизии морской пехоты и 6 отдельных бригад. Национальная гвардия состоит из 8 дивизий и 18 отдельных бригад. Резерв - одна дивизия морской пехоты и 3 отдельные бригады. Парк военно-транспортного командования и его резерва (544 самолета) обеспечивает переброску из США в Европу механизированной дивизии с полным вооружением за 10 суток. Конечно же срок непомерно большой в условиях современной войны, замечает Гальвиц и тут же добавляет, что, в сущности, это не имеет практического значения, потому что, если вспыхнет третья мировая война, а она, несомненно, будет ядерной, никакой переброски дивизий из США в Европу не потребуется, потому что вся Европа с ее древними городами превратится в гигантский факел, над которым будет бушевать радиоактивный смертоносный ливень.

Затем Гальвиц анализирует военный потенциал СССР и приходит к выводу, что от его ответного удара никакие атомоубежища не спасут ни капитолийских "ястребов" и "голубей" с президентом во главе, ни алчных миллиардеров. И что толку, что президент США узнает о запущенных советских ракетах за 30 минут до их падения, когда такой же смертоносный радиоактивный град обрушится на головы двухсотмиллионной Америки, не сумевшей вовремя обуздать и укротить потерявших рассудок заправил военно-промышленного комплекса.

За окном сгущались сумерки, шел мелкий дождь. Генерал включил торшер, стоящий у тахты, мельком подумал: взяла ли Саша зонт? Впрочем, она в плаще. Почему-то задерживается. Ах да, вспомнил: сегодня у них партсобрание. Она собиралась выступать. Но мысли эти были своеобразной мимолетной паузой. Их оттеснила книга Гальвица, его серьезные, трезвые суждения, и генерал снова погрузился в чтение.

Анализируя политическую и военную стратегию правящих кругов США, Гальвиц подробно и объективно рассматривает основные доктрины этой стратегии, которые базируются на концепции "с позиции силы". И он приходит к мотивированному выводу, что концепция эта давно устарела и что стратегии "гибкого реагирования" и "реалистического устрашения", включающие в себя такие компоненты, как "первый ядерный удар", "упреждающий внезапный удар", "встречный ответный удар", "ядерный щит" и тому подобные, в основе своей безумны и ведут к всемирной катастрофе. Но именно эта концепция лежит в основе политики Соединенных Штатов, она порождена страхом перед прогрессивными веяниями как в бывшем колониальном мире, так и в целом мировой общественности. Боязнь потерять свои капиталы, в первую очередь за пределами страны, породила концепцию "зоны безопасности США", которая, в сущности, охватывает весь мир. И ради сохранения своих капиталов правящие круги Америки готовы пойти на все, не думая о последствиях и, уж конечно, не считаясь ни с какими, даже самыми элементарными, нравственными нормами. Гальвиц привадит высказывания на этот счет президента США, военного министра и близких к правительству публицистов. Вот Линдон Джонсон, выступая по радио и телевидению, в 1965 году вещал: "Американские страны не могут допустить, не должны допустить и не допустят создания в Западном полушарии еще одного коммунистического правительства". "А на каком основании?" - спрашивает Гальвиц. Почему, какое имеют право США вмешиваться во внутренние дела других стран, решать за народы этих стран, какой им избрать общественно-политический строй? Все на основании ими же сочиненной "зоны безопасности". Но эта зона - обычное лицемерие янки. Куба угрожает США - так нужно понимать заявление Джонсона? Смешно, невероятно, но факт. Монополии боятся потерять свои неофициальные колонии в Латинской Америке - вот смысл этой "зоны безопасности для США". И во имя сохранения за собой права беззастенчивого грабежа соседних стран правящие круги США готовы пойти на все.

Гальвиц говорит, что примерно в одно время с Джонсоном, т. е. в 1965 году, военный министр США Роберт Макнамара заявлял: "Жизненно важной задачей наших стратегических ядерных сил является их способность обеспечить гарантированное уничтожение… уничтожение, скажем, одной трети или одной четверти населения и примерно двух третей промышленных мощностей противника".

Гальвиц привел откровенно циничное высказывание американского публициста Ф. Кука: "Любая тактика, даже первым прибегнуть к атомной войне, дозволена, если она может привести к истреблению миллионов во имя благородной цели сохранения и распространения нашей системы".

Глеб Трофимович был приятно поражен, прочитав далее полные убийственного сарказма строки Вилли Гальвица: "Итак, что это за система, во имя которой дозволено истребить миллионы ни в чем не повинных людей? Хозяева этой системы именуют ее "свободным миром". На самом же деле за ширмой свободы скрывается несколько необычное полицейское государство, необычное тем, что в нем слиты воедино капитализм янки и империализм сионистов (последний маскируется первым). А некоторые свободы, которыми так кичится официальная Америка, - просто блеф, видимость, обман общественного мнения через средства дезинформации. Любая система, - продолжал далее Гальвиц, - начинается с нравственного разложения общества, духовного опустошения, убожества и примитива. Возьмите Рим времен Цезаря. Саллюстий в своих "Письмах" к Цезарю считает главной причиной разложения римского общества нравственное несовершенство граждан. В наши дни США, да и вообще капиталистический мир, переживают период духовного упадка и разложения, подобно тому состоянию, в каком находилась Германия в начале сороковых годов. Милитаризм - это бодряческая маска, прикрывающая социальную и духовную гниль. Русские победили Гитлера потому, что были нравственно выше и чище. Они и сейчас превосходят кичливых американцев и вообще так называемый Запад в нравственном отношении. Это понимают некоторые политические боссы Америки, но, вместо того чтоб попытаться лечить свою систему, подняв ее в нравственном отношении, они бросились изо всех сил подтачивать силу русских. Идет великая идеологическая война, которая поглощает едва ли меньше сил и средств, чем поглощает их гонка вооружений и содержание армии".

Прочитав эти строки, Глеб Трофимович отложил книгу в сторону и задумался. Мысленно продолжил слова Гальвица: "Идет великая идеологическая война, стратегическая цель которой - подтачивать нравственную силу советских людей, не самим подняться до нас в моральном отношении, а опустить нас до уровня их, американской, вернее, буржуазной морали. Удивительно: немец понял стратегическую цель империалистических идеологов, а мы? Все ли мы ее понимаем? Например, Брусничкин? Непохоже, к сожалению". Что это - беспечность или что-то другое, чему он, генерал Макаров, еще не нашел названия? И тогда, словно подводя чему-то итог, он вслух произнес:

- В наше время идеологическая беспечность равносильна беспечности военной.

Пришедшая с работы Александра Васильевна, услыхав голос мужа, решила, что он не один дома. Глеб Трофимович вышел в прихожую и поцеловал жену. Губы ее были холодными, а розовые щеки хранили волнение.

- У нас кто-то есть? - спросила вполголоса Александра Васильевна.

- Никого, - удивленно ответил Глеб Трофимович. - Почему ты решила?

- Я слышала, ты с кем-то разговаривал.

- Ах да, просто мысли вслух, - смущенно заулыбался Глеб Трофимович, помогая жене снять плащ. - Как прошло собрание? Ты выступала?

- Потом расскажу все по порядку. Ты ужинал?

- Ждал тебя. Сейчас поставлю разогревать. - И Глеб Трофимович ушел на кухню, а Александра Васильевна - в ванную.

Затем, умывшись и переодевшись в домашнее, за ужином, все еще взволнованная, она рассказывала:

- Собрание прошло бурно, и я выступала. Может быть, слишком горячо и резко, но, ты понимаешь, Глеб, иначе я не могла. Кто-то должен был об этом сказать, потому что нельзя так дальше, преступно, ты понимаешь? - С каждой фразой она все больше возбуждалась, голос ее, обычно мягкий, певучий, грубел, в нем слышался звон металла, а глаза округлялись и холодно темнели, придавали ее лицу выражение непримиримой суровости.

- Пока не понимаю, - мягко ответил Глеб Трофимович, качая головой.

- Я говорила о заведующем хирургическим отделением, о нашем достопочтенном Михал Михалыче, или, как мы между собой его называем, Нахал Нахалыче. Хорошо: светило хирургии, золотые руки, членкор. Но все это в прошлом. Сейчас ему восемьдесят лет. Бывшие золотые руки не могут вставить ключ в замочную скважину, они дрожат. А он продолжает делать операции, рискуя человеческой жизнью. Он обязан их делать по должности - две операции в месяц. Такой порядок, а вернее, беспорядок. Оперирует плохо, об этом все знают - и врачи и больные. Идут разговоры, люди возмущаются. А он не может этого понять, он пользуется своим прошлым авторитетом, эксплуатирует его. Ему бы давно уйти на пенсию, с почетом…

- Брусничкин сказал, что сейчас на пенсию добровольно не уходят, на пенсию выгоняют, - вставил Глеб Трофимович.

- Его не выгонишь, потому что он Нахал Нахалыч. В конце концов он мог работать консультантом. Так нет же, держится обеими руками за кресло заведующего отделением, трясущимися руками, и продолжает делать операции. Не понимаю я таких людей. Какой-то жестокий эгоизм сидит в них.

- Должностной эгоизм, - сказал Глеб Трофимович. - Да, ну и что, тебя поддержали?

- Открыто поддержал только один человек - наш рентгенолог. Двое меня осудили за резкость и неуважительный тон. Но было молчаливое большинство. Это "молчаливое большинство" подходило ко мне в перерыве и тайком, украдкой благодарило: мол, правильно, молодец. А вот рентгенолог оказался действительно молодцом. Он не только поддержал меня в отношении Михал Михалыча. Он поставил вопрос о лихоимстве и вымогательстве. Ведь до чего дошло: некоторые хирурги уже открыто требуют с больных плату за операции!

Все это знают, и все делают вид, что так и должно быть, что ничего в этом плохого и порочного нет, что все это чинно. За хирургами пошли дантисты, фармацевты. Попробуй достать в аптеке дефицитное лекарство! Не всегда получишь даже по рецепту. А по знакомству да втридорога - пожалуйста. И об этом говорил на собрании рентгенолог. В этой части его поддержали другие коммунисты, приводили конкретные факты, называли имена. Словом, собрание было бурным и, думаю, полезным. По крайней мере, и администрация и партбюро сделают для себя выводы.

- И выгонят тебя вместе с рентгенологом на пенсию, - смеясь, сказал Глеб Трофимович.

- Ну нет, такой номер со мной не пройдет. Вопрос о пенсии я решу сама. Уйду вместе с тобой, через два года. Да, кстати, по поводу "выгонят на пенсию". Есть у нас психиатр Воронецкий. Специалист не ахти какой, лодырь, но с претензией. Ему уже под семьдесят, и руководство наше решило проводить его на пенсию, все как полагается, с почетом. А он не хочет. Ему давно, еще лет пять тому, предлагали. Куда там, встал на дыбы. Писал жалобы во все инстанции, что его травят, от него хотят избавиться. Оставили. Вот он лет пять продержался так: шаляй-валяй. Начали поступать на него жалобы от больных. Ну, наконец решили проводить на пенсию, твердо решили. А он тоже решил - не уходить. И что бы ты думал? Сегодня на партсобрании выступил. Да как! Начал критиковать главврача, заведующую поликлиникой, секретаря партбюро. Надергал каких-то мелких фактиков, кляузных, подтасованных. И дал волю своему красноречию. А язык у него подвешен, как у хорошего юриста. Ты бы послушал: такой непримиримый борец за справедливость, такой непогрешимый правдолюб, такой принципиальный и прямой. Все удивились: что такое? И сразу все выяснилось, когда он закончил свою обвинительную речь примерно такими словами: "Я знаю, что это мое выступление мне дорого будет стоить, такого не прощают, я меня могут уволить с работы за критику, которую у нас не любят. Но, как гражданин и честный коммунист, я не могу молчать. Это мой долг - сказать правду в глаза". Конечно, все коммунисты поняли этот ход. Но представляешь положение начальства: отправь его на пенсию - снова начнет писать жалобы, мол, со мной расправились. Он выступал до меня, и я в своем выступлении назвала поступок Воронецкого бесчестным. Ты как считаешь, правильная поступила?

- Правильно, - ответил Глеб Трофимович, глядя на жену долгим теплым взглядом, в котором были и нежность, и восхищение, и душевная благодарность, и что-то самое сокровенное и еще не высказанное, что не нуждается в словах.

Октябрь моросил мелким холодным дождем. Отопительный сезон в Москве еще не начался, и Варвара Трофимовна Остапова, или просто Варя, как называли се друзья и близкие, сидела дома за письменным столом, включив электрический камин. Переводчик издательства иностранной литературы, Варя часто работала дома. Здесь ей никто не мешал и раньше: Олег Борисович целыми днями находился на службе, единственный сын Игорь - в школе, а после занятий - в своей комнате; а сейчас и подавно. Две недели назад Игоря проводили в армию, и теперь Варя со своими переводами располагалась за его письменным столом. Находясь целыми днями в большой квартире, она чувствовала нечто непривычное, какую-то пустоту и тревогу. Ей не хватало Игоря. Впервые в жизни - если не считать тех далеких дней сорок первого, когда Олег ушел на фронт, - она испытывала одиночество и тоску. Внезапно атакованная думами о сыне, она не находила себе места. Эти беспокойные материнские мысли мешали ей сосредоточиться на тексте перевода. Роман, который она переводила с французского, казался пошлым, никчемным, в нем эротика и секс посыпались, как сахарной пудрой, мелкой философией и дешевым психоанализом. Но "пудра" эта вовсе не занимала и не интересовала читателя, и автор, должно быть, отлично это понимал.

Варя не хотела, чтоб подобными романами увлекался ее сын. Она оставляла рукопись и уходила в спальню, погружаясь в думы о сыне. До сих пор она не могла смириться с фактом, что Игорь не поступил в институт: не хватило одного балла. Ее возмущали легкомыслие самого Игоря и безразличие Олега к судьбе своего единственного ребенка. Именно так она расценивала спокойствие, с которым и сын, и его отец восприняли провал на экзаменах. А Олег как будто даже был доволен, что Игоря призвали в армию: мол, пусть пройдет и эту школу жизни. Что это за школа, Варя не очень ясно себе представляла, вернее, представляла ее по-своему, видя сплошные трудности и напрасную потерю времени: ведь Игорь не собирался быть военным. Олег возражал: служба в армии - гражданский долг и обязанность, в конце концов, защита Отечества. А институт никуда от него не уйдет - было бы желание.

Сегодня Варя ждала возвращения Олега с нетерпением - с утра он уехал в Подгорск, старинный подмосковный город, для которого он должен создать проект новой гостиницы. Десять лет назад Олег Остапов построил в Подгорске Дворец культуры. То было его первое общественное здание, он гордился им, хотя славы ему оно не принесло, скорее, наоборот: Дворец культуры был открыт в то время, когда определенные "круги общества" предавали анафеме высотные здания Москвы. В подгорском Дворце культуры яростные хулители высотных зданий нашли архитектурные излишества в виде колонн, стенной мозаики экстерьера и деревянной отделки интерьера. Но главной мишенью критики была восьмигранная шатровая башня, на шпиле которой возвышался старинный герб Подгорска. В стеклянном фонаре башни размещался читальный зал. По поводу башни и флюгера профессиональные острословы израсходовали немало яда, повергая в недоумение аборигенов, которым их Дворец культуры пришелся по душе.

Вся эта критическая свистопляска не смущала Олега: он был твердо уверен в своей правоте и, работая над проектом дворца, исходил из уже сложившегося столетиями облика древнего Подгорска, камертоном которого был выразительный архитектурный ансамбль старинного монастыря, с его высокой, массивной стеной и шатровыми башнями. Дворец культуры своими очертаниями не то чтобы вписывался в ансамбль центральной площади, прилегающей к бывшему монастырю, - он как бы раздвигал пространство, не нарушая, однако, общей гармонии. Ведь в это пространство центральной площади входило двухэтажное здание бывшей гимназии, построенное в начале 19-го века, должно быть, талантливым зодчим в стиле русского терема. Вместе с монастырскими постройками оно создавало законченный архитектурный ансамбль. В здании этом теперь размещались горком партии и городской Совет. Конечно, внутренняя планировка была изменена: классы превращены в кабинеты, просторные залы разделены на несколько комнат. И все равно и горком и горсовет испытывали известную тесноту и неудобства. В начале шестидесятых годов, уже после открытия Дворца культуры, встал вопрос о строительстве нового административного здания для руководящих учреждений города. Вот тогда-то по собственной инициативе Олег Остапов предложил подгорцам свой проект реконструкции здания бывшей гимназии. Не нарушая общей композиции здания, он предлагал пристроить еще один этаж и два крыла. При этом он ссылался, как на весьма удачный пример подобной же реконструкции, на здание Моссовета, когда Дмитрий Николаевич Чечулин поднял известный архитектурный памятник, созданный гением Казакова, на два этажа. Столичные шутники по этому поводу незлобно острили: "Чечулин поднял Казакова на новую высоту, сделавшись соавтором великого зодчего".

Местным руководителям понравилась как сама идея - не хотелось покидать здание, расположенное в самом центре города и уже основательно обжитое, - так и проект, по которому площадь помещений увеличивалась более чем в два раза. Но в вышестоящих архитектурно-планировочных инстанциях проект Остапова не нашел поддержки, и было принято решение построить новое административное здание рядом с Дворцом культуры. Проектировать его было поручено отцу Ариадны Брусничкиной - Павлу Павловичу Штучко. Архитектор Штучко был старше своего зятя на три года, среди зодчих слыл большим эрудитом, обладающим острым чутьем ко всему новому, необычному, оригинальному. Такие, как Штучко, всегда "в курсе", они могут вам обстоятельно рассказать о последних новациях в градостроительстве Японии и Западной Европы, об архитекторах Австралии и США, о том, что сейчас считается прогрессивным, а вернее, модным в архитектуре. Они знают популярных поэтов, музыкантов, художников. Словом, эти интеллектуалы считают себя авангардом, идущим в ногу со временем, и если не в теории, то на практике начисто отметают традиции независимо от того, хороши они или плохи. Национальные формы, их стилевое разнообразие они считают пережитком, мешающим сближению и взаимопониманию народов. В этом отношении Брусничкин и Штучко сошлись во взглядах и вкусах. Но если тесть обладал незаурядным талантом архитектора и завидным трудолюбием, проектировал много и строил также немало, поскольку с готовностью вносил в свои проекты любые исправления, какие ему предлагали во всевозможных инстанциях, то зять в вопросах истории и теории архитектуры был ловким дилетантом.

Вкусы и взгляды на вопросы градостроительства и архитектуру Штучко и Остапова были самыми противоположными. Эти зодчие принадлежали к разным школам и направлениям и относились друг к другу если не враждебно, то по крайней мере без взаимных симпатий. И вот в прошлом году по проекту Штучко между Дворцом культуры и монастырскими храмами и башнями Подгорска было построено четырехэтажное серое здание, сооруженное из стекла и бетона. Всем своим видом оно вызывающе контрастировало с окружающими строениями и было похоже на индюка, случайно зашедшего в лебяжью стаю. И если Остапов в оправдание своего проекта ссылался на пример здания Моссовета, то автор нового административного здания в Подгорске ссылался на пример Кремлевского Дворца съездов. Вообще-то построенное Штучко административное здание как по интерьерам, так и по внешнему виду не вызывало возражений. В нем не было кричащего модерна или утилитарного примитива, и оно вполне могло стать центральным в каком-нибудь совсем новом, молодом городе, которые едва ли не ежегодно появляются на карте нашей страны. Такое здание могло быть построено где угодно: в Киргизии, Эстонии, Молдавии, Башкирии, в Африке или в Канаде, если бы не вступало в вопиющий контраст со своими более древними соседями. Как бы то ни было, а гармония архитектурного ансамбля центральной площади города Подгорска была нарушена. Ценители подлинно прекрасного сокрушались, но дело было сделано, оставалось лишь утешать себя далеко не утешительной фразой: "Дань времени".

Олег был несколько удивлен, когда ему в Москву позвонили из Подгорска и спросили, как он посмотрит, если бы ему предложили построить в Подгорске здание гостиницы. Предложение было настолько неожиданным, что Олег ответил неопределенным: "Не знаю". Но потом, оправившись, поинтересовался, где, в каком месте планируется строить гостиницу.

- В центре, неподалеку от Дворца культуры.

Предложение казалось заманчивым, и Олег согласился приехать в Подгорск, чтоб на месте обсудить его с заказчиком.

Варя ждала результатов этой поездки. Она уговаривала мужа согласиться на проектирование и строительство гостиницы, несмотря на то что архитектурный ансамбль площади был испорчен железобетонной серятиной.

Олег приехал под вечер, возбужденный и веселый, и еще в прихожей, раздеваясь, сообщил:

- Хорошая вещь может получиться, Варенька. Я все взвесил, продумал и согласился.

Потом за ужином он продолжал, все больше воодушевляясь:

- Понимаешь, Варенька, отличное место! Сносится ветхое купеческое строение, и на его месте будет гостиница. Рядом с Дворцом культуры. По силуэту я привяжу ее к дворцу и монастырю. Центр площади будет смещаться от монастыря к гостинице и Дворцу культуры, сама площадь расширится, и весь ансамбль примет законченный вид. Для оформления интерьера, а также фасада здания я снова хочу пригласить Валентину Ивановну. Я думаю, Валя не откажется.

- Будет рада, - согласилась Варя. Ее всегда радовала в муже вот эта вспышка творческого вдохновения. Глаза его в эти минуты светились счастливым огнем, и во всем облике было что-то юношеское, задорное, устремленное и зажигающее. Варя знала, что в это время муж осенен творческой находкой, и радовалась вместе с ним, и восхищалась им, и немножко по-хорошему завидовала ему.

Валю Макарову - жену Святослава - сразу же после окончания Строгановского училища Олег пригласил оформлять подгорский Дворец культуры. Дело в том, что соседствующие с дворцом монастырские здания снаружи были расписаны фресками и орнаментом. Это обстоятельство диктовало необходимость подобным образом оформить экстерьер Дворца культуры, разумеется современными мотивами. Молодая художница-монументалистка успешно справилась с непростой задачей. Она глубоко проникла в замысел зодчего - сохранить стилистическое единство ансамбля.

В прихожей раздался звонок. Варя вздрогнула: они никого не ждали.

- Может, Игорь? - сорвалось у нее.

- С какой стати?

Пришла Людмила Борисовна - сестра Олега, румянолицая холеная брюнетка. Она была всего на год старше Вари, но природная полнота и чрезмерная косметика не молодили ее, а напротив - выдавали истинный возраст. От отца она унаследовала резкие черты лица, крупную кость и самоуверенный характер. Глядя на нее и Олега, трудно было поверить, что это брат и сестра. Скорее по настоянию Бориса Всеволодовича, чем по зову сердца, Людмила Борисовна пошла по медицинской части, окончила аспирантуру, защитила кандидатскую диссертацию и поступила работать в научно-исследовательский институт. Своим положением она не только была довольна, но и откровенно гордилась, о себе была высокого мнения.

Людмила Борисовна демонстрировала свое превосходство дорогими нарядами и обилием драгоценностей, которые она выставляла напоказ. Большие темные глаза ее смотрели холодно и строго, оттого взгляд ее казался властным, не терпящим возражений. Движения ее были спокойны и величественны.

Брат и сестра встречались редко: Людмила Борисовна не ладила с Варей - по характеру, по взглядам на жизнь это были до такой степени разные женщины, две противоположности, что всякая общность между ними исключалась. Поэтому неожиданный визит Людмилы Борисовны удивил Олега и озадачил Варю.

- Извините, что я без предупреждения, - сказала Людмила Борисовна, - Была по делам в вашем районе… - Большие глаза ее холодно заулыбались. И улыбка эта обнажила крупные крепкие зубы. - Как Игорь? Пишет?

- Два письма получили, - ответила Варя и, пригласив гостью в большую комнату, предложила: - Поужинаешь с нами?

- Нет, благодарю. Я на минутку. - Людмила Борисовна быстрым уверенным взглядом осмотрела комнату, обратила внимание на небольшой пейзаж, солнечный и яркий: куст цветущего жасмина возле крыльца и солнечные блики в зелени. Оценила: - Какая милая вещица! Очаровательная! Олег писал?

- Нет, Дмитрий Никанорович, - ответила Варя.

- Никулин? Он что, и живописью занимается? - строго и как бы осуждающе спросила Людмила Борисовна. Искорки восторга погасли в ее глазах.

- Дмитрий Никанорович - отличный художник, - сказал Олег, на что Людмила Борисовна ответила презрительной гримасой.

- Что пишет Игорек? Доволен? - И, не дожидаясь ответа, продолжала: - Ох, дети, дети! Беда с ними. Пока их выведешь в люди, настрадаешься-изведешься. - Она все ждала, что ее спросят о сыне Андрее, поступившем в этом году в институт, но ее не спрашивали, и эта неучтивость брата и золовки обижала и возмущала Людмилу Борисовну. - А я к тебе по делу, Олег, - сказала, садясь на диван, и закурила сигарету. Умея хорошо владеть собой, она все же не могла скрыть волнения, а возможно, и не хотела: пусть знает брат, как она расстроена.

- Я сделаю кофе, у нас растворимый, - сказала Варя и ушла на кухню.

- Что случилось, Люда? - Олег сел в кресло и настороженно уставился на сестру, которая лихорадочно затягивалась дымом, не спеша, однако, с ответом.

- Я знаю, у тебя есть приятель или хороший знакомый из милицейского начальства, - начала она четко, с паузами, низким, грудным голосом, в котором слышались боль и негодование. Олег выжидательно молчал, и она продолжала выпускать густые клубы дыма. - У Андрея в институте большая неприятность. Собственно, дело выеденного яйца не стоит, вообще никакого дела нет, но при желании из ничего можно создать что угодно.

Вошла Варя, поставила на журнальный столик банку с растворимым кофе, чайник с кипятком. Достала из серванта чашки, ложки и сахарницу. Людмила Борисовна пересела в кресло.

- Ну, а все-таки что произошло? - нетерпеливо спросил Олег. Людмила Борисовна вмяла начатую сигарету в пепельницу, посмотрела на Варю, затем на Олега долгим страдальческим взглядом и ответила:

- В институте ребята, студенты-первокурсники, после занятий затеяли разговор о событиях на Ближнем Востоке. Кто-то начал хвалить Насера и ругать Даяна, кто-то, наоборот, хвалил Даяна и ругал Насера. Ну, знаете, как это бывает у мальчишек: одни "за", другие "против". Андрей тоже не остался в стороне. Он такой: где дискуссии, споры, там и он. Назвал Насера диктатором. В общем-то он прав: всем известно, кто такой Насер.

- Что именно известно? - перебил ее Олег.

- Мне, например, известно, что Насер - национальный герой арабов, - заметила Варя, уставив на Людмилу Борисовну глубокий, пристальный взгляд.

- Так же как и Даян. Только один - побежденный, другой - победитель, - язвительно обронила Людмила Борисовна и быстро продолжала: - Но дело не в этом - история разберется, кто герой, а кто не герой, и Андрею, конечно, не следовало в данной ситуации употреблять это слово. Но он не дипломат и не политик, он просто еще мальчишка и говорит, что думает.

- Погоди, я не понимаю, какой тут криминал, - снова прервал сестру Олег. - Ребята поспорили, среди студентов нашлись поклонники Моше Даяна, надеюсь, их было немного, в их числе оказался Андрей Орлов. Но при чем тут милиция?

- Сначала спорили, потом увлеклись, разгорелись страсти. Ну, знаешь, как бывает у мальчишек: Андрей кого-то толкнул, тот неудачно упал, получил травму. Кто-то поспешил вызвать милицию, составили протокол. Получилось дело. Могут передать в суд. А там, чего доброго, отчислят из института. Словом, большая неприятность. Александр разговаривал с ректором и с товарищами из министерства. Там обещали. Но нельзя допускать, чтоб этот в общем-то мелкий инцидент превратили в уголовное дело. Поэтому прошу тебя, Олег, поговори со своим приятелем из милиции. Помоги.

Полная грудь ее вздымалась, а в глазах сквозило что-то жестокое и холодное, большие ноздри ее раздувались.

- История, конечно, и забавная и неприятная, - сказал Олег. - Но почему ты решила, что у меня есть какой-то влиятельный приятель? Ты что-то путаешь.

- Я помню, ты как-то говорил, что он даже в гостях у тебя был.

- В гостях? - Олег удивленно раскрыл глаза.

- Начальник милиции из Подгорска, - подсказала Варя. - Ты его, очевидно, имела в виду?

- Ну а при чем здесь Подгорск? - поднял светлые брови и пожал плечами Олег. - Какое он имеет отношение к московской милиции?

- Они же все друг друга знают, связаны друг с другом. У них контакт, - не сдавалась Людмила Борисовна, стараясь вызвать в нем сочувствие, хотя и поняла, что Олег ей ничем не поможет. - Возможно, у твоего приятеля из Подгорска есть приятели на Петровке.

- Нет, Люда, ты не дело говоришь. Это несерьезно, наивно, - замотал головой Олег. Он сочувствовал сестре и в то же время в душе осуждал ее. И она, словно разгадав его мысли, сказала с надрывом:

- Пойми, я - мать. Я не могу допустить, чтоб из-за какого-то нелепого случая страдал мой невинный ребенок. - Глаза ее ожесточились, лицо сделалось суровым и решительным. Она отхлебнула глоток кофе, резким жестом хотела поставить чашку на стол, но потом передумала и залпом выпила все до дна.

- Если он не виновен, то он не пострадает, - сказал Олег, будучи уверенным, что племянник его все-таки виновен. Олег не любил Андрея за его высокомерие, нигилизм, непомерное и безосновательное самомнение, а порой и изысканное хамство. Он считал, что в этом повинна в какой-то степени и сестра, и ее муж, Александр Кириллович Орлов, - ответственный работник Госплана.

- Конечно, Олег прав, там разберутся, - мягко и доброжелательно заметила Варя, чтоб только успокоить Людмилу Борисовну. Но Людмила Борисовна не нашла в ее словах и, главное, в голосе искреннего сочувствия и заговорила раздраженно:

- А вообще, если разобраться по существу, то черт бы их побрал, и тех и других! И на кой леший они нам сдались! - Темно-карие холодные глаза ее таили неумолимую ярость.

- Ты что-то не то говоришь, сестра, - возразил Олег, но эти его слова только подхлестнули Людмилу Борисовну.

- Нет, то, именно то я говорю! - зло вскричала она, голос ее принимал зловещий оттенок, и мягкий, податливый Олег Борисович решил, что лучше не возражать и вообще сменить тему разговора.

Варя предпочитала молчать; как женщина, как мать, она понимала состояние Людмилы Борисовны и думала о своем сыне: не дай-то бог нечто подобное случится с ее Игорем - ведь мальчишка, совсем ребенок, и не всегда дает отчет своим действиям и поступкам. Сначала делает, а потом уже думает.

Игорь Остапов стоял часовым на посту. Время шло к полуночи, и ладья молодого чистого месяца медленно плыла в морозном небе над западным горизонтом. Незаметно для глаза она опускалась все ниже и скоро должна коснуться темных зубцов настороженно затаившихся елей, а потом и совсем исчезнет в лесной чаще. Тогда Игорю придет смена. А возможно, и. раньше. Мороз заметно крепчал, в лесу то и дело постреливали деревья, и в этой полуночной тишине их звуки были единственными, резкими и потому непривычными. И хотя Игорь знал, что это потрескивают подмороженные ели, все же треск этот заставлял напрягать слух и зрение, концентрировать внимание и, что греха таить, волноваться.

Игорь впервые нес службу часового у объекта. Два месяца тому назад вместе со своими однополчанами - молодыми солдатами, в канун пятидесятилетия Октября, Игорь принял военную присягу. Теперь он был полноправным солдатом Советской Армии. В руках у него был карабин с комплектом боевых патронов. Игорь отлично понимал, какая высокая ответственность возложена на него - охранять объект.

Что-то зашуршало в лесу, спугнуло мысли. Игорь насторожился, предельно напряг слух. Нет, это не мороз трещит в деревьях, что-то другое. Похоже, кто-то крадется. Игорь крепче сжал в руках карабин, затаил дыхание. Теперь уже не было сомнения, что по ту сторону проволочного забора кто-то пробирается осторожно, делает частые остановки, прислушивается. Судя по всему - не один. Выходит, на стороне противника численное превосходство. Сколько их - двое, трое? Чем вооружены, как будут действовать? Все эти вопросы молнией пронзили мозг. Конечно же враги будут действовать бесшумно, выстрелы исключены: они поднимут по тревоге весь караул. Значит, будут действовать ножом. Меткий бросок финского ножа. Через проволоку. Надо быть сверхискусным жонглером, чтобы с такого расстояния нож пролетел в узком проеме и не задел проволоку. Нет, нож исключается. Будут стрелять из бесшумного оружия - вдруг осенила его тревожная догадка. Слабый хлопок, напоминающий треск елей в морозном лесу. Вот оно что! И не случайно выбрали морозную ночь, чтоб не вызвать подозрение выстрелом из бесшумного пистолета.

От такой мысли холодные мурашки пробежали по спине. Нет, не за свою жизнь опасался Игорь Остапов: он знает и помнит, как умирали на войне вот такие, как он. И дело не в его гибели, коль уж выпал ему такой жребий. Главное, что, убив его, враги проникнут на территорию охраняемого объекта и сотворят свое черное дело. Что именно - Игорь представлял смутно; возможно, совершат диверсию, да мало ли что. Этого он не должен допустить. Выстрелом из карабина он предупредит караул. А если его сразят сразу, наповал, и он не успеет сделать ответный выстрел?

Мысли, как спугнутые птицы, мечутся в его голове. Зоркие глаза внимательно всматриваются в глухую пучину леса, такую враждебно затаившуюся, зловещую. Сомнений нет: там кто-то скрывается, крадется. Игорю показалось, как мелькнула тень между деревьями в просветах зыбкого месяца. Показалось или он определенно видел? Да, он уверен, он видел. Надо что-то предпринимать. Что именно, Игорь знает. Он подходит к столбу и нажимает кнопку сигнализации. Через несколько минут появляются начальник караула с солдатом и, выслушав доклад часового, уходят туда, где, по мнению Игоря, кто-то прячется. Утопая в глубоком снегу, они вскоре исчезли, затерялись среди одетых в белые снежные шубы молодых елочек. Игорь лишь слышит их удаляющийся шорох. И затем вдруг громкий голос и отчетливые в морозном воздухе слова начальника караула:

- Вон он, красавец! Гостем незваным пожаловал.

Голос Начальника караула не сердитый, совсем дружелюбный, и Игорь догадывается, что за красавец пожаловал в гости к территории объекта: конечно же лось. И как-то неловко становится солдату за свои волнения, ему кажутся смешными и наивными недавние его предположения и догадки. И лес совсем не кажется настороженно-враждебным, и мороз потрескивает в елях не так трескуче. Теперь товарищи будут подшучивать над ним: мол, сохатого принял за диверсанта, караул зря потревожил. Мысли эта вставляли неприятный осадок. Но появившийся начальник караула со всей серьезностью похвалил:

- Молодец, Остапов, продолжайте так же бдительно нести службу.

Ну правильно, а иначе как же? Мог ведь быть и не лось. Но прежнее напряжение смягчилось, душевная тревога улеглась, и Игорь позволил себе посторонние думы. Собственно, посторонние они только для часового, недопустимые, потому что отвлекают от главного - от поста, который ему вверен, но вообще-то они не посторонние, не чужие, а его, кровные, приятные, и никуда от них не денешься, они всегда с тобой. Он думал о Москве, о маме, от которой вчера получил письмо, об отце, который, должно быть, в этот ночной час еще не спит, склонившись над чертежной доской. Он знал странную привычку отца засиживаться за полночь, обдумывая проекты дворцов, гостиниц, жилых домов, санаториев и целых городов. Он гордится своим отцом, его творчеством, целеустремленностью, восхищается его трудолюбием и не может никак себе представить отца военным. А ведь был когда-то, когда Игорь еще на свет не родился, воевал, и, надо думать, хорошо, коль награжден орденом Отечественной войны и медалью "За отвагу".

И вспомнилось, как недавно на политзанятиях, посвященных годовщине битвы за Москву, капитан спросил, у кого из присутствующих отцы воевали у стен столицы. Шесть человек подняли руки. Капитан попросил этих солдат рассказать по воспоминаниям отцов о боевых эпизодах в сражении за Москву. Ребята рассказывали. А Игорь не смог. Нет, он знал, как через окоп отца прошел фашистский танк - это было его первое боевое крещение. Знал, как отец заменил раненого командира взвода Сухова и с каким упорством и героизмом бойцы под командованием Олега Остапова обороняли лесной островок. Знал он и о том, как в первых числах января сорок второго года рота, которой командовал Остапов, выбивала немцев из сильно укрепленного села, как водил отец своих бойцов в атаки и контратаки. Все это Игорь знал из рассказов отца и хорошо помнил. А вот рассказать теперь своим товарищам не мог. И вовсе не потому, что по своему характеру он был несколько стеснительным. О чем-нибудь ином он мог и умел рассказать красочно и ярко. Но только не о подвигах отца. Потому что это было его, кровное, и принадлежащее только ему, Игорю, как отцовское наследство, - самое сокровенное и дорогое. И этим наследством он не хотел делиться ни с кем. Он не был от природы эгоистом и собственником. Напротив, его щедрость была хорошо известна, с друзьями он охотно делился последним. А вот этим, отцовской славой, не мог, решительно не желал, точно опасался, что от его публичного рассказа сотрутся и померкнут боевые подвиги отца.

Золотая ладья утонула в лесной пучине, отчего звезды стали ярче и тревожнее, и снег казался гуще, темнее, а видимость сузилась до полсотни метров. Вдалеке послышался скрип шагов - звуки были четкими, резкими, - они приближались. Игорь догадался - идет ему смена.