"Семя грядущего. Среди долины ровныя… На краю света." - читать интересную книгу автора (Шевцов Иван Михайлович)

ГЛАВА ПЕРВАЯ. СМЕРТЬ ЗА СМЕРТЬ

Пыль, дым, пороховая гарь смешались в одно: не облако, не туман, а марево - знойное, едкое, необычное. Необычное для людей как военных, так и мирных, потому что в этом странном и страшном мареве вставал первый день войны - воскресенье 22 июня 1941 года, вставал у пограничных рубежей и двигался с грохотом на восток бесконечными потоками по извилистым, как змеи, и прямым, как струны, линиям дорог.

Дороги, дороги… Огненные дороги первого дня войны… Они бегут через поля цветущего картофеля и спеющих хлебов. через прохладу лесов и зной степей, насквозь пронзая города и села. Над ними хохочет обезумевшее бесформенно-желтое солнце, а по сторонам их, по обочинам, - все застывшее, изуродованное: трупы людей, остовы сожженных машин, столбы с повисшими оборванными проводами, брошенные винтовки и каски.

Серая лавина движется по дорогам, сметая на своем пути все живое, ненасытная, свирепая, кровожадная. Танки, орудия, автомашины, мотоциклы, помеченные крестами свастики и густо облепленные обезумевшими от крови солдатами фюрера, цистерны с бензином… И все - на восток, на восток. Лишь изредка попадется какой-нибудь встречный офицер связи с донесением, да санитарные машины с покалеченными гитлеровцами, да стайка пленных советских солдат понуро бредет под дулами автоматов. А то все - вперед, вперед на Москву, туда, откуда движется солнце, где встает новый день.

Как и другие, на восток идет и этот танк T-IV с желтым крестом на броне, высекает гусеницами кремневые высверки на мощенном булыжником шоссе. Внешне он, как и все остальные, ничем не выделяется на первый взгляд. Только люки в нем наглухо закрыты, как в бою. Зачем бы ему в такую духоту закупориваться, когда и так нечем дышать? Но никто не задает этого вопроса, никто не обращает на танк внимания - каждый занят самим собой или подхвачен общим боевым порывом: скорей, скорей на восток за огненным шквалом, туда, где грозно гремят раскаты, где плачет небо и стонет земля! И потому нет никому дела до этого одиночного танка: может, он отстал от своей колонны, или в нем едет важный генерал, или особоуполномоченный от самого фюрера. Кто знает? Да и не все ли равно?

Бегут на запад километры, мчат на восток машины, обгоняют танк, который, кажется, и не очень-то спешит. А в его стальной утробе сидит не генерал и не особоуполномоченный Гитлера. В немецком T-IV сидят три советских офицера и один ефрейтор. Обязанности механика-водителя выполняет командир танковой роты старший лейтенант Иван Титов, потерявший всю свою роту еще до полудня в первом жестоком и неравном бою. У пушки и пулеметов сидит лейтенант Максим Братишка, которого фашистские "мессеры" в полдень сбили над пограничной заставой лейтенанта Емельяна Глебова. От пятой заставы осталось в живых только двое: Глебов да ефрейтор Василий Ефремов, хмурый, молчаливый, с серым лицом и оторопелыми глазами, в которых сохранилось недоумение от того, что произошло на рассвете дня.

Емельян Глебов крутит настройку танковой рации, ловит в эфире торопливые команды и распоряжения (и здесь пригодилось знание немецкого языка), зорко вглядывается в смотровую щель. Титов сбавил ход. Две легковые автомашины в сопровождении мотоциклистов на бешеной скорости обогнали танк. Промчались вперед три грузовика с пехотой, четыре бензозаправщика. Глебов посмотрел в тыльную щель. В сплошном потоке машин получился разрыв: вперед уходили последние бензозаправщики, сзади, в полукилометре, виднелась голова новой колонны. Глебов открыл верхний люк, высунул обнаженную русую голову. Ветер приятно обдал свежестью потное лицо, поток воздуха ворвался в душную утробу стальной крепости.

Справа - желто-зеленое поле хлебов, за ним в километре - хуторок в окружении лип и тополей. Слева стремительно двигался густой темно-зеленой стеной к самому шоссе лес. Сплошной, посуровевший, настороженный и неожиданно такой родной. Когда-то он пугал женщин и детей. Теперь же, как губка, впитывал в себя и прятал в тайниках чащ оставшихся в живых и поклявшихся мстить врагу, незвано пришедшему на советскую землю с оружием и огнем. К темному лесу потекли ручейки вдовьих слез и сиротские тропы. Темный лес вселял в наших людей надежду и внушал страх пришельцам.

Шоссе пошло на насыпь. Впереди показался луг с копнами сена, речка, за ней - село на горе. Насыпь не такая высокая, метра три-четыре, но она обрадовала Глебова. Он проворно юркнул в люк и резко хлопнул крышкой, сказал в наушники:

- Пора, хлопцы: самое удобное место - лучшего и желать не надо.

Точно так же думал и Титов. Довольный тем, что его мысли совпали с мнением товарища, он резко затормозил танк и развернул его круто на сто восемьдесят градусов, назад к границе, на запад, откуда уже надвигался новый поток гитлеровского войска. На минуту приглушил мотор.

- Будем принимать парад! - взволнованно воскликнул Глебов.

От нервного напряжения, от нетерпеливого ожидания чего-то очень важного, небывалого его охватила мелкая дрожь, которой он стеснялся и которую хотел скрыть веселостью.

- Головную машину беру на таран, - спокойно сообщил Титов. - Пушку придется повернуть в сторону. Запомни, Братишка, что я тебе говорил: первостепенная твоя цель - танки и самоходки. Затем цистерны с горючим. А дальше - по своему вкусу. Снарядов не жалей, патронов - тоже. Берегите лбы: таран - штука смертельная для фашистов и неприятная для нас. Не знаю, как насчет пирогов и пышек, а синяки и шишки будут. Гарантирую…

Мотор снова взревел, танк двинулся, как и положено, по правой стороне. Встречная колонна автомашин приближалась.

Когда-то на танкодроме военного училища командиры с гордостью называли имя курсанта Титова - отличного механика-водителя. А потом уже сам командир танковой бригады генерал-майор Терешкин, считавший себя "богом" вождения танков, как-то раз сказал о старшем лейтенанте Титове: "У этого комроты моя хватка. Люблю таких". Особенно нравились Ивану Титову наши тридцатьчетверки. На такой машине, считал он, можно куда угодно - в огонь и воду, - не сгорит и не утонет. А вот - сгорела. Сгорела в первое утро войны, зажатая в стальное кольцо фашистских танков, вот таких же T-IV, в котором сидит сейчас Иван Титов со своими товарищами. Рота Титова сражалась героически, зажгла на поле боя не один стальной факел. Но на стороне врага оказался трехкратный перевес. Всему есть предел. И сожженные остовы наших тридцатьчетверок остались угрюмо стоять на восточных подступах к заставе лейтенанта Глебова.

Иван Титов не корит судьбу. Могло быть хуже, гораздо хуже. Завладев брошенным на поле боя немецким T-IV, Титов сможет отомстить фашистам за все: за гибель танковых и пехотных батальонов и пограничных застав, за смерть невинных людей, за пожары сел и городов. За все.

Смерть за смерть! Кровь за кровь!

Он стремительно набирает скорость и смотрит в щель, через которую виден кусочек шоссе, где мчатся серые хищные машины. Впереди грузовики. В кузове - солдаты. Ближе, ближе. Нет, они не догадываются, что ждет их через несколько минут. И никто из них и думать не может, что идущий на полной скорости встречный танк, помеченный свастикой, не принадлежит войску фюрера, что он окажется преградой на пути тех, которые так резво и неукротимо спешат на восток.

- Внимание! - предупреждает Титов своих товарищей, когда до головной машины остается несколько десятков метров, и одновременно резко разворачивает танк на самую середину и без того узкого шоссе, норовя прижаться к левой стороне.

Шофер головной машины в мгновение сообразил, что от столкновения с танком от них останется мокрое место, и круто повернул руль вправо. Грузовик, летя под откос, трижды перевернулся вокруг своей оси, подмял под себя два десятка солдат, из которых и половина не осталась в живых. Второй грузовик с ходу врезался в лобовую броню танка - в один миг превратился в бесформенную груду обломков. Третий грузовик с солдатами пытался избежать столкновения с танком и так же, как первый, кувыркаясь, слетел под откос. Остальные машины резко затормозили, вплотную наехав друг на друга. Никто еще не понимал, что, собственно, произошло. И вдруг встречный танк - их же, немецкий, T-IV пошел вперед, круша броней, гусеницами, огнем пушки и пулемета все, что было на его пути, - грузовики, мотоциклы, орудия. Давил, как цыплят. Чудом уцелевшие шоферы и солдаты с ужасом разбегались в стороны от шоссе. В середине колонны, не разобравшись, в чем там дело, кричали из кабин вперед сердито и возмущенно:

- Что там такое?

- Какого черта?!

Но стальной "черт" не слышит их голосов и упрямо идет вперед. Братишка не жалеет снарядов и патронов. Горят цистерны с бензином, взрываясь. Мечут огонь на соседние машины, рвутся ящики с боеприпасами. От дороги к лесу и в поле врассыпную бегут солдаты и офицеры. Они ошеломлены, растеряны, беспомощны перед взбесившейся железной крепостью, которая все превращает в металлолом.

Откуда-то с середины колонны выскакивает на дорогу бронированный генеральский автомобиль. Должно быть, это храбрый генерал. Сухопарый, подтянутый, с хлыстом наездника в руке, он выскочил из машины, повелительно поднял хлыст и попытался своим внушительным видом остановить безумца. Но танк неудержим: он даже газу прибавил, чтобы быстрей и надежней похоронить под своими беспощадными гусеницами и безрассудно отважного генерала, и всю его свиту вместе с автомобилем.

Дрогнула колонна, захлебнулась собственной кровью. Ужас охватил ее. Емельян ловил в эфире панические призывы и самые невероятные сообщения: на колонну напали русские танки, идет кровопролитный бой… Механизированное соединение русских прорвалось на коммуникации… Нужны танки и помощь с воздуха… Примите экстренные меры!..

А танк продолжал крушить направо и налево, как вооруженный дубиной Гулливер среди лилипутов, как былинный богатырь. Кровь за кровь! Смерть за смерть! Страшная месть. Священная месть…

Наконец он резко тормозит, с места дает три пушечных выстрела далеко вперед, по хвосту колонны - на запад, потом поворачивает башню и трижды выстреливает на восток, чтобы еще дальше посеять панику, остановить поток машин. Затем сворачивает вправо и уходит в лес.

Только пятнадцать минут длилась мясорубка, а экипажу T-IV эти минуты показались часами, долгими и счастливыми.

Лес укрыл в своих дебрях бронированных мстителей. Еще несколько минут прижатые к земле и не успевшие опомниться фашисты, которым судьба уберегла жизнь, слышали урчание исчезнувшей бешеной машины.

По лесу шли километра два. Остановились перед глубоким оврагом, поросшим ольхой и вязом, выключили мотор. Первым из танка вышел Емельян Глебов, с лицом, сияющим от вкушенной победы. За ним - довольные, улыбающиеся Максим Братишка и Василий Ефремов. Титов оставался в танке. Он должен сбросить машину в овраг и поджечь. Глебов торопил: задерживаться было рискованно.

Сырым темным оврагом, куда даже в полдень не проникает солнце через плотный потолок ветвей, направились на север. Взрыв услыхали уже, когда их догнал Титов.

- Жалко было уничтожать, - сказал он, смахивая ладонью пот с лица. - Такую б машину на пьедестал, как памятник! Сколько ж она их уложила!..

От хмельного возбуждения он говорил беспечно громко. Круглое чумазое лицо его сверкало белыми крепкими зубами и белками глаз.

Настороженный Глебов, как и положено пограничнику, сурово напомнил:

- Потом подсчитаем. А сейчас - дай бог ноги. - И первым быстро пошел в глубь чащи.

Едкий дым расползался по оврагу, дошел до них. Титов вдохнул знакомый запах, ускорив шаг, догнал Глебова.

- Погоди, Емельян. Надо решить, что и как дальше.

- Успеем, - не останавливаясь, вполголоса бросил Глебов. - Сейчас главное - подальше уйти в лес.

- Вы думаете, будут преследовать? - спросил шедший за Глебовым Братишка.

- Обязаны. За такую мясорубку кто-то должен отвечать, - все так же приглушенно сказал Глебов, продолжая шагать мягким пружинистым шагом.

- Значит, наша задача - уйти от ответственности, - шутливо заметил Братишка.

- Теперь и умирать не страшно: расквитались сполна, как говорится, с лихвой, - не понижая голоса, весело сказал Титов.

- Умереть успеем. И не один раз. - Глебов вдруг остановился, прислушался и, перейдя на шепот, предупредил: - Говорите потише. Старайтесь ступать бесшумно, на носки. Не хрустите. Не забывайте - мы в тылу врага. Давайте распределим обязанности на марше - мы люди военные. Мы - целое подразделение, боевая единица.

- Распределяй, Емельян, ты в этом деле собаку съел, - предложил Титов. - Будь за старшего.

- Старший здесь ты, - ответил Глебов. Но Титов быстро перебил его:

- Дело не в звании. Мы все доверяем тебе. Как, товарищи? - Титов посмотрел на Братишку и Ефремова.

- Ну конечно - начальнику заставы по штату положено, - согласился Братишка. Ефремов, довольный таким предложением, промолчал, лишь одобрительная улыбка на какой-то миг зажглась и тотчас погасла в его грустных глазах.

- Хорошо, - ответил Емельян. - Я иду направляющим, наблюдаю впереди. За мной - Титов. Наблюдаешь вправо. Третьим - Братишка. Наблюдает влево. Вы, Ефремов, - замыкающий. Обеспечиваете тыл. Дистанция три метра. Ясно?.. Овраг кончится через двести метров. Дальше идем лесом, без троп. Через пять километров будет ручей. Пройдем водой метров сто - двести, затеряем след - могут с собаками преследовать. Ясно?

- Понятно, - за всех ответил Титов.

Глебов только теперь раскрыл кожаную планшетку и мельком взглянул на карту, точно хотел проверить себя: он обладал особой способностью ориентироваться на местности. Казалось, забрось его в самую глухую тайгу или в пустыню, он и днем и ночью найдет дорогу. Захлопнув планшетку, Глебов без слов двинулся вперед, пригибаясь всем корпусом и всматриваясь в темные заросли, в которых пугливо мелькали редкие золотые блестки: кое-где солнечным лучам удавалось пробить листву. От них рябило в глазах.

Пахнет папоротником и орехом. Молчат птицы, не шевелятся листы, и это больше всего удивляет Глебова. Лишь слышны приглушенные шаги идущих сзади.

О возможной погоне думают все: Емельян пробует представить себе варианты погони. Фашисты пойдут по следам T-IV и обнаружат остов сожженной машины. А где экипаж и что это за экипаж? Вряд ли сразу они догадаются, что в немецком танке сидели советские люди. Увидят номер машины, начнут справляться. Это на какое-то время отсрочит преследование.

И сразу ли найдут собак? А без собак поиски окажутся бесполезными. Конечно, пойдут с собаками. Значит, надо как можно скорей выйти к ручью и затерять в нем следы.

Титов прикидывает в памяти урон, который понесли сейчас фашисты. Он не склонен преувеличивать, это ни к чему. И все же цифра получается внушительная: не меньше сотни убитых. И генерал. Титов улыбается - в его возбужденном мозгу мелькает фантастическая мысль: вот так бы с Гитлером встретиться. Он тут же отбрасывает ее и продолжает подсчет: больше десятка автомашин. Два орудия раздавил вместе с прислугой. А погодя ему начинает казаться, что это не так уж много, что они преждевременно свернули в лес - можно было бы еще "порезвиться" на дороге… Надо бы донести командованию. Не для наград - нет, просто для порядка. Но как это сделать и где оно, наше командование, где проходит теперь линия фронта? Напрягая слух, Титов пытается уловить звуки боя, хотя бы отдаленное эхо его. Но ничего не слышно. А мысль уже высверливает новое: а что, если б они повернули' не на запад, навстречу потоку, а шли на восток, пристроившись к какой-нибудь колонне, до самой линии фронта? Там, у переднего края, можно было бы раздавить штаб крупного соединения с генералом во главе и уйти на танке к своим через линию фронта. Он уже представил: большое село, у одной из хат автобусы и легковые машины, провода линий связи, суетятся офицеры. И вдруг средь бела дня врывается танк и все подминает под стальные гусеницы - машины, хату вместе с офицерами, расстреливает из пушки и пулемета и уходит. Надо бы попытаться захватить ночью еще один танк. Эта мысль все напористей зреет в его голове, и ему кажется, что совсем не составит большого труда захватить у немцев танк.

Максим Братишка то и дело бросает сосредоточенный, напряженный взгляд влево: он не хочет отвлекать себя никакими думами. А думы атакуют. Наверно, в полку его уже считают погибшим. Не вернулся с боевого задания, значит, погиб. Да и есть ли вообще их полк? К полудню, считай, потеряли в боях половину самолетов. А теперь уже вечереет. Братишка смотрит на часы и только сейчас замечает, что на них нет стекла и циферблат пуст - ни одной стрелки. Значит, это в танке "приложился" во время тарана. Хорошо, что лоб цел. А вон у ефрейтора ссадина на щеке и синяк под глазом… А начальник штаба, наверно, послал сообщение жене - погиб при выполнении боевого задания… Жена Эра и сын Митька… Их фотокарточка лежит в кармане гимнастерки. Братишке хочется достать ее, взглянуть и показать товарищам, но желание это заслоняется чувством тревожной напряженности, ощущением близкой опасности. Ему кажется, что фашисты могут нагрянуть совершенно внезапно со всех сторон и прихлопнуть их в этой мрачной, таинственной западне. И тогда он не увидит больше никогда ни Эры, ни Митьки…

Незаметно начали подниматься в гору, стало тяжелей идти. Овраг кончался. Поредели заросли кустарника, позади остался высокий густой папоротник. Ноги ступили на мягкий упругий мох, утыканный молоденькими сосенками. Их сменил ельник вперемешку с березой и осиной. Впереди ослепительно сверкнула золотисто-зеленая небольшая поляна. Над ней, украшенной колокольчиками, ромашками и гвоздикой, блаженно и как-то уж слишком мирно, даже зазывно струился муаром нагретый воздух, у самой опушки у гнилого пня под беспечно порхающими бабочками ярко рдела спелая земляника. А в густом душистом настое солнца, трав, цветов, листьев и хвои стояла искристая тишина, безмятежная и шальная; она проникала в душу, пьянила и волновала, мутила разум и размагничивала нервы. Казалось, нет никакой войны - был просто кошмарный сон, а это пробуждение. Хотелось набрать пригоршни земляники, смочить душистой влагой пересохшее горло, затем лечь на спину в тени и, закрыв глаза, пить пряный настой хвои и березы и медленно засыпать под высвисты славки, пеночки, зяблика.

Остановились у самой опушки, не решаясь сделать последнего шага - выйти на поляну. И вдруг где-то недалеко:

- Та-та-та-та-та-та-та!..

Братишка вздрогнул, выдохнул шепотом:

- Автомат! - и прислонился к толстой сосне.

Прислушались молча. После небольшой паузы снова:

- Та-та-та-та-та-та-та!..

- Тьфу, черт! - Глебов сплюнул и выругался вполголоса. Лицо озарилось не прежней его озорной ребячливой улыбкой, а новой - сдержанной, задумчивой и возмужавшей. - Черный Дятел тараторит.

- Не может быть, - усомнился летчик.

- Точно, товарищ лейтенант, - подтвердил Ефремов. - А правда на автомат похоже.

- Нервы, - кратко обронил Титов и зашагал следом за Глебовым.

До сих пор не чувствовали усталости и не замечали времени. Но после этой солнечной поляны с цветами, земляникой и бабочками захотелось пить, и сразу ощутимей показалась ноша, пусть не такая уж и тяжелая. Автоматы на шее (палец на спусковом крючке) - это еще ничего. Тяжелы ремни - на них висят пистолеты, обоймы с патронами, гранаты. И в карманах тоже гранаты - чешуйчатые увесистые лимонки. Они трут бедра. Но без них нельзя. Они сейчас дороже хлеба и воды. О хлебе пока что никто не думает. А вот вода… Братишке очень хочется пить. Во рту сушь, неприятно хрустит песок на зубах. Лейтенант думает о том, что, пожалуй, можно было бы и поубавить шагу - напрасно Глебов так торопится. Как быстро он ходит и, кажется, не устает, этот щупленький, почти юный начальник пограничной заставы с большими, синими, такими доверчивыми глазами и неестественно посуровевшим лицом. "Выносливый, черт, втянулся! - ласково думает о Глебове Братишка. - Подтянут, в зеленой фуражке, которой он, видно, очень гордится, и даже гимнастерка застегнута на все пуговицы".

А Максим Братишка давно расстегнул ворот, темно-синюю с голубым кантом пилотку засунул за ремень портупеи, но ветер не треплет его мягкие светлые волосы. Ветра просто нет и, наверно, долго не будет. Задует, когда не надо: всегда так получается. Лицо у Братишки потное, добродушное, открытое. На нем постоянно дежурит готовность и преданность. Движения у него немножко суетливы и неловки. Он чувствует, как сапог трет ногу, - сбилась портянка. Остановиться бы на минутку. Но видит впереди себя уверенную походку Ивана Титова, и ему становится неловко от такой мысли. У Титова твердый шаг, потный смуглый затылок и мокрая на спине гимнастерка. Он без фуражки. Очевидно, оставил еще у заставы, в своей подбитой тридцатьчетверке. А новенький, изумрудного цвета, с никелированной оправой велосипед Братишки остался у хозяйки. "Глупо, что вспомнил о велосипеде, - укорил себя лейтенант. - А ребята славные - пограничники и танкист, - с ними можно идти куда угодно. И правильно поступил старший лейтенант, отказавшись быть старшим группы". Глебов более симпатичен Братишке, может, оттого, что с ним он больше знаком и уже успел привыкнуть. "Эра - Митька, Эра - Митька", - выстукивает торопливо сердце. Митька… А будет когда-нибудь Дмитрий Максимович Братишка - знаменитый авиаконструктор. Так хочется Максиму Ивановичу, чтоб его сын строил необыкновенные воздушные корабли. Чтоб летали они со скоростью звука, чтоб на них можно было, как мечтал Чкалов, без посадки облететь вокруг "шарика". А может, уже нет в живых ни Митьки, ни Эры?.. От этой мысли становится жутко.

- Не устали? - спрашивает остановившийся Глебов.

- Сколько отмахали? - вопросом на вопрос отвечает Титов.

- Пять километров. Вон уже ручей, - кивает Глебов в яркий просвет между деревьями.

- Попьем, - говорит обрадованно Братишка.

- Т-сс!.. - Ефремов резко повернулся назад и машинально спрятался за дерево, изготовившись к стрельбе. То же сделал и Глебов, услыхав в кустах сзади шорох.

Титов и Братишка не успели занять удобную позицию, как из кустов вынырнула здоровенная черная немецкая овчарка.

- Казбек! - крикнул Ефремов, и веселая улыбка озарила его лицо.

Казбек в нарушение всех правил и служебной инструкции, радостно повизгивая, бросился на грудь своему хозяину, коснулся ласково мордой его щетинистого лица, а Ефремов обнял собаку, как друга и брата.

- Чудеса! - сказал Глебов. - Вы понимаете, товарищи, что все это значит?

- Я ничего не понимаю, - признался Титов.

- Каким образом собака могла нас найти здесь, в глуши?

Все обстояло просто. Когда у пятой заставы они сели в трофейный танк T-IV и двинулись на восток, Казбек и Буря -кобылица начальника заставы - помчались вслед за танком, но не по самому шоссе, а по обочине. Один из гитлеровцев, шутя, дал очередь из автомата, и Буря была сражена наповал. Казбек понял, что такая же участь грозит и ему, и сразу кинулся в сторону, убежал на почтительное расстояние от дороги, внимательно следя за танком, в котором были не враги, а друзья, в том числе и его хозяин. И умный, вышколенный Казбек решил во что бы то ни стало не отстать от танка, не потерять его из виду. Он бежал параллельно шоссе и тогда, когда танк мирно шел на восток и когда повернул на запад, сокрушая все на своем пути. Разгром на шоссе, огонь, взрывы, выстрелы напугали собаку, страх загнал ее в лес, и на какое-то время Казбек потерял было танк, но вскоре ему удалось отыскать след гусениц - такой знакомый, навсегда вошедший в собачью память след, уходящий от шоссе в лес. Это был след его хозяев.

- Сегодня Казбек сдал экзамен на высший класс своей службы, - заключил Глебов.

- Теперь он, можно сказать, профессор в собачьем обществе, - заметил Братишка.

Но больше всех был рад Ефремов. Нелегкая пограничная служба связывала верных друзей. Не раз они выручали друг друга в минуту смертельной опасности. Ласково, с любовью глядя на Казбека, немногословный ефрейтор произнес вслух:

- Теперь нам веселей будет… Надежней.

Ручей оказался мелким, пересохшим, идти по воде не было смысла, да и как-то успокоились, обвыклись и уже считали погоню маловероятной. Углубились в чащу еще километров на пять. И там неожиданно встретились с большим отрядом советских воинов. Это были бойцы и командиры различных родов войск, многие - раненые. Их остановил дозор и доставил к старшему группы, которым, к удивлению и радости Ивана Титова, оказался его бывший преподаватель в военном училище, а ныне представитель генштаба генерал-майор Якубец-Якубчик. Генерал в окружении старших командиров сидел под сосной на земле, усыпанной прошлогодней хвоей. Перед ним лежали развернутая топографическая карта и компас. Чем-то все это напоминало тактические учения. Доклад Глебова он выслушал сидя и, как показалось Емельяну, довольно равнодушно. Только когда Глебов и Титов рассказали о разгроме фашистской колонны, Якубец-Якубчик оживился, заговорил по своему обыкновению резкими, отрывистыми фразами, отделяя их четкими паузами:

- Отлично, товарищи. Именно так и обязан поступать каждый из нас. Начинается народная война, и мы не должны давать врагу ни одной минуты покоя. Истреблять, где только можно. Истреблять и еще раз истреблять любыми средствами и как можно больше!..

Последний раз Титов виделся с Якубцом-Якубчиком в Москве месяц назад - сначала в Третьяковской галерее, а затем, накануне отъезда в свою часть, на квартире у генерала. Он вспомнил их разговор, пророческие слова генерала о том, что конфликта с Гитлером вряд ли удастся избежать, и теперь видел, что Якубец-Якубчик внешне не изменился, как будто для него совсем и не было неожиданностью все то, что случилось в этот страшный трагический день. Генерал был подтянут, собран, металлический голос его звучал, как и прежде, ровно, спокойно, не ниже и не выше, сохраняя какие-то особые нотки внушительности и весомости. Титов посмотрел на двух полковников - артиллериста и пехотинца. Первый был подавлен, какой-то весь обмякший, опустившийся. Второй явно растерян, взвинчен. Ни у первого, ни у второго не было той выдержки и самообладания, которыми заметно отличался Якубец-Якубчик.

- А вы не тот Глебов, который недавно устроил на границе знаменитую тревогу? - спросил генерал Емельяна.

- Да, товарищ генерал, - ответил Глебов и вытянулся по стойке "смирно".

- Я читал вашу статью о действиях мелких разведывательно-диверсионных отрядов в тылу врага, - продолжал генерал. - Хорошая статья. Дельная. Прошу, товарищи. - Он легким жестом руки пригласил Титова, Глебова и Братишку сесть и, когда те расположились рядом, с нетерпеливым выжиданием поглядывая на разостланную карту, точно на ней был нанесен план какой-то грандиозной битвы, способной сразу если не решить исход войны, то хотя бы повернуть ее ход, продолжал: - Значит, вы устроили фашистам мордобой на шоссе?.. Молодцы. Похвальная находчивость.

- Мы слышали бой, - сказал полковник-артиллерист, - думали, что наши прорвались.

- Я еще раз повторяю вам, Савва Игнатьевич, никакой прорыв наших в ближайшее время просто немыслим. Надо быть трезвым в оценке событий, - заметил генерал без раздражения в голосе, но по его глазам Глебов понял, что ему неприятен идеализм артиллериста. - Война будет жестокой и длительной. Теперь даже легкомысленные головы, так называемые "шапкозакидатели", очевидно, поняли, что гитлеровская армия - серьезный и сильный противник. Победа потребует много крови и немало времени.

- Так он, чего доброго, до старой границы дойдет, - заметил пехотный полковник.

- Отдать все до старой границы!.. - воскликнул артиллерист. - Да это пораженчество. Я отказываюсь вас понимать, полковник. Это паникерство!..

Подошел бригадный комиссар танковых войск. Поздоровался за руку с Титовым, Глебовым, Братишкой, одарив их доброжелательной улыбкой, сказал:

- Знаю, слыхал о вас. Там ваш пограничник сейчас рассказывает бойцам, как вы на трофейном танке громили фашистов. - И, уже обращаясь к артиллеристу: - Паникерство, Савва Игнатьевич, штука плохая, особенно в нашем положении.

Якубец-Якубчик посмотрел на часы. А затем, обращаясь к Титову, спросил:

- Ну а вы что решили, как дальше думаете действовать?

Титов помнил свой заветный план - захватить у немцев танк и пробиться на нем к своим. Он хотел было ответить генералу, что вот, мол, желательно бы устроить фашистам еще одно такое побоище, как сегодня на шоссе, но Якубец-Якубчик опередил его, обращаясь уже к Глебову:

- А что, лейтенант, не попробовать ли вам на практике применить ваши теоретические выкладки по поводу разведывательно-диверсионных отрядов? А? Тем более, что начало вами сегодня положено великолепное.

- Я тоже об этом думал, товарищ генерал, - смущаясь, ответил Глебов.

- Вам, как говорится, и карты в руки, - продолжал генерал. - Создавайте небольшой отряд, подберите отчаянных молодцов и действуйте. Кстати, я видел здесь у нас зеленые фуражки.

- Есть два пограничника - капитан и боец. Двое уцелели от всей заставы, - вставил бригадный комиссар и крикнул вестовому: - Яценко, позовите сюда пограничников! Капитан там есть. Вот его и кликните.

- Вспомните партизан Отечественной войны - Давыдова и Сеславина, - продолжал Якубец-Якубчик, пытливо и по-отечески тепло глядя то на Глебова, то на Титова и Братишку. - Вспомните Сергея Лазо, большевиков-подпольщиков. Действовать вам придется в тылу неприятеля на оккупированной им территории. На родной земле, среди друзей и врагов. Дело это нелегкое: потребует от вас не только лихости и бесстрашия, но и хладнокровия, мужества, находчивости. Впрочем, в этом отношении первый экзамен вы сдали на пятерку.

- И еще: не забывайте о местных коммунистах, - вставил бригадный комиссар. - Попытайтесь установить с ними связи и взаимодействовать. Очевидно, будут существовать и подпольные партийные организации. И уж конечно будут партизанские отряды, которые возглавят коммунисты.

Глебов внимательно слушал, и вдруг его взгляд поймал среди сосен две зеленые фуражки.

В этот день Глебову казалось, что он потерял способность удивляться чему бы то ни было: поразить его, думалось, просто немыслимо. И все-таки он был поражен, вдруг увидев перед собой капитана Савинова и бойца своей заставы Поповина, так трусливо сбежавших перед самым решительным сражением, когда немцы пошли на последний штурм заставы. Савинов с Поповиным уже знали, что Глебов здесь - встретили прежде Ефремова, - и заранее обдумали, как вести себя перед Глебовым. Дело в том, что они не жалели красок для описания своих героических подвигов, когда рассказывали бригадному комиссару о том, как сражалась пятая застава. По их словам, на заставе погибли все, лишь они вдвоем уцелели, и руководил обороной заставы, по их версии, не начальник ее, лейтенант Глебов, а сам капитан Савинов. Встреча эта для них оказалась неожиданной и неприятной: они опасались, что обман раскроется - Глебов и Ефремов расскажут правду, и тогда Савинов и Поповин предстанут совсем в ином свете. Но Савинов обладал удивительной способностью выходить сухим из воды.

Перед Емельяном Глебовым теперь предстал совсем не тот полинялый, растерявшийся капитан Савинов, каким он видел его утром у себя на заставе, а уже вполне оправившийся, самоуверенный, с независимым видом и нагловатой вкрадчивой улыбочкой. Он бойко подошел к Глебову, протянул руку, льстиво проговорил:

- Поздравляю, товарищ Глебов. Слышал, какой вы разгром фашистам устроили на дороге.

Тонкая в рыжих крапинках рука Савинова неловко повисла в воздухе: Емельян вдруг повернулся в сторону Якубца-Якубчика, став к Савинову спиной, и, щелкнув каблуками, официально обратился:

- Товарищ генерал, задача нам ясна. Разрешите выполнять?

Якубец-Якубчик по-своему понял поступок Емельяна: Савинов старший в звании, и поэтому-де Глебов не желает его брать к себе в отряд. Решил - пусть поступает, как хочет.

- Ну хорошо, - сказал генерал. - Желаю успеха. Попытайтесь установить связь с войсками: на них работать будете. А бойцов можете взять у нас по своему усмотрению.

Простившись с генералом и его окружением, Глебов, Титов и Братишка отошли в сторонку, чтобы посоветоваться. Прежде всего надо было решить - брать им людей в отряд сейчас или на первых порах действовать по-прежнему вчетвером, а если брать, то сколько.

- Кого угодно, только не Савинова! - поспешно и решительно запротестовал Титов.

- Да вы что! Разве можно после того, как Емельян ему руки не подал? - удивился Братишка. Он считал, что о Савинове и речи быть не может. - Бойца возьмем - и хватит.

Он имел в виду Поповина. Глебов сказал:

- Поповина я все-таки думаю послать с донесением за линию фронта. Чтоб знали, как сражалась пятая застава, и не считали нас дезертирами.

- Почему дезертирами? - заговорил Титов. - Теперь у нас есть прямой приказ представителя генштаба оставаться в тылу врага. Я о другом думаю: а стоит ли нам вообще сейчас создавать большой отряд? Останемся пока что вчетвером, осмотримся, а там видно будет. - Он говорил это, исходя из соблазнительной мечты захватить еще один фашистский танк: она не давала ему покоя.

- Пожалуй, ты прав, - согласился Глебов. - В конце концов, людей в отряд, если потребуется, мы всегда можем найти даже среди гражданского населения. Комсомол мобилизуем.

На том и порешили. Среди массы бойцов, расположившихся на отдых в лесу, - а их было не меньше тысячи - легко нашли Ефремова и Поповина: издали увидели зеленые фуражки. Ефим Поповин с воодушевлением начал рассказывать Глебову, как они с капитаном Савиновым пытались "прорвать" кольцо немцев, чтоб выйти к своим, и не могли. В лесу встретили отряд генерала и присоединились к нему.

- Дайте мне донесение, - нетерпеливо перебил его болтовню Глебов.

- Какое? - растерянно заморгали маленькие глазки Ефима Поповина, а рыхлая бочковидная фигура его качнулась дважды из стороны в сторону.

- То, с которым я вас утром послал в штаб отряда, - строго сказал Глебов и посмотрел прямо в лицо солдату.

- Оно у капитана, товарищ лейтенант, - поспешил ответить Поповин сиплым голосом, подобострастно глядя на своею начальника.

- У Савинова? Каким образом?

- Он попросил.

- Ничего не знаю. Сию же минуту возьмите у него донесение и верните мне, - сурово приказал Глебов.

Поповин повторил приказание и, раскачиваясь на коротких и толстых, как тумбы, ногах, пошел искать Савинова.

Пока он ходил, Глебов написал новое донесение, в котором очень коротко изложил, как руководимая им пятая пограничная застава приняла вероломный удар гитлеровцев, сообщил потери врага на подступах к заставе: четыре танка, один самолет и свыше сотни солдат и офицеров; сообщил о подвигах и героической смерти политрука Мухтасипова, старшины Полторошапки, сержанта Колоды и ефрейтора Шаромпокатилова. Хотел было написать, что на заставе в начале боя находился оперуполномоченный особого отдела капитан Савинов, который своей нервозностью и паникерством мешал руководить боем, да одумался: черт с ним, лучше не связываться. Вместо этого указал, что на последнем этапе обороны заставы в бою принял участие сбитый фашистами над самой границей советский летчик лейтенант Братишка. В конце донесения он так же кратко написал, как на поле боя ими был найден в подбитой тридцатьчетверке контуженный старший лейтенант Титов, как они потом воспользовались брошенным -немецким танком T-IV, устроили разгром гитлеровской колонны на шоссе. Написал и о встрече с отрядом генерала Якубца-Якубчика, и о том, что генерал предложил ему остаться с товарищами в тылу врага для разведывательно-диверсионной работы. Писал и все время с раздражением думал о Савинове: зачем он взял у Поповина донесение? Может, уничтожил? Но нет, Поповин вернулся от Савинова со старым донесением, которое Глебов тут же уничтожил, и, передавая пограничнику новое, только что написанное, приказал:

- Вручить майору Радецкому или подполковнику Грачеву - лично… А если с ними что-нибудь случилось, то тому, кто будет их замещать.

- Есть вручить лично… - повторил Поповин, глядя на лейтенанта вдруг потемневшими карими глазами.

- И никаких капитанов Савиновых, - строго и с раздражением прибавил Глебов. - Вообще не говорите ему о донесении. Поняли?

- Понял, товарищ лейтенант!..

Они долго не задерживались в отряде генерала: ушли на север по лесу на исходе дня вчетвером. В лесу начинало заметно темнеть - опустившееся к горизонту солнце уже не пробивало лесные заросли. Четче и резче стали звуки. Теперь Ефремов с Казбеком шел не замыкающим, а вторым, сразу же за Глебовым.

Кончился лес, и в глаза жгуче ударило красно-кровавое пламя: солнца уже не было - оно только что опустилось за стену голубого далекого леса, но его отсвет охватил полнеба и зловеще буйствовал над землей. А над самой головой, почти в зените, в стремительном росчерке медленно плыло легкое прозрачное облако; окрашенное розовым светом, оно напоминало знамя.

В то время как Емельян Глебов, восторженно влюбленный в закаты и восходы, зачарованно смотрел на небо, товарищи его пытливо изучали открывшийся перед ними вид.

Влево, на северо-запад, туда, где клокотал раскаленный вулкан, покато бежало поле и невдалеке, в какой-нибудь четверти километра, проваливалось во впадине, где, судя по карте, протекала то ли небольшая речушка, то ли ручей, за которым опять шли поле, мелколесье и у самого горизонта - сплошной лес. Вправо на восток леса не было - шло пологое поле, и тоже совсем недалеко от него падал холодный горизонт, и где-то там, если прислушаться, глухо и тяжко ухала война. А сразу перед ними за клеверами, наполовину скошенными и сложенными в стога, уютно прильнула к противоположной опушке леса небольшая, но, очевидно, богатая деревенька, потому что дома и даже сараи и риги были покрыты дранкой. Озаренная отсветом багряного неба, деревенька эта выглядела веселой, теплой, гостеприимно-приветливой, из труб тянулись спокойные сизые дымки, пахло укропом, парным молоком и свежим сеном. И эта деревенька и ее запахи как-то сразу напомнили четырем парням о том, что вот уже сутки они ничего не ели. Но это еще не было ощущение острого голода - просто они бы не возражали сейчас выпить по крынке молока с черным ржаным хлебом и завалиться спать. Где угодно: в доме ли, в стогу сена или просто в густой траве лечь и заснуть, укрывшись теплым звездным небом. Усталость, и потребность сна заслоняли голод, отгоняли мысли о еде.

Они решили заночевать не в самой деревне - туда они пойдут завтра утром, - а здесь, в стоге сена. Ночь коротка, долго спать не придется. Дежурство вверяли Казбеку. Сидели на опушке в кустах, ждали, когда стемнеет, чтобы занять место ночлега никем не замеченными, разговаривали тихо, слушая вечернюю тишину леса и далекие деревенские звуки. Тявкнула собака, промычала корова, что-то брякнуло - и снова тишина, пугливая, недоверчивая. Гуще стала лесная синь, поблекли краски неба. Откуда-то снизу (из кустов, что ли) вырвалась струя прохладного воздуха, освежающе приятно дохнула в лицо.

Ефремов с Казбеком стоял в сторонке, прислонившись к сосне, и смотрел в сторону деревеньки. Лейтенанты сидели за кустом орешника. Думали. Напряженно, взволнованно, каждый про себя.

После паузы, глубокой, беспокойной, во время которой мечется мысль в поисках ответа на многие неясные вопросы, Иван Титов сказал вслух, точно вынес на суд общественности:

- А что, если они победят?.. Нет, они, конечно, не победят - это невозможно, победим мы… Ну а если представить себе отвлеченно, что не мы, а они победят?..

- Ты сам себе противоречишь, - быстро ответил Братишка. - Что значит "отвлеченно"? Я и мысли такой не допускаю, чтоб они победили.

- А ты допусти, - мягко настаивал Титов.

- Все могу допустить, - вдруг заговорил, стряхнув с себя тревожные думы, Емельян, - кроме одного: чтоб мы сложили оружие. Не могу представить себя в рабстве. Не могу! Мертвым - представляю себя, рабом - нет! И пока я жив - я буду их убивать. И ты будешь. И Максим. И Ефремов. И твой отец, и Женя. И все - все наши люди… Лучше умереть стоя, чем жить на коленях. Кто это сказал?

- Не помню, - тихо выдохнул Титов. - Но сказано хорошо.

- Отлично сказано! - прибавил Братишка.

Двое суток они жили в этой лесной деревеньке, называемой Заровьем. Немцев здесь не было. Ходили на разведку в ближайшее село Яковлевичи - в десяти километрах. Там был враг.

Недалеко от Яковлевичей гитлеровцы строили аэродром. Работали советские военнопленные. От темна до темна около тысячи человек лопатами выравнивали летное поле, прокладывали посадочные дорожки, рубили служебные здания аэродрома. Все делалось спешно: в три дня аэродром должен быть готов.

Пленных содержали за колючей проволокой прямо под открытым небом, как отару овец. Приводили их туда сразу же после захода солнца и уводили на работы на восходе. От лагеря до аэродрома один километр. Пленных охраняли два отделения. Ночью у лагеря выставляли четыре поста: двое часовых с овчарками внизу, двое - на вышках с пулеметами.

Во время работ на охрану выставлялось отделение в полном составе.

Уже в первый день были попытки побега. Двоим пленным удалось - они-то и рассказали жителям Заровья о порядке в лагере. Двенадцать человек было убито. Жестокостью гитлеровцы пытались вселить в пленных страх и рабскую покорность. Стреляли за малейшее неповиновение, часто без всякой причины: не понравился охраннику взгляд военнопленного - стрелял.

Глебов и его товарищи встретились с бежавшими из лагеря и вместе с ними ходили в разведку. Обо всем расспросили, всякими подробностями интересовались. У них созрел план освободить военнопленных и сжечь постройки аэродрома. Сделать это было не так просто. Предлагались разные варианты. Например, Братишка предложил напасть ночью на лагерь, перебить часовых и выпустить военнопленных. Но осуществить такой план в своем нынешнем составе группа была не в состоянии. Ни Глебов, ни Титов не могли рассчитывать на успех. Иван Титов считал, что лучше напасть на охрану во время работы. Правда, охранников было в три раза больше, чем группа Глебова, при этом рассредоточены они по одному на значительной территории аэродрома, что в данном случае составляло неудобство для нападающих. Учитывалось и то, что при первых же выстрелах на помощь охране подойдет расположенное здесь же на аэродроме второе отделение гитлеровцев, и таким образом силы противника сразу удвоятся. В перестрелке пострадают главным образом беззащитные военнопленные. Наконец Глебов предложил третий вариант: напасть на конвой, когда будут вести пленных с работы или на работу. Это предложение все нашли наиболее приемлемым. Двум бежавшим из лагеря военнопленным Глебов и Братишка передали на время свои пистолеты: решено было и этих двух бойцов использовать в операции. Таким образом, нападающая группа уже состояла из шести человек.

Операцию готовили тщательно: несколько дней подряд всей группой выходили к аэродрому и лагерю, изучали местность, запоминали каждый бугорок и кустик, наблюдали за повадками караула и во время работ на аэродроме, и во время следования на работу и с работы. Решили устроить засаду на пути между лагерем и аэродромом. Распределили обязанности каждого.

Этой первой операции Глебов придавал особый смысл: ее нельзя было провалить. Успех должен окрылить, воодушевить на новое. Все отлично понимали ее значение - шутка ли, вызволить из неволи тысячу советских бойцов, которые завтра снова могут стать в боевые ряды и с удесятеренной яростью мстить врагу. Глебов так и говорил своим товарищам:

- Я считаю, что, если нам удастся наше дело, это будет не меньший подвиг, чем оборона заставы или разгром на шоссе фашистской колонны.

Медлительность была не в характере Глебова, но тут он, к удивлению своих товарищей, медлил с началом операции, и, кажется, без видимой причины.

Братишка горячился:

- Зря время теряем!

- Не упустить бы момент, - ворчал Титов.

Операцию назначили на утро. Накануне днем Глебов вместе с Ефремовым и одним военнопленным пошли к аэродрому на последнюю рекогносцировку, чтобы уточнить некоторые детали местности - нужно было окончательно выбрать место засады. К полудню они вышли на опушку леса, за которой в пятидесяти метрах начиналось поле аэродрома, обнесенное колючей проволокой, и, к своему изумлению, никаких военнопленных не увидели. Аэродром был готов, и на поле стоял легкий, очевидно первый, самолет, совершивший здесь еще утром посадку. Вдоль проволоки лениво расхаживал солдат с автоматом на груди, а вдали, возле деревянного, наскоро построенного здания аэродрома суетились военные. Обстановка, как говорится, резко изменилась. Такого Глебов не ожидал. Он был огорчен. Представил, как отнесутся к этому Титов и Братишка, и уже было подумал сложить с себя обязанность командира группы. Случилось, как на грех: вчера еще Иван с Максимом ходили к аэродрому, видели работавших на ноле военнопленных, а сегодня их и след простыл.

Обеспокоенный, Глебов, не теряя времени, бросился на поиски.

Лесом они прошли на другую сторону аэродрома, откуда, если подняться на дерево, был виден лагерь. Глебов легко взобрался на вершину дуба, взялся было за бинокль, но и простым глазом отчетливо увидел, что лагерь пуст.

- Ушли, - бросил он раздосадованно, спустившись вниз. - Работы закончили и ушли. А куда? - Он смотрел на своих спутников, точно они могли знать, куда угнали военнопленных.

Боец, бежавший из лагеря, предположил:

- Может, дорогу строят? Одна группа наших все время дорогу строила от шоссе к аэродрому.

- Надо проверить, - обрадовался Глебов.

Через час они узнали, что действительно все пленные переведены на строительство дороги.

У Емельяна отлегло от сердца.

Нетрудно было определить, что сегодня дорожные работы не закончат, - значит, завтра придут сюда же. Маршрут от лагеря до места работ теперь был другой, более выгодный для нападающей стороны - проходил он через густые заросли ольшаника.

Возвращаясь в деревню, Емельян мысленно представил себе план действий. Много было нового, заманчивого. В первую очередь - аэродром. Сегодня могут прилететь еще самолеты. Фантазия Глебова рисовала их горящими. Все горит: здание аэродрома, самолеты. Полный разгром!

Братишка и Титов внимательно слушали его взволнованный рассказ.

- Самолет нужно захватить "живьем". - Глаза Братишки загорелись азартом. - Понимаете, захватим - и через линию фронта на немецком самолете к своим. Сначала танк, а теперь самолет - вот здорово!

- А ты сможешь им управлять? - спросил Титов. - Ты когда-нибудь летал на немецких самолетах?

- Смог же ты управлять их танком, - горячился Максим.

- Танк - дело, другое, по земле ходит. Не получилось, бросил и ушел, - возразил рассудительный Титов. - А тут - взлететь взлетишь, а посадить не сможешь, что тогда?

- Погодите, товарищи, - перебил Глебов. - Я не понимаю, куда и зачем мы должны лететь? Решено, что будем действовать в тылу врага. Освободим военнопленных, разгромим аэродром, уйдем в лес и там создадим настоящий отряд, насколько хватит у нас трофейного оружия.

Они сидели втроем в бане за огородами, возле прибрежных кустов, в которых тихо журчала речушка. Только что возвратившиеся с Глебовым Ефремов и боец лежали невдалеке от них. на дежурстве. В бане было прохладно, пахло березовыми вениками и еще чем-то специфическим, чем пахнут добротные деревенские бани - камнями и полками, что ли. Не очень яркий зеленый отраженный свет падал через маленькое квадратное - в два бревна - оконце, причудливо зыбкими бликами ложился на худенькое юношеское лицо Емельяна и делал его каким-то детским, наивно-восторженным, и оно никак не соответствовало тем серьезным словам, которые говорил Глебов.

- Вообще бы неплохо перелететь за линию фронта к своим, - произнес Титов и, словно оправдывая свою мысль, добавил: - Танкисты и летчики там нужней.

- Тут мы что - обыкновенные пехотинцы, - живо поддержал его Братишка, вставая.

Длинный, с тонкой гибкой талией, туго перехваченной скрипучим новым ремнем, оттянутым вниз грузом гранат и пистолета, он почти касался потолка своей новой темно-синей, лихо сбитой набок пилоткой. На нем были из того же темно-синего сукна галифе и светло-серая, хотя и новая, "выходная", но уже изрядно усеянная пятнами коверкотовая гимнастерка и хромовые - в гармошку - нечищеные сапоги. Он умел быстро загораться и так же скоро остывал. Он увлекался, но не отстаивал своих убеждений - не твердых и не совсем продуманных. Скороспелые идеи его ярко вспыхивали и быстро гасли. Безбровое простое бледное лицо то озарялось добродушной, слегка легкомысленной улыбкой, то неловко краснело, и тогда заметно выступал мелкий пушок над тонкой губой. Братишка был на два года старше Глебова и на год моложе Титова. Но внешне он выглядел, пожалуй, даже моложе Емельяна и лет на десять моложе Титова, человека спокойного, вдумчивого, всегда уравновешенного и твердого в своих убеждениях. Титов не принимал торопливых решений, любил все взвешивать и анализировать. И теперь он спокойно охладил пыл Братишки:

- Только это не реально - с самолетом. Мечта. Честно признаться, я о танке мечтал. Захватить танк - и махнуть через линию фронта.

- А вдруг как спросит начальство: на каком основании остались в тылу? Почему не явились в свою часть? - не сдавался Братишка. Ему уж очень хотелось свалиться с неба в свой полк на трофейном самолете.

- На основании приказа представителя генштаба, - ответил Глебов.

- Нет такого приказа, - выпалил Братишка, торопливо, заморгав веками без ресниц. - Покажи, скажут, где этот приказ?.. Устный? А кто подтвердит?

В это время на улице что-то заворчало, затрещало, заставило их вздрогнуть, вскочить на ноги, напрячь слух.

В предбанник ворвался дежуривший у кустов боец и с порога панически крикнул:

Немцы!.. В деревне, на машинах…

- Спокойно, - сказал Глебов, беря с полки свой автомат. - Они вас видели?

- Н-нет, наверно… - неуверенно ответил боец.

- А вы их?

- Не видел, но слышал моторы.

Глебов, пригнувшись, посмотрел в окошко и, никого не увидав, сказал решительно:

- Пошли, ребята. - И первым шагнул за порог.

Расположились в кустах, выжидая. Моторы в деревне утихли. Десять, а может, и пять минут тянулись вечность. Передумали всякое: может, кто донес гитлеровцам, что в деревне скрываются советские воины, хотя о них знали немногие жители. Каждую ночь группа Глебова проводила в новом месте - то в бане, то на гумне, то в стогах сена. Может быть, облава, может, деревня уже оцеплена кольцом солдат с автоматами? Нет, Глебов и его товарищи были сейчас спокойны (хорошо, что вовремя выскочили из бани, которая могла стать для них ловушкой) - долго ли перемахнуть речушку, за которой начинался сплошной, километров на двадцать, лес. Лес, русский лес и на этот раз их выручит.

Наконец у плетня ближайшей хаты показался подросток. Он торопливо шел прямиком к бане. Ребята узнали в нем своего знакомого - Сережу. Обрадовались: несет какую-то новость. Мальчик заглянул в баню и, не застав там никого, растерянно и пугливо стал озираться.

- Дайте голос Казбека, - шепнул Глебов Ефремову.

- Голос, - тихо скомандовал ефрейтор. Казбек гавкнул, обратив внимание мальчика. Тот быстро сообразил, что нужные ему люди скрываются в кустах, и быстро зашагал к ним. Он был очень взволнован, говорил торопливо, проглатывая слова:

- Дедушка послал сказать, что германцы понаехали.

- Много? - перебил его Титов.

- Не, не много - один грузовик и два мотоцикла. По хатам ходят и все у кого что забирают: хлеб, масло, курей, гусей, у Горбачевых свинью взяли… - Он сделал паузу, чтобы проглотить комок, застрявший в горле от волнения, и, умоляюще глядя на Титова - очевидно, три кубика внушали ему больше доверия, - добавил: - А вы их всех можете перестрелять. Их совсем немного, штук семь или восемь.

Расспросив мальчика, где стоят машина и мотоциклы, Глебов сказал:

- Хорошо, Сережа, спасибо тебе. А теперь - беги.

Мальчик вопросительно посмотрел в глаза Емельяну, и в его немом вопросе нетрудно было прочитать: "А вы их перестреляете?"

- Беги, беги, - ласково и обнадеживающе повторил Глебов. - Мы их встретим на дороге. Но об этом никому ни слова. И вообще про нас молчок.

Когда Сережа, должно быть довольный таким ответом, быстро помчался домой, Глебов спросил:

- Что будем делать?

- Бить, - запальчиво ответил Братишка. - Ворваться в деревню и перестрелять всех.

- В деревне не стоит, - сказал Титов. - Лучше, конечно, в пути. Захватим машину, мотоциклы. Пригодятся.

- А что, если переодеться в их форму, - увлеченно фантазировал Братишка, - и на их же мотоциклах ворваться на аэродром? Пока опомнятся - разгромим все, сожжем здание, захватим самолет - и к своим!

- Красивая идея, Максим, - сказал полуиронически Емельян. - Как в приключенческом кинофильме: много было таких забавных - про шпионов. Красивая и не совсем серьезная.

- Ты боишься риска? Да? Рисковать боишься? - горячился Братишка.

- Разумного не боюсь. Часто рисковал. Даже головой. А сегодня - не стоит: смысла нет.

- Почему?

- Потому что это экспромт, бой без подготовки. Мы даже точно сил врага не знаем. Перебить фуражиров - дело не трудное. Но представь себе, что хоть один из них убежал. Тогда что? Это поднимет на ноги весь аэродром и сорвет нам главное.

- Да, овчинка выделки не стоит, - согласился Титов. - Сейчас нам ни к чему ввязываться в баталию. Потерпим до утра.

Как только стемнело, они вшестером двинулись к аэродрому. В полночь благополучно добрались до места засады - густого ольшаника, который перерезала неширокая, метров в пятьдесят и длиной метров в сто перемычка-поляна. Через нее пролегал путь военнопленных.

Расположились по обе стороны, по три человека: Глебов с Ефремовым и одним бойцом заняли сторону, что ближе к аэродрому. Раньше, когда велись работы на аэродроме, по утрам за пленными приходил ефрейтор с солдатом и вместе с четырьмя часовыми конвоировали всю группу почти в тысячу человек. А в это время другие солдаты, вооруженные автоматами, занимали свои посты вокруг аэродрома. Но тогда не приходилось вести пленных через кустарник. А как теперь?

Этого никто не знал. Емельян лишь предполагал: не может быть, чтобы только шесть конвоиров охраняли колонну в этом кустарниковом дефиле. Не так-то трудно было бы совершать побеги. И он не ошибся. На восходе солнца со стороны аэродрома, пыля по дороге, шли восемь немцев с двумя собаками. По времени должна была вот-вот появиться и колонна пленных. О группе с собаками Глебов сообщил своим товарищам. Новое решение созрело быстро: это было в характере Емельяна - чем напряженней и острей обстановка, тем решительней и уверенней он действовал. Служба на границе научила его быстро ориентироваться в самых неожиданных переменах обстановки. Теперь, когда враг приближался и до встречи с ним времени оставалось немного, Глебов уже не советовался с товарищами: как старший, он ставил боевую задачу, отдавал приказ.

- В первую очередь уничтожаем эту группу. Подпускаем на самую предельную дистанцию и огнем из автоматов - в упор. Чтоб ни один не остался. Стрелять будем, когда фашисты войдут в этот коридор, чтоб от аэродрома не видели, чтоб все шито-крыто.

- Шито-крыто не получится: стрельбу услышат, - перебил Братишка.

- Это неважно. - И тем же чеканным звенящим голосом, хмуря густые брови, Глебов продолжал: - После этого быстро переодеваемся в их форму… Вы, - он кивнул на двух бойцов, бежавших из лагеря, - вооружаетесь немецкими автоматами и остаетесь здесь. Ждете колонну, уничтожаете конвой - с четырьмя справитесь, как-никак вас около тысячи человек. Потом вооружаете освобожденных бойцов - насколько хватит оружия - трофейными автоматами и спешите к нам на помощь. Ну а основная масса пленных, она будет без оружия, пусть уходит в лес. А мы вчетвером сразу же после уничтожения вот этой восьмерки бежим на аэродром и там действуем в зависимости от обстановки. Ясно?

- На аэродром мы не сможем внезапно напасть, - угрюмо молвил Титов. - Там уже поднимутся по тревоге после нашей пальбы…

Он не закончил, но и без того была всем ясна картина: поднимутся по тревоге и встретят пулеметным и автоматным огнем четверку советских храбрецов. Идти на пулеметы в открытую - дело бессмысленное и ничем не оправданное. "Может, оставить в покое аэродром и сразу бежать навстречу колонне, освободить военнопленных и всем уходить в лес?" - мелькнула у Глебова новая мысль, но тут же ее сменила другая - она сразу же приняла форму приказа:

- Переоденемся в немецкую форму и пойдем на аэродром смело, как свои. Ясно?

Он торопился: враги приближались. За кустами уже слышен был их отдаленный говор.

- Я стреляю первым, - прошептал Глебов. - Ефремов бьет собак. По местам!..

Это были начальные дни войны. Хмельные от первых успехов, фашисты вели себя довольно беспечно. Особенно здесь, в тылу. Партизанская война еще не разгорелась: только-только начали формироваться в лесах первые отряды народных мстителей. И оккупанты вели себя как дома.

Привычно, ничего не подозревая, восемь гитлеровцев с ефрейтором во главе вышли к месту засады, даже не обратив внимания на нервозность овчарок, почуявших беду. С расстояния каких-нибудь пятидесяти метров они были скошены двумя длинными очередями из автоматов: стреляли Глебов и Братишка. Ефремов легко разделался с собаками. Титову не пришлось даже выстрела сделать. Все шло по плану. Пока четверо переодевались в немецкую форму, двое бывших пленных, вооружившись трофейными автоматами, вели наблюдение: один за дорогой от лагеря, другой за аэродромом.

Никогда в своей жизни Глебов не испытывал такого неприятного чувства, как в эти несколько минут. Надо было быстро снять с только что убитого врага его окровавленный френч, брюки и пилотку. Он никогда в жизни не раздевал покойников. Но это еще куда ни шло. Ужаснее было другое: надеть на себя все это, окровавленное. К чувству неловкости примешивалось чувство брезгливости, вызывало озноб и тошноту. Братишка умоляюще посмотрел на Глебова вдруг какими-то странными, поблеклыми глазами и спросил:

- А может, не надо?.. Не будем в их форму, так пойдем?..

Ему ответил суровый голос Титова:

- Нервы, лейтенант!..

Глебов промолчал, не мог говорить. Он лишь подумал: "Война - дело вообще не чистое. Но не мы начали убийства, а они. Мы только наказываем убийц. И все". Подумав так, шепнул Братишке:

- Ничего, Максим. Надо…

Они шли на аэродром тем же путем, каким шли убитые ими враги. Глебов - впереди. Теперь он, как, впрочем, и его товарищи, в чужой одежде, натянутой поверх своей, казался мешковатым, неуклюжим. Свою зеленую фуражку он не бросил: отдал бойцу, оставшемуся ждать колонну, сказал:

- На аэродроме вернешь.

Возле здания аэродрома строились солдаты по тревоге. Длинный сутулый сержант что-то говорил своим солдатам. Потом скомандовал, и весь строй - больше отделения - повернулся лицом к идущим из леса четырем неизвестным для немцев солдатам и смотрел настороженно, выжидающе, но, пожалуй, больше с любопытством, чем с подозрительностью. Чтобы успокоить их и усыпить бдительность, Глебов еще издали замахал приветливо рукой и крикнул по-немецки:

- Медведя убили! - И показал рукой выше своей головы - такой, мол, здоровенный медведь был.

Титов и Братишка держали пальцы на спусковых крючках автоматов, готовые в любой миг полоснуть свинцовой струей выстроившийся отряд врага, да остро и торопливо, не поворачивая головы, посматривали по сторонам, нет ли где направленного на них пулемета. Они боялись, что их преждевременно раскроют. "Зачем Глебов разговаривал, надо было молчать. А вдруг акцент и голос…" - подумал было Титов. Братишку больше всего волновали пятна крови на тужурках всех четырех. У него пятно было на животе, он прикрывал его автоматом, а как скроет свое Глебов, на тужурке которого пятно и две пулевые пробоины высоко на груди? Ефремова, шедшего с Казбеком позади всех, тревожило другое: "А если где-то там за аэродромными зданиями или внутри их находятся более многочисленные силы врага? С этой-то группой, - думал он, - как-нибудь справимся, как разделались с той, в кустарнике. Они теперь прочно сидят на мушках четырех автоматов, и никуда им не деться. Спасения для них нет".

Все ближе, ближе к строю. Видны уже любопытные лица солдат, слышно, как что-то сказал своим сержант и затем крикнул Глебову:

- Вы кто, собственно, такие? Откуда вы?

В голосе его слышится подозрение и тревога. Вместо ответа Глебов молниеносно дал длинную очередь вдоль строя. Солдаты попадали, одни замертво, другие попытались изготовиться к стрельбе. Но теперь уже их поливали все четыре автомата длинными очередями с короткой дистанции, с ходу. Из всей группы никто не успел сделать ответного выстрела. Теперь все четверо врассыпную бежали к зданию аэродрома, откуда вдруг ударил автомат. Ефремов спустил с поводка Казбека и приказал взять, а сам шарахнулся в сторону глухой стены и оказался вне обстрела. Титов и Братишка залегли, а Глебов успел добежать до стены. Он не почувствовал, как пулей у него сшибло с головы пилотку. Прижимаясь к стене, пробирался к входной двери с намерением ворваться внезапно в помещение. Дверь была открыта. Из окна захлебывались автоматы: стреляли по Титову и Братишке, которые плотно припали к земле, точно впаялись в нее.

Иван Титов не шевелился: притворился убитым, и вскоре огонь по нему несколько ослаб. Не выдавая себя ни малейшим движением, он осторожно приоткрыл глаза и сквозь ресницы увидел, как с одной стороны, держась за обшитую тесом стену, к окну крадется Ефремов с гранатой в руке, а с другой - к двери пробирается Глебов. Мысленно Титов торопил их: "Быстрей, быстрей!" От этого зависела его жизнь, которая висела на волоске. Он уже решил: как только ефрейтор бросит в окно гранату, он в тот же миг одним броском достигнет здания. И тогда он спасен. А здесь, на открытой местности, в каких-нибудь ста метрах от дула фашистских автоматов и в пятидесяти метрах от вражеских трупов, он чувствовал себя совершенно беспомощным, беззащитным, так нелепо попавшим в западню. Пожалел, что залег: надо было бежать, невзирая на огонь.

Максима Братишку бросило в холодный пот: пули врага впивались в землю прямо у него перед носом. Еще одна очередь - и все, конец. Он понимал - стреляют из настежь распахнутых окон. И Братишка с быстротой звука разрядил весь магазин автомата по темным проемам, изрыгающим огонь. На какое-то время огонь из окон прекратился. И тут Максим увидал Емельяна и Ефремова.

Емельян подошел уже к самой двери, осталось сделать только последний шаг, но его опередил Казбек: он метеором влетел в темную пасть двери и был убит наповал автоматной очередью. Глебов отпрянул и, быстро выхватив из кармана лимонку, швырнул ее в дверь. И почти одновременно, подкравшись с другого угла, Ефремов бросил гранату в окно, из которого бил автомат. Взрывы ухнули один за другим, глухие и, как показалось Братишке, не очень сильные. Зазвенело стекло - и автомат умолк.

- Вперед! - крикнул Братишка самому себе и Титову и, перепелом подхватившись с земли, бросился к зданию. Он видел, как Ефремов швырнул в окно вторую гранату и вслед за взрывом сам бросился внутрь здания, в которое одновременно через дверь входил Глебов.

Но едва Титов и Братишка добежали до здания аэродрома, как услыхали резкий гулкий грохот у соседнего домика, где размещался гарнизон: оттуда бил пулемет. Но куда? Свиста пуль не было слышно. Во всяком случае, пулемет стрелял не по Титову и Братишке, притаившимся под крышей здания аэродрома, и уж конечно не по пограничникам, которые в это время находились внутри здания. И вдруг Братишка, выглянув из-за угла, все понял.

- По нашим бьет. Смотри - наши сюда бегут от кустов, пленных освободили!

Действительно, от кустов, где была засада, бежало человек двадцать пленных с оружием и без оружия. По ним и хлестал пулемет от соседнего здания. Титов, не говоря ни слова, одним рывком переметнулся туда, бросил гранату - и пулемет замолчал.

А в здании аэродрома звонил телефон. Глебов нерешительно взял трубку и отозвался. На другом конце кричали:

- Наконец-то!,.. Черт возьми! Что у вас там случилось?..

- Ничего особенного, - ответил Глебов. - Пленные комиссары взбунтовались. Приводим их в чувство. - И затем, отнеся от себя микрофон на расстояние вытянутой руки, стал кричать громко: - Алло! Алло! Опять пропали… Ничего не слышу. Ну и связь, черт бы ее побрал! - И положил трубку.

Они захватили документы, на всякий случай новенький офицерский мундир с лейтенантскими погонами, оружие.

Когда вышли из помещения, стрельба уже прекратилась, но в воздухе рокотал мотор, и группа бывших военнопленных вместе с Титовым и Братишкой, задрав головы, смотрела на самолет, который заходил на посадку, не подозревая, что произошло на аэродроме в течение последних тридцати минут. Братишка ликовал. Да только ли он один! Но Емельян пытался внешней строгостью подавить свою радость. Сказал тоном приказа:

- Встречаем самолет вчетвером: я с Братишкой подхожу с правой стороны, Титов с Ефремовым - с левой. Задача -захватить самолет вместе с экипажем и пассажирами. Желательно взять живьем. А вы, товарищи, - это касалось бойцов, вооруженных трофейным оружием, - будете на подхвате, как резерв.

И в этот момент худой, изможденный боец с хмурым, заросшим черной щетиной лицом сказал:

- Разрешите и мне с вами, Емельян Прокопович?

Неожиданное обращение по имени и отчеству и уж очень знакомый голос заставили Глебова внутренне вздрогнуть, сосредоточиться, пристально взглянуть на обращавшегося к нему человека с худым желтым лицом, на котором неистово блестели каким-то неестественно ярким блеском большие темные глаза.

- Федин?! Вы?.. - не веря своим глазам, негромко произнес Глебов, узнав в бывшем пленном бойца своей заставы. - Значит, вы живы?.. А мы вас считали… - он хотел сказать - погибшим, но сказал: - пропавшим без вести… Ну ладно, потом доложите, - заторопился он: самолет уже коснулся земли и бежал по зеленому полю. - Пошли. Остальные - укройтесь в помещении, не маячьте здесь!..

На ходу Глебов говорил своим товарищам:

- Если вдруг летчик распознает и попытается подняться в воздух, открываем огонь по кабине и гранаты под хвост. Ясно?

Но это оказалось излишней предосторожностью. Не успели добежать до самолета, увидели - из открытой двери по маленькой бортовой металлической лесенке спускался полный, невысокого роста, кругленький, точно колобок, майор в авиационной форме. За ним, заняв весь дверной проем, стоял тоже офицер - летчик. Глебов и Братишка остановились меньше чем в полсотне метров от самолета и взяли под козырек: Емельян впереди, Максим в пяти шагах сзади. Майор, устало раскачиваясь на коротких толстых ногах, с большим портфелем под мышкой, не обращая внимания на встречающих, медленно двинулся вперед. Нет, он ничего не подозревал: он просто сердился, что его встречает не офицер, а каких-то два болвана, которые не соизволили даже подойти поближе. Он уже приготовил тираду ругательств в адрес этих двух истуканов с автоматами на шее и их начальника, который, очевидно, дрыхнет. Правда, еще очень рано, но разве не звонили сюда о прибытии майора? Мог отоспаться днем, а сейчас встретить начальство как положено.

Зато летчик не был столь беспечным. Уже идя на посадку, он заметил что-то неладное на аэродроме. Теперь же подозрения его усиливались, и он не торопился выходить из самолета. Он ясно видел, что к самолету бежали четверо - где же остальные двое? И тут он в какое-то мгновение заметил трупы своих солдат возле здания аэродрома. Сомнения быть не могло он определенно видел трупы солдат фюрера. То-то, еще находясь в воздухе, он смутно улавливал сквозь гул мотора нечто похожее на пулеметную трескотню. Недолго раздумывая, летчик потянулся рукой к кобуре парабеллума, но Братишка, державший палец на взводе, опередил его: на ходу стреляя из автомата по двери самолета, бросился вперед. От такой неожиданности майор уронил портфель и неуклюже присел.

- Руки вверх! - скомандовал ему Глебов по-немецки, наставив в лицо дуло автомата. Майор подчинился.

Подбежал Ефремов, обезоружил офицера, подобрал его портфель. Братишка и Титов вытаскивали из самолета тело убитого летчика. Глебов спросил Максима:

- Сумеешь лететь?.. Такой трофей, - он кивнул на майора, - было б неплохо доставить за линию фронта. И портфель под стать хозяину - сундук целый.

- Постараюсь, - весело ответил Братишка и полез в самолет. Глебов крикнул ему вдогонку:

- Сколько человек в нем может разместиться?

- Сами да пассажир с портфелем - пожалуй, и все, - отозвался Братишка уже из самолета.

- Товарищ лейтенант, - обратился умоляюще Ефремов, - нам бы еще для Федина местечко…

Взгляд Глебова снова столкнулся со странными глазами Федина, какими-то совсем другими, совершенно не похожими, на те, которые знал раньше Емельян. В них не было прежнего сарказма, желчи, презрительного высокомерия и подчеркнутого недовольства своей судьбой. Новые глаза Федина теперь выражали застывшую боль и ужас, не страх, а именно ужас, рождавший жестокую ненависть и жажду мести. Федин познал всю жуть фашистского плена.

- Попробуем потесниться, - со вздохом согласился Глебов: ему хотелось нынче же подробней поговорить с Фединым, расспросить, как он попал в плен, а здесь обстановка не позволяла задерживаться.

- Я теперь легкий, в полпрежнего веса, - сказал Федин.

- Ладно, идите в самолет, - распорядился Емельян и затем обратился к остальным бывшим пленным: - Товарищи, запомните - вы получили свободу, чтобы отомстить врагу. Организуйте отряд, изберите командира и действуйте как партизаны. Уничтожайте фашистов, ни днем ни ночью не давайте им покоя. Война может быть длительной. - И, вспомнив совет Якубца-Якубчика, добавил: - Действуйте, как партизаны Отечественной и гражданской войн, как Денис Давыдов и Сергей Лазо. До скорой победы, друзья!

По примеру Ивана Титова Емельян сбросил с себя одежду немецкого солдата, взял у одного из бойцов свою зеленую фуражку, приветливо помахал ею над головой и затем быстро последним вошел в самолет. Когда они набрали высоту, Емельян, сидящий рядом с Братишкой, увидал на земле пожары: это горели здания аэродрома и бензозаправщики. Самолет взял курс на северо-восток.